ЛИНИЯ ЖИЗНИ

Внештатный человек

Его биография – биография российского ХХ века. Рождение в Вильно, в осколке бывшей империи, переезд в Москву, детство на переломе двадцатых и тридцатых, учеба в ИФЛИ в период репрессий, когда на собраниях каялись и осуждали врагов, арест отца; уход добровольцем на фронт, Сталинградская битва, «с боями до Берлина»; послевоенные надежды, их крах, неустроенность, лагерь в сорок девятом, 58-я статья; освобождение в 53-м, полуподпольное, периферийное существование, писательство, знаменитый антисталинский доклад «Нравственный облик человеческой личности», прочитанный в институте философии в 1965-м, когда началась тихая реабилитация Сталина; распространявшиеся в списках эссе и научные работы, полемика с Солженицыным… Ни к кому не примкнул, всегда был отдельно. Философ, культуролог, эссеист, если давать внешние определения. Вне­штатный человек, как он сам себя называл.
Внештатный человек.
Судьба словно специально провела его через все поворотные точки русской истории, через все ее смысловые узлы, по отношению к которым оформлялись потом общественные настроения, группировались кружки и коалиции, на которых строились социально-политические концепции, вырастали мифы, подпитывающие идейные построения; через точки, дававшие имя культурным группам и целым поколениям («лейтенантская проза», «шестидесятники»). Каждая такая точка давала право и соблазн на биографию, на историческую роль – борца, бунтаря, идейного руководителя, пророка.
Он чувствовал этот соблазн и писал впоследствии: «Несколько раз я собирался научить историю, как ей себя вести. И в конце концов она сама меня научила: ждать, пока что-то созреет. Тогда можно помочь вытащить наружу то, что уже есть. Что именно? Что Бог даст. Вовсе не обязательно то, что мне хочется. Ну что ж, – можно отойти в сторону. Пусть акушерским ремеслом занимаются другие».
Почти все наши исторические деятели минувшего века учили, как быстрее сорвать в лучшем случае несозревший, а в худшем – небывший плод. Тут едины и Ленин с революцией, минуя стадию развитого капитализма, и Сталин с индустриализацией ценой коллективизации, и Солженицын, и подпольные околонационалистические группы начала пятидесятых…
А Померанц остался просто человеком в истории. Участвующим в ней – как атом, как паскалевский мыслящий тростник, на который может рухнуть Вселенная, но и она не отнимет мысли. Сполна разделившим общую судьбу, но вынесшим сугубо личный опыт.

***
«Ад вымощен теориями, которые непобедимы, потому что они истинны, и все руководства к действию давно взяты на учет преисподней. Мои теории – не руководства к действию. И я надеюсь, что они никогда не победят».
А ведь все, кто действовал в нашей истории на протяжении века, стремились именно к победе. Она вся строилась на сцепках противоречий, конфронтаций, непримиримостей, только умножающих исторический рок.
«За всякую победу надо платить. Только внутренние победы бесконечно плодотворны: над страхом, над желанием первенствовать, богатеть, мстить. И побеждать. Ибо внешняя победа, до основания изничтожающая то, что нам кажется совершенным злом, тут же становится новым злом, и хороши только те скромные победы, которые восстанавливают естественное равновесие и не дают чему-то одному разрастись за счет остального. То есть победы над инерцией победы. Победы, останавливающие разгул побед, как степной пожар – встречным пожаром».
Откуда это написано, из какого пространства, как было случиться этим словам, из какой почвы, по какому озарению? Однако случилось.

***
Наверное, в Померанце был дар создания новых возможностей. Не прояснения имеющих место быть, но скрытых, а именно создания новых. Возможностей для мысли, духа, сознания.
Периферийный, граничный человек, вытесненный на пределы социума, ищущий свое в непроработанных областях культуры, он и биографически, и духовно оказался трансцендентен своей эпохе.
«Все в мире несовершенно, болезненно, неустойчиво, трудно. Но увидеть это, не цепляться за устойчивость, за нетрудность, за комфорт – первый шаг к устойчивости в пустоте. Мое ничтожное положение стало моей почвой».
А если ты точно расположен в отношении времени и истории, все нужное без усилий найдет тебя само; в тебе сойдутся и буддизм, и Майстер Экхарт, и «Махабхарата» – просто потому, что ты выбрал «окольную», потаенную работу библиографа, работу не писателя, а описателя книг. И в годы, когда этих имен и названий никто не знал, они достанутся тебе в дар. И послужат тебе там, где язык русской культуры беден, неадекватен необходимