МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Мой дед

Предыстория

Мне был год, когда родители разошлись. А хорошо я запомнила тот день, когда отец приехал ко мне в последний раз. Мне было года два или три, стояла осень, меня одели в оранжевый комбинезон и отправили с отцом в сквер. Я тогда все время что-то бормотала, выдумывала, но выговаривала плоховато. И вот всю прогулку он постоянно переспрашивал: «Что? Что ты говоришь?»
Потом я уселась в песочнице, а отец отошел в сторонку и закурил. Он курил и курил до тех пор, пока не пришла пора идти домой. Обратный путь в памяти не сохранился – осталось круглое хмурое лицо где-то высоко вверху, оттуда то и дело на меня скашивались глаза. Потом отец уехал, и больше я его никогда не видела.

Человек-праздник

Зато дед, его отец, приезжал ко мне часто.
Вот за калиткой раздается рокот мотора, бабушка (мамина мама) бежит к воротам, на ходу снимая передник. Около нашей дачи останавливается белая «Волга» с оскаленной пастью и выпученными фарами. Из нее выходит дед – огромный, как гора, в сером гладком костюме и при галстуке. За ним не спеша выходит водитель и несет во двор какие-то коробки.
Дед кажется мне очень красивым. У него огромная голова с пышными седыми волосами, широченная спина, тугой живот, гигантские руки с толстыми крепкими пальцами, очень веселое красное лицо и загорелая шея. Мой дед – агрохимик, каждую весну ездит в Чечню работать на виноградниках, проводит там опыты. А галстук и машина с водителем – потому что он академик.
– Санюра моя! – кричит он, обнимает меня, подхватывает, потом идет мыть руки. Он несет себя как бы с трудом, чуть сутулясь, весь похож на медведя, идущего на задних лапах.
Я сразу заглядываю в коробки – там, как обычно, фрукты: горы небывало крупного винограда или гигантские ароматные груши. Потом бегу на кухню, там дед уже пьет чай. У нас в кухне большие и широкие стулья, но деду едва хватает, его спина возвышается над спинкой. Пиджак снят и висит на спинке другого стула, серые плечи стоят колом, как каменные. Перед ним – огромная чашка крепкого чая и банка «пятиминутки» из черной смородины.
– Санюра, варенье любишь?
– Люблю.
– А знаешь, как правильно есть варенье? Садись ко мне, научу.
Дед сажает меня на колени, берет кусок белого хлеба, намазывает его негусто сливочным маслом, щедро накладывает сверху черно-красную массу, потом прикусывает бутерброд и запивает чаем.
– Попробуй. – Он дает мне откусить от своего куска и прихлебнуть из чашки.
Я жую и разглядываю деда. У него лоб сверху волной вырезан – это называется «залысины». Когда красное лицо сминается в улыбку, глаз становится совсем не видно. Особенно меня поражает галстук, я ведь ни на ком галстуков не видела. Осторожно трогаю узел, ребристый, блестящий, с полосочками, которые видны только на свету.
Тут я, конечно, роняю ягоду с бутерброда себе на платье. Ох! Сейчас прибежит бабушка, и я буду растяпа. Но надо же такому случиться, и дед, засмотревшись на меня, тоже роняет каплю варенья себе на рубашку. Мы оба растяпы! И бабушка, которая действительно прибегает, всплескивает руками, на нас не ругается, а провожает к рукомойнику.
Дед вполголоса говорит бабушке: «Привез малину». И они идут к машине. Дед привозит не только фрукты, но и деревца, кустики, прутики, которые потом у нас в саду вырастают.
– Сейчас сажать! – И дед довольно, с силой потирает огромные руки.
– Может, мы сами? – Бабушка с недоверием смотрит на его галстук. Но дед уже направляется к сараю, берет лопату, с удовольствием взвешивает ее в руке, потом начинает копать, лить воду, насвистывая и покрякивая – ему что работа, что чай с вареньем: вкусно. Он поет.
Такой вот дед. Нет-нет да и затянет во весь голос какую-нибудь песню. Однажды, рассматривая мои рисунки, которые я припасала специально напоказ, он вдруг громким басом прокричал:
– «Словно по сердцу идет па-ро-ход – пум-па-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра-а», – хотя нарисован у меня был вовсе не пароход, а невеста на балконе.

В женской логике

Однажды дед приехал, как обычно, а коробку вынес сам. Подошел ко мне спокойно и говорит:
– Санюра, смотри, что у меня есть.
Я заглянула в коробку и ощутила сначала острый запах, теплое дыхание, потом услышала глухой писк, потом увидела наконец пятерых желтых цыплят. Никакого восторга у меня они не вызвали – я испугалась, их запах мне сильно не понравился. Я отошла от коробки, но дед не растерялся, отнес пищащую коробку в сарай и там устроил загончик. А когда дед уехал, я от нечего делать зашла в сарай. Там сидели на газете эти желтые пугливые птички. Я села перед ними, стала разговаривать и так засиделась, что бабушка меня звала, а я не отзывалась – не слышала.
В другой раз дед привез кролика размером чуть больше моей ладони. Ему я очень обрадовалась, он был сразу родной, не боялся меня, не пищал, а только крутил усатым носом. Мы пустили его на диван немного побегать, он прыгал-прыгал, потом уснул – устал, должно быть. Я проводила дедушку, пошла гулять и совершенно забыла, что у нас спит кролик, вскочила в кухню со своими криками и воплями. Тут кролик переполошился, поставил уши торчком, начал метаться по дивану и сикать в каждом углу. Бабушка с руганью гонялась за ним с полотенцем, но он от нее ловко уворачивался, а я смеялась, не могла остановиться.
К концу лета цыплята передохли отчего-то один за другим, а кролик был здоров, но бабушка наотрез отказалась брать его в город, и мы отдали его деревенским ребятам. Не сказать, чтобы я скучала, но мне было неудобно перед дедом. Как там мои птички? – спросит. И где, скажет, мой кролик? Ты за ними хорошо ухаживала? А я и не ухаживала, бабушка их кормила…
И вот как-то раз сижу дома с мыслями о том, как я подвела дедушку, даже плачу. И тут дед приехал. Приехал – и с порога:
– Санюра, смотри, что у меня есть, – и показал мне книжку.
Толстая, небольшая белая книга, а на обложке – конь в яблоках, в седле усатый рыцарь в пернатой шляпе, а за спиной у него кудрявая девушка в белом платье и черном корсете. Я уставилась на картинку и забыла обо всем на свете. Дед присел на корточки:
– Это сказки Северной Европы.
Я понятия не имела, что такое Северная Европа. Я решила, что так зовут эту красавицу на лошади. Весь вечер я носилась с этой картинкой, не удосуживаясь раскрыть книгу. Красавица Европа, лошадь, все портил только рыцарь – усы, борода, гадость какая. В свои пять лет я ничего не знала о мужчинах, жили-то мы втроем с мамой и бабушкой, гулять я ходила только во двор. А дед – это же дед.
Я тогда недоумевала, почему он не спросил про цыплят и кролика. Я бы на его месте обязательно спросила.

 Как ушло сердечное «ты»

Потом мой дед долго не приходил. Позже я узнала, что мой отец был категорически против нашего общения и у них была большая ссора, когда выяснилось, что дед все равно ко мне ездит. В общем, дед пропал надолго.
И вот однажды мама говорит бабушке:
– Завтра Дмитрий Иванович подъедет.
– Кто это?
– Как кто? Твой дед.
И он приходит! Огромный, веселый, как всегда, в сером костюме. Я отлично его узнала, но сказала:
– Здравствуйте, Дмитрий Иванович, проходите, пожалуйста…
Дед посмотрел на меня внимательно, потом сказал:
– Здравствуйте, Санюра Михайловна, забыли меня совсем, боитесь?
Я стояла перед ним, и душа моя рвалась на части: можно ли с ним как обычно, запросто, или надо, как бабушка с мамой, церемонно и вежливо? В конце концов я совершенно смешалась и даже не кухню не пошла – терлась в коридоре и поглядывала, как дед разговаривает с мамой. Иногда мы с ним встречались глазами, я пугалась, но не уходила. Мать из кухни говорит:
– Саня, это же твой гость, к тебе при­ехал, а ты все не идешь.
Я помнила, как дед приезжал раньше, кому предназначались подарки, на кого он все время смотрел – и меня полоснула мысль: да, это мой гость, он ко мне!
А дед шутил, рассказывал маме анекдоты, они смеялись, а с бабушкой он обсуждал урожай – всем хороший, милый со всеми. Но я чувствовала: он приехал только за одним – увидеть меня. Он был весь мой. И я решилась зайти, я сказала:
– А вы будете чай с вареньем?
– А вы? – спросил меня дед.
Все засмеялись.

Заветная полка

После «Северной Европы» дед привез множество других книг. Про некоторые он говорил: «Это на постарше» – и отдавал маме. И мама ставила их одну за другой на отдельную полку.
Меня мучило любопытство – что же это за книги, которые мне сразу не дают? Потом, когда я уже не раз переворошила книжный шкаф и добралась до «дедовой» полки, я испытала разочарование: абсолютно ничего интересного. Тонкие мягкие книжицы, белая обложка, бумага совсем серая и некрасивая, без картинок – ни цветных, ни черно-белых. Имена все какие-то непонятные – Хаггард, Грин, Свифт, Сабатини, Густав Эмар, Эдгар По, Жюль Верн. На ребре у каждой книги написано «Библиотека приключений» и цифра стоит. Один, два, шесть, двенадцать. Их накопилось много, были и другие.
Однажды, когда уж совсем не знала, что взять почитать, выбрала ту, которая стояла первой, «Дочь Монтесумы». Прочла за одну ночь. Глаза опухли. Пальцы стерлись от переворачивания страниц. И тут у меня начался книжный запой: Грин, потом Сабатини, потом Эмар и далее, далее. Поговорив с одноклассниками, я выяснила, что таких книг ни у кого дома нет, но все за ними гоняются. Я тогда восприняла это как должное: мой дед обожал дарить «долгоиграющие» подарки.
Собранная им библиотека приключений заканчивается на книге под номером четырнадцать, Фенимор Купер. В этой серии были еще книги, просто дед их не успел купить или привезти. Он умер, когда мне было одиннадцать.

Родной, родная

Каждый четверг я ходила на хор, на репетиции. Намечалась новогодняя сказка о приключениях кузнечика Кузи, моя роль в ней была ничтожна: я должна, как все первоклашки, стоять на жердочках для хора и петь «общие песни».
На премьеру бабушка наряжает меня, как полагается: тесные белые колготки, которые тут же сбиваются набок, белая новенькая блузка с рюшами – верхняя пуговица угрожающе впивается в горло, черная юбка в складку – «не мять ни в коем случае, садиться аккуратно». В школе я соединяюсь с сорока тремя такими же, как я, несчастными в белых тесных блузках. Нас выстроили – и тут прямо передо мной выкатили рояль: ни мне не видно зрителей, ни зрители о моем существовании не подозревают. И это будет длиться два часа!
И так я в своей самой неудобной на свете белой блузке пою вместе со всеми, стараясь вытягивать верхние ноты, и сил стоять уже нет, но вот и последняя песня: «А я люблю свои-и-и места родны-ы-е, мои родные милые места-а-а…» Душно, тяжело – но вот и конец. Все, нас выводят в фойе, там мама и бабушка меня подхватывают. И – вот это сюрприз! – из зала выплывает огромная голова моего деда с совершенно малиновым от духоты сияющим лицом. Он улыбается так, что с его лица совершенно пропадают глаза, а щеки становятся похожи на помятые ягодные вареники. Дед притягивает меня к себе и тихо, сладко поет:
– А я люблю свои-и-и-и леса Росси-и-и-и...
Что же это, он видел меня из-за гигантского рояля? Он слышал в хоре мой голос? Он же передразнивает именно меня! Но тут оказывается, что и ему не нравятся белые новые рубашки, которые впиваются в спину и в шею, – потому что он отстегивает верхнюю пуговицу моей рубашки.
И мы с ним начинаем хохотать, как подорванные…