ИМЯ И СЛОВО

Улыбка истины

Вижу в свете небес я улыбку твою…

Вл. Соловьев 17 июня 1892

Лето в начале 1980-х. Маленький город с лодочной станцией и заброшенными церквушками. Я забрел в библиотеку и, покопавшись в картотечных ящиках, обнаружил сочинения Владимира Сергеевича Соловьева 1909 года издания. Неужели этот тот самый философ, заклейменный в учебниках словами «идеалист» и «мистик», таинственный чудак, длинноволосый, как нынешние хиппи? Ничего соловьевского я не читал и стал терпеливо ждать в читальном зале, когда откуда-то из недр библиотеки мне принесут заветного Соловьева.
И вот передо мной два старинных тома. Заглядываю в первый. «Истина есть сущее всеединое…». Скучно. А за открытым высоким окном – июнь, липы цветут, велосипеды звенят. И кто это меня поманил Соловьевым? Наверное, Блок.
Я уже хотел вернуть книги, но решил на всякий случай заглянуть и во второй том. «Дорогая Катя! Отвечаю тебе прямо: я люблю тебя, насколько способен любить…». «Дорогая моя, радость моя Катя, всю эту ночь хочу посвятить беседе с тобою…». «Дорогая моя Катя, собираюсь сегодня много говорить с тобою и сначала о самом важном…».
Катя Романова – 17-летняя кузина Владимира Соловьева, отличавшаяся «жуткой и губительной красотой». Они влюбились друг в друга летом 1871 года. Двадцать лет спустя в автобиографическом рассказе «На заре туманной юности…» Владимир Сергеевич вспомнит: «Мне было тогда 19 лет, это было в конце мая, я только что перешел на последний курс университета и ехал из Москвы в Харьков, где должен был иметь чрезвычайно важное объяснение с одною своею кузиною…»
Не знаю, сколько часов я просидел над этими письмами, столь непохожими на то, что люди привыкли называть любовной перепиской. Но эта далекость от тривиальности и пленяла. Мне тут же захотелось быть таким же умственно пылким, всезнающим, с такими же мучительными и головокружительными идеалами, к которым я звал бы свою девушку. Она бы, конечно, не вполне меня понимала, но не смогла бы меня не полюбить за столь редкоземельные мысли и слова.
После скучных прописей научного атеизма было радостно найти у Соловьева подтверждение собственным догадкам: «Все великие мыслители были истинно и глубоко верующими… Атеистами были только пустые болтуны». Вообще все, что внушал Владимир Соловьев своей кузине – все это было так необычно, странно и свежо, и высказано было с таким жаром, что кровь приливала к лицу. Особенно меня воодушевляло то, что Соловьев в ту пору, когда он писал письма очаровательной кузине, был моим ровесником. 

***

Из писем* Владимира Соловьева – Екатерине Романовой, 1872–1873 годы:
«…Истинная жизнь в нас есть, но она подавлена, искажена нашей ограниченною личностью, нашим эгоизмом. Должно познать эту истинную жизнь, какова она сама в себе, в своей чистоте, и какими средствами можно ее достигнуть...».
«…Кто твердо отрекся от лжи, тот наверно дойдет и до истины. Ты сделала этот первый тяжелый шаг, и я вполне уверен, что ты сама достигнешь цели, хотя много всякой дряни предстоит тебе пройти – но ведь и другая дорога не розами усыпана…»
«…Я не только надеюсь, но так же уверен, как в своем существовании, что истина, мною сознанная, рано или поздно будет сознана и другими, сознана всеми, и тогда своею внутреннею силою преобразит она весь этот мир лжи, навсегда с корнем уничтожит всю неправду и зло.., все это исчезнет как ночной призрак перед восходящим в сознании светом…»
«…Я не признаю существующего зла вечным... Сознавая необходимость преобразования, я тем самым обязываюсь посвятить всю свою жизнь и все свои силы на то, чтобы это преобразование было действительно совершено. Но самый важный вопрос: где средства!
Есть, правда, люди, которым вопрос этот кажется очень простым и задача легкою. Видя (впрочем, весьма поверхностно и узко) неудовлетворительность существующего, они думают сделать все дело, выбивая клин клином, т.е. уничтожая насилие насилием же, неправду неправдою, кровь смывая кровью; они хотят возродить человечество убийствами и поджогами. Это, может быть, очень хорошие люди, но весьма плохие музыканты. Бог простит им, не ведают бо, что творят.
Я понимаю дело иначе. Я знаю, что всякое преобразование должно делаться изнутри – из ума и сердца человеческого…»

***

Ясно, что после Соловьева моя жизнь должна совершенно измениться. Как она изменится – я еще не понимал, но чувствовал твердую решимость кому-то заявить об этом. Время от времени, переполненный Соловьевым, я оглядывался на тенистый читальный зал в поисках той единственной, которая могла бы оценить мою решимость и найденные мной у Соловьева идеалы. Но позади меня сидели только два старичка-краеведа и один замученный аспирант. В который раз я искренне недоумевал: отчего девушки обходят стороной такое укромное, прелестное во всех отношениях место, как библиотека.
Очнулся я только когда библиотекарь прикрыла окно и сказала, что читальный зал через пять минут закрывается.
Я вышел на улицу. Длинные тени от тополей тянулись через дорогу. Прохлада холодила виски. Я прижимал к груди тетрадку, полную выписок из Соловьева. Последнее, что я успел выписать, было чуть ли не самым ценным: «Что касается моего мнения о способности женщины понимать высшую истину, то без всякого сомнения – вполне способна… Но дело в том, что по своей пассивной природе она не может сама найти эту истину, а должна получить ее от мужчины. Это факт…».
Июньский вечер, как мне казалось, был лучшей порой для того, чтобы где-нибудь на скамейке поделиться высшей истиной с какой-нибудь родной душой. Но где она, родная душа?
По улице Герцена девушки спешили на танцы в парк ДК железнодорожников. Им было весело и без высшей истины. Возможно, они даже не читали «Былое и думы». И не слышали о философе Соловьеве. Но им весело, потому что в парке уже играет музыка и работает киоск с лимонадом.
Нет, они совершенно не понимают, в чем их счастье. А счастье вот здесь, в этой тетрадке. Так я убеждал себя, когда шел домой.
Но сам уже этого счастья не чувствовал, а чувствовал только банальную досаду на то, что потерял целый день неизвестно на что, а мог бы пойти на пляж или в кино.
Проходя мимо решетки парка, я остановился и долго смотрел на кружащиеся в теплых сумерках пары. Где ты, родная душа? Так и быть, я не стал бы рассказывать тебе о самом главном, об истине, пусть мы бы говорили о пустяках, а потом бы пошли на танцы…

***

Осенью нас отправили на картошку в деревню Подгорную. Картошка там действительно росла между горами, а кое-где и прямо на склонах. Урожай был отменный, погода отвратительная. Каждый день простуда уносила из наших рядов лучших товарищей. Товарищи уезжали в город. В конце концов, осталась чуть ли не треть от всего отряда. Логично было бы предположить, что битву за урожай продолжили самые здоровые – дюжие парни и девчата «кровь с молоком». Но на утренней поверке почему-то стояли в основном очкарики довольно дохлого вида и перевязанные бабушкиными платками бледные девочки.
Сейчас не все и догадаются, почему так происходило. А тогда все понимали: судьба перебирает людей, как совхозный агроном по фамилии Ком перебирает картошку. «Стандарт» в одну сторону, «нестандарт» – в другую. Нормальных молодых людей трезвого рассудка судьба отправляла обратно в город, а людей в чем-то странных, задумчивых идеалистов или восторженных фантазеров она для чего-то оставляла в передовом совхозе «Красно­ уфимский». Очевидно, не только для того, чтобы они убрали двести гектаров картошки, заработали мозоли и хронический цистит, но и для чего-то другого.
Может быть, для того, чтобы они посмотрели на звезды – таких в городе не увидишь. Или для того, чтобы они полюбили на всю жизнь, или подружились – тоже на всю жизнь.
…Мы возвращались с поля в кромешной тьме по размытой дороге. Чтобы не потеряться, надо было все время слышать друг друга, а значит, надо что-то рассказывать. И вот тут мне пришли на ум соловьевские мысли о трансцендентальном идеализме, о том, что наступит эра безусловной любви, и – главное! – о том, что девушки вполне способны понимать высшую истину… Я поспешил поделиться этими соображениями с нашей бригадой. Однокурсники, давно привыкнув к моей болтовне, дремали на ходу от усталости, а девушки-первокурсницы испуганно и сочувственно слушали меня, как слушают домашние бред несчастного больного, страдающего от высокой температуры.
Рассказ «На заре туманной юности…» Соловьев завершил решительным объяснением молодых людей. Юноша приглашает девушку идти вместе «по пути самоотрицания воли», на что она отвечает: «Ты слишком умен и идеален для меня… Будем друзьями…»
В тот же вечер юноша уезжает из Харькова в вагоне второго класса. «Это был мой последний опыт обращения молодых девиц на путь самоотрицания воли…»

---

*Сейчас у меня нет под руками издания 1909 года, и я цитирую письма по сборнику «Неподвижно лишь солнце любви…» (М., «Московский рабочий», 1990), составленному Александром Алексеевичем Носовым (1953 – 2002) – рано ушедшим замечательным исследователем жизни и творчества В.С.Соловьева.