ИМЯ И СЛОВО

Золотая рыбка в океане мглы

В творчестве писателя Анатолия Королева образ Пушкина – постоянный ориентир. Королев выступает и как пушкинист-исследователь, пушкинист-биограф. Его последняя книга «Влюбленный бес», вышедшая в 2013 году в издательстве Arsis Books, посвящена неосуществленному замыслу, который волновал поэта на протяжении многих лет.

– Личный опыт детства: приобщение к Пушкину. Как оно начиналось?
– Мы жили тогда в рабочем поселке Дегтярка, недалеко от Свердловска… Там и начался мой Пушкин. Мне было года три, когда мама купила модную в те годы складную детскую книжку – горизонтально склеенные листы картона с цветными рисунками с обеих сторон, собранные гармошкой в повествовательный сюжет. Эта книженция легко складывалась в стопку и так же молниеносно раскладывалась волшебной полосой… Читать я еще не умел, и читала мама: «У лукоморья дуб зеленый (что такое «лукоморье», я не понимал), златая цепь на дубе том, и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом, идет направо – песнь заводит, налево – сказки говорит, там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит… там ступа с бабою Ягой (эту кикимору я уже знал) идет, бредет сама собой» (а ступа у нас была на кухне, в ней мама растирала пестиком перец горошком)…
От обилия чудес моя душа занималась восторгом, ведь в том сладком неразум­ном возрасте я-то думал, что все это чистая правда – и та царевна, и тот волк, и баба-яга пусть где-то не здесь, не в Дегтярке, пусть далеко, но они все всамделишные.
Но я не знал, что это написал Пушкин!

– Когда же имя Пушкина соединилось для вас с его текстом?

– Дело было так: в сборнике стихо­творений и сказок Пушкина я встретил чудесную иллюстрацию к стихотворению Пушкина «Зимний вечер», исполненную художником Дехтеревым, где я увидел старушку за накрытым столом и ее гостя – курчавого господина, с рукой на спинке стула, – и я вдруг неизвестно почему, но сообразил: это Пушкин! Это же он говорит няне: «Выпьем, добрая подружка бедной юности моей, выпьем с горя, где же кружка? Сердцу будет веселей». Его гений был так доходчив, так прост, что казалось, это я сам – сам – так складно сложил и написал, а не Пушкин.
– Что для вас «мой Пушкин» и «школьный Пушкин»?
– Мой Пушкин сначала был слегка шалуном, что ли, взрослым курчавым сказочником с котом на руках. И говорил он не как все, а шпарил сразу стихами: «Жил-был поп, толоконный лоб». Затем он превратился в романтического демона, который поселился в моем воображении где-то на Кавказе. Это врубелевский демон с крылами излил в мое сердце «Анчар» и «Песнь о вещем Олеге». «Ах вот где таилась погибель моя! Мне смертью кость угрожала», а затем Пушкин превратился в Эрота и вдруг стал заигрывать и нашептывать на ухо всякие сладкие непристойности: «Для вас, души моей царицы, красавицы, для вас одних…» Сцена, где сладострастные гурии омывают в мраморной бане Ратмира, была, видимо, моей первой встречей с эротикой. А школьный советский Пушкин все сразу испортил. Оказалось, он не любил самодержавие и царя, обличал в повести «Дубровский» помещичий класс, в поэме «Евгений Онегин» дал энциклопедию русской жизни, а в «Капитанской дочке» отразил крестьянское восстание Пугачева. Этот занудный Пушкин был мне неинтересен, скучен, и я лет на 10, а то и 15 забыл горячую любовь своего детства.
Гений Пушкина вдруг по-новому озарил мою жизнь – хорошо помню – в пору переезда в Москву в 80-м году. И одним из первых моих поступков после прописки в столице был поиск места, где родился Пушкин. Ради этого я специально приехал на станцию метро «Бауманская», еще плохо зная город, с картой в руках. Побродив окрест, я поначалу нашел первую «иголку в стоге сена» – исполинский Елоховский собор, где обнаружил у входа в храм мраморную доску с надписью, что здесь крестили великого младенца. Затем неподалеку обнаружил школу им. Пушкина с бюстом поэта на столбике, текст на фасаде объяснял, что на месте этой школы в Немецкой слободе прежде стоял дом, который снимал отставной майор Сергей Львович Пушкин, отец гения, но что-то твердо внушало мне: нет-нет! это не здесь... Памятуя о других версиях, я стал бродить с картой по переулкам Лефортова вдоль Яузы и наконец нашел заброшенный угол Малой Почтовой улицы и Госпитального переулка, где, по версии – не помню кого, – и находился тот самый участок земли, а именно домовладение московского мещанина Скворцова на Немецкой улице, где стоял тот самый дом с мезонином и где прекрасная креолка разродилась на счастье отечества мальчиком 26 мая 1799 года.
Стоял жаркий солнечный день.
Солнце сияло (Пушкин).
И тут случилась одна странность.
Я стоял в размышлении, то ли это место, развернув карту Москвы, и вдруг почувствовал чей-то неприязненный взгляд. Я посмотрел по сторонам. Никого. Оглянулся. Никого. Но взгляд упрямо сторожил мой сердечный перестук. Наконец я догадался взглянуть вверх: бог мой – ворона! Почти чернильная, изношенная старая птица, сверкая очами, сидела напротив меня на низком фонарном столбе, на его бетонной макушке, и, свесив голову и вытянув шею, смотрела в мое лицо с каким-то гадливым негодованием. Я обмер. Никогда не замечал к себе интереса со стороны птиц, тем более ворон. Никогда не видел столба без проводов, который бы голо стоял на пустыре за оградой как восклицательный знак...
Короче, место рождения Пушкина до сих пор находится под охраной неведомых сил. А я же по иронии судьбы, сменив три московских адреса, сейчас живу в Лефортово, только не на пушкинском правом, а на левом берегу Яузы, и моя короткая улочка спускается прямиком к Семеновской набережной.… Если бы не река, то идти по диагонали до угла на Малой Почтовой и Госпитального переулка, к месту рождения Пушкина, мне минут пятнадцать. А если же взглянуть на Москву, скажем, из космоса, то мой дом и пушкинский пустырь сольются в одну точку.
– А есть ли в вашем отношении к солнечному Пушкину теневая сторона?
– Мне порой кажется, что иногда, редко-редко, но все-таки Пушкин действительно отбрасывает на мою судьбу легкую тень, и с этой тенью у меня время от времени возникают теневые же отношения. Так, явно под сенью Пушкина была написана моя повесть о парке «Гений места», где он ось, вокруг которой вращается весь текст, который стал отражением – рукописной страницы поэта, где на полях клубится под пером поэта всякая сладкая дробная мелочь: ножки, лошади, лица, куртины. А вторым источником повести стала картина Ромадина-старшего «Парк Ганнибала», которая попала как-то мне на глаза на стене одной из московских выставок.
Одно из черновых названий повести было «Парк Аннибала».
От Аннибала до Ганнибала и Пушкина один шаг.
Так от двойного дыхания Пушкина запотело зеркало текста.
И еще.
Был, например, один сон, который вспыхнул и вмиг погас как спичка, но я успел проснуться, пока сон еще дымился гарью в моей голове, и я принялся пристально вглядываться назад, и мне удалось припомнить тот сон, я увеличил его до размеров пяти минут и разглядел следующее: дело было так. Мы столкнулись с Пушкиным в Козихинском переулке, недалеко от боковой двери гастронома Елисеева. Я по сну считался живым, а он – с того света. Пушкин мерещился в виде неразличимой фигуры напротив и рукой, своими длинными полированными когтями, вертел пуговицу на моем осеннем пальто, при этом его контур то гас, то вспыхивал. Словно при грозе. Только гром отключили. Все было бесцветным. Он шел на меня, я же пятился. И между нами случился такой беззвучный разговор. «Что с ней?» – молча спросил он. Я сразу понял, о ком речь, и ответил: все исполнила по вашему слову, два года жила в деревне, потом вышла замуж за Ланского. И, кажется, в ответ призрак кивнул: я знаю, хороший малый. «А он?» И я тоже понял, о ком вопрос. А он… он был выслан. Стал французским сенатором. Долго жил. Нет правды на земле, подумал тот контур и с силой стал вертеть мою пуговицу – вот-вот отлетит. Но, Александр Сергеевич, крикнул я немо, вы стали кумиром! Дойдем до конца переулка. Оттуда виден ваш памятник. Тут я сообразил, что пушкинский памятник давным-давно перенесли с того места, где он был установлен при открытии, и с угла Козихинского переулка его не увидишь. Но мой визави остался холоден к этой новости и стал вдруг потухать, гаснуть, и вот уже весь исчез, только огнистая рука тьмы продолжала крутить пуговицу моего пальто, но вот и она погасла. А затем потухла и пуговица.… Тут-то я проснулся от страха.
Мог бы я выдумать эту историю?
Наверное, мог, в пересказе явно проступает структура сюжета: завязка, кульминация, развязка. А ведь сны не следуют человеческой логике. И все же именно в таком вот связном виде, в такой очередности фраз встреча с призраком в ночи ожила и развернулась целой сценкой, когда я стал мысленным взором изучать и разглядывать этот увеличенный оттиск сновидения в собственной памяти.
Лучше было бы не писать об этом, вычеркнуть.
Но как я мог так ошибиться с местом памятника? Я же прекрасно знаю, где стоит монумент работы Опекушина! Вот что не дает мне покоя.
Ошибка делает мой сон правдой. И я его не вычеркиваю.
– Что вас побуждает вновь и вновь обращаться к Пушкину и как это общение воздействует на вас?
– Пушкин удовлетворяет мою жажду прекрасного. Так, говорят, великий пианист Горовец, просыпаясь по утрам, сразу спешил к роялю проиграть что-нибудь из Моцарта. «Прочистить уши», – говорил он. Что-то похожее и у меня. Пушкин помогает мне держать резонанс с идеалом, настраивать хор чувств и мыслей на его камертон.
Пушкин рождает линию, которой можно обвести контур любого переживания.
Пушкин обладает блеском и прочностью резной хрустальной солонки, которую держишь в руке в полном мраке и, даже закрыв глаза, видишь ее граненый блеск на горизонте.
Пользуясь случаем, советую читателям читать, например, «Капитанскую дочку» в старой орфографии, то есть в той, какой писал сам Пушкин, поверьте, все эти «еры» и «яти» придают тексту дополнительную силу и прочность. И Пушкин ее учитывал. В нашей орфографии проза Пушкина лишается этой виртуозной оркестровки.
На заре жизни я физически насыщался речью поэта, мое ухо пенилось под ее струей, а глаза обретали чуткость мыльных пузырей. Для меня общение с Пушкиным кроме всех прочих моментов – тропинка в снежное детство.
Изменяет ли меня Пушкин? Ни в коем случае – наоборот, только он помогает оставаться самим собой.
– Почему Пушкин – наше все?
– На мой взгляд, в нем с божественной силой линзы собрана сила европейской цивилизации. Скажем, Вальтер Скотт мог написать исторический роман, но сказки или роман в стихах были ему не по силам. Американец Вашингтон Ирвинг мог сочинить сказку, но не историческую драму о Борисе Годунове. Немец Гете мог сочинить роман в стихах «Фауст», мог написать романтический опус о Вертере, но достичь такой концентрации, какую легко демонстрировал Пушкин в «Пиковой даме», в «Повестях Белкина», не мог. Наконец, Шекспир мог написать и поэму, и комедию, и трагедию, и венок сонетов, но народный лубок, дух райка, ему был неподвластен, а минимализм «Маленьких трагедий» ему вообще был неведом. Для исторической панорамы Гюго нуждался в романе, Пушкину хватало рассказа Гринева о Пугачеве. Диккенс мог написать психологический роман выше «Дубровского», описать историю Англии для детей не хуже «Истории Петра», но ни «Полтаву», ни «Медного всадника» написать бы не смог. Наконец, никто из перечисленных титанов не умел сочинять эпиграммы, детские страшилки типа «Утопленника» или создавать дивные образцы описания природы: «Унылая пора, очей очарованье…»
Не забудем, что Пушкин погиб, не достигнув творческого зенита.
Это вдохновенная сила, скрученная в жилу Кастальского ключа.
Думаю, его гений является для России дельтой античного мира. Он дух Эллады, Олимп, заточенный до жала пчелы в одном человеке. Начинаясь на склонах Парнаса, тот Кастальский ключ втекает ручьем солнечного холода в русский океан дыма и мглы.
С одной стороны, Пушкин, как Парфенон, высится колоннадой из мрамора на белокаменной горке посреди дремучего леса, с другой – он золотая рыбка, которая плывет перед глыбой русского Левиафана, в исторической бездне; своим золотым блеском она манит исполинскую тушу, укрощает бури, радует взор ночи; без той золотой рыбки (Пушкин) наша история была бы намного страшнее.