КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ

Роман с книгой

Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Таких тестов-пословиц множество, и в каждой из них своя правда. С уверенностью могу сказать, например, что по азарту читателя, по книгам, которые любит человек, я могу узнать о нем больше, чем познакомившись с его любимой женщиной. Роман с книгой – великое, захватывающее приключение. Здесь опасности настоящие, потому что мы о них даже не подозреваем, восторг настоящий, ибо всегда неожиданный, здесь дружество, иногда на всю жизнь, любовь глубокая, но и разочарование нешуточное. И обман, и измены…

Тем не менее томик Генри Миллера «Книги в моей жизни», который недавно получил в подарок, я взялся читать без особого энтузиазма. Прозаик он классный, что и говорить. Может быть, даже великий. «Тропик Рака» в свое время был потрясением. Смелая книга свободного и умного человека. Но сосредоточенность на сексе все же быстро наскучила. Это был, конечно, не тупой секс ради секса и не литературный эпатаж. Иногда даже казалось, что автор едва ли не обожествляет женщину. Но мы воспитаны, скажем осторожно, в другой традиции.
«Книги в моей жизни» – нечаянная радость. Генри Миллер, оказывается, не только умный читатель, но и страстный, влюбчивый, благодарный. Едва закрыв книгу, он садился писать письмо ее автору. Подробное, как любовное признание. Следом за ним – письма знакомым издателям. С просьбой и мольбой напечатать, перевести. Издатели откликались редко и без энтузиазма, а вот многие из авторов становились впоследствии его близкими друзьями.
Даже к тем книгам, которыми он наслаждался в детстве и которые при взрослом перечитывании оказывались слабыми и несостоятельными, он продолжал испытывать благодарность. Ведь в детстве он дружил с ними, а в дружбе главное – верность.
Тут интересны две вещи, которые я от вас не скрою. Во-первых, с большинством авторов, о которых Миллер пишет с любовью, я не знаком. То есть и книг их не читал, и даже имена слышал впервые. Во-вторых, читая монологи об этих книгах, я понимал, что мне бы они скорее всего не понравились. Миллер сочувственно относится к мистике, любит писателей авантюрного склада, людей жизни, скитальцев, которые иногда по необходимости, иногда вынужденно перепробовали многие профессии, воевали или охотились в Африке на тигров, а при этом сохранили в себе живую душу и детскую склонность к философии и тайне. Мне такие люди тоже нравятся, их всегда интересно слушать, но в целом у меня все же другая компания.
И вот тем не менее я горячо рекомендую вам эту книгу. В чем дело?
Думаю, так. Умные люди встречаются достаточно редко. Талантливые ходят по своим улицам, годами вы можете с ними не встречаться. А человек, который, обладая вышеприведенными качествами, говорит о своем предмете возвышенно, – птица из Красной книги. Генри Миллер именно так, возвышенно, говорит о чтении.

* * *

Но вот еще одна черта. Может быть, самая важная. Книга для Миллера – только один из вариантов жизненных приключений. Не меньше, конечно, но и не больше. Свое повествование он начинает вообще с парадокса, если иметь в виду название, стоящее на обложке. Он, видите ли, путем самоанализа и в процессе написания этой книги пришел к убеждению, «что читать следует не как можно больше, а как можно меньше». И: «В поисках знания и мудрости всегда лучше идти прямо к источнику». То есть к человеку, к жизни. Тут же, правда, оговаривается, что к жизни, «радикально отличной от той, что известна нам сегодня». Романтик, разумеется. И отсылает нас в поисках этой жизни опять же к книгам – Лоуренса и Адамса. Замкнутость круга понятна. В книгах – лучшая жизнь, но корнями она уходит так или иначе в жизнь повседневности.
Кроме того, автор понимает, что добраться до минимального списка книг замечательных нельзя иначе как прочитав горы посредственных. Чтение – явление спонтанное, случайное и одновременно сверхизбирательное, как любовь. Мы только думаем, что ищем совершенное. В действительности – родное. В этом смысле список 100 лучших книг (а этим занимались во всех странах и в разные эпохи) затея ничуть не менее смешная, чем если бы человеку предложили список 100 возлюбленных, когда он смотрит в сторону тысяча первой. «Я считаю, что самым прискорбным образом ошибаются те, кто утверждает, будто фундаментом знаний, или культуры, или чего бы то ни было обязательно являются те классики, которые находятся в каждом списке «лучших» книг. Я знаю, что во многих университетах целые программы базируются на подобных, тщательно составленных списках. ...Может случиться и так, что мы, если предоставить нас самим себе, со временем примем их точку зрения. Однако нет более верного способа провалить такую возможность, как обнародовать списки избранных книг – так называемых основ».
Каким образом из тысячи названий, которые попадают в поле нашего внимания еще в раннем детстве, человек выбирает одно и отворачивается от другого? Это таинственная область влияний и предпочтений. Обожаемый друг похвалил – найду и прочитаю. Нелюбимый отец – даже в руки не возьму. Услышал в уличном разговоре восторженный отклик – надо прочитать. Интонация убедила. А случается и совсем другая ситуация. Миллер это тонко подмечает: «Расхолодите человека надлежащим образом, то есть не теряя из виду заданную цель, и вы тем самым выведете его на правильную дорогу куда быстрее. Важно не какие книги и какой опыт нужны человеку, а то, что он сам вносит в них».
Из воспоминаний детства, связанных с книгой, помню одно. Я болею. То ли слаб, то ли не умею еще бегло читать, но читает мама. Тоже со своим начальным деревенским образованием не слишком бегло. А книга большая, шпионский роман Г.Матвеева «Тарантул». Попала в нашу полную полных собраний сочинений библиотеку, вероятно, потому, что дело происходит в блокадном Ленинграде. Чудное, страшное приключение со счастливым концом. Я уходил из своей болезни в темный город с зажигалками. Тушил зажигалки, радостно и легко обнаруживал подозрительных (не голодных, не озабоченных ближайшей нуждой еды или укрытия). Эти праздные и рассеянные всегда оказывались шпионами. Главное: улицы, а то и дома все знакомые. Эффект присутствия.
Неделю, не меньше, длилось это чтение. И я выздоровел. До сих пор испытываю благодарность к Г.Матвееву, книг которого больше не читал. Может быть, он и не создал шедевр, но мальчика спас. Это я о себе так говорю, но в расширительном смысле.

* * *

Вот я уже в который раз оговариваюсь, что главное в этом сочинении Миллера о книгах – не о книгах вовсе. Он не выделяет писательство как особую профессию. Делают люди свое дело, как и все прочие. Относится к ним все-таки нежно, зная цену этого труда. Даже к писателям слабым, если они не халтурят, если пишут искренне и о своем, относится именно так, нежно. «Безоговорочно признаешь уникальность своего собрата-художника, понимая, что только через эту уникальность утверждается общность. Ты больше не спрашиваешь, что отличает тебя от любимого автора, а напротив, хочешь найти больше общего».
Такие фразы и являются смыслом и азартом моего цитирования. Я обнаружил (когда-то, когда-то), что чем глубже писатель погружается в индивидуальные переживания, по определению неповторимые, тем больше он попадает на общие (нам с ним общие) места. Частное оказывается потребой, мучением и радостью всех. Может быть, это единственное подтверждение, при всем национальном, языковом, я уж не говорю – расовом различии, нашей принадлежности единому человечеству.

* * *

Генри Миллер – человек радикальный. То есть в общении скорее всего трудный. Впрочем, радикальность эта сказывается и в привязанностях, в симпатиях, в дружбе, и если все эти чувства направлены на вас, то вполне возможно, они драгоценны. С его апологией детства не согласиться нельзя, но и согласиться опасно. Есть в ней привкус безответственного анархизма. Но от цитирования, как вы понимаете, я не откажусь. Всякая отважность стоит хотя бы цитирования.
«Каждый настоящий мальчишка – мятежник и анархист. Если бы ему позволили развиваться согласно его собственным инстинктам, его собственным наклонностям, обществу пришлось бы пережить такую радикальную трансформацию, по сравнению с которой любая взрослая революция выглядела бы жалкой и усохшей. Возможно, созданная мальчишкой модель общественного устройства была бы не слишком комфортной и милосердной, но зато в ней бы нашли свое выражение справедливость, цельность и красота. Пульс жизни забился бы быстрее, и самой жизни стало бы больше».
Мы, в отличие от гражданина США, знакомы с этой мальчишеской моделью не понаслышке. Поэтому не подпишусь ни под одним словом. А и притягательность этой апологии отрицать нельзя. Что-то от пушкинского:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы…

Такие сны снятся и европейцам, стало быть, такие моменты им тоже знакомы. Поэтому еще цитата. Последняя: «Мы тогда не понимали, что наши старшие – по крайней мере некоторые из них – оглядывались назад, на это святое время своей жизни, с завистью и вожделением. И мы не подозревали, что наша славная династия может быть определена как «период конфликта». Мы не знали, что мы маленькие дикари – или архаические герои, святые, мученики, боги и полубоги. Мы знали, что мы есть, – и этого было достаточно. Мы желали иметь собственный голос в правительстве: мы не желали, чтобы с нами обращались, как со взрослыми в зародыше. Большинство из нас не испытывали к отцу и матери никакого уважения, еще меньше восхищения. Мы сопротивлялись их сомнительной власти как только могли – разумеется, это приводило к крупным скандалам. Нашим законом был закон жизни – и это был единственный авторитет, который мы признавали. Наше понимание этого закона проявлялось в наших играх, вернее, в нашей манере играть в них и в выводах, которые мы извлекали из манеры разных игроков вступать в игру. Мы создавали настоящую иерархию, давая оценку в соответствии с нашим различным уровнем понимания, нашим различным уровнем жизни. Мы четко различали как вершину, так и основание пирамиды. Мы верили, почитали и соблюдали дисциплину. Мы создали свою систему испытаний – для проверки силы и ловкости. Мы исполняли приказы наших лидеров и нашего вождя, который был королем, воплощавшим достоинство и могущество своего звания. Но сверх отпущенного ему времени он никогда не правил – ни единого дня».
Что сказать? Хорошо, что Генри Миллер не жил в России. Одно уже это риторическое начало предложений с «мы» наводит панику. Хорошо, что он не имел никаких шансов стать членом Политбюро. Впрочем, и без него все славно сотворилось: и лидеры, и перманентный конфликт, и справедливость без милосердия. Вожди, правда, правили больше отпущенного им времени.
Но в этом восхвалении детства есть все же своя правда. И вообще мне приятно с симпатией рекомендовать вам человека, ни в чем со мной не сходного, но чудесного и отважного.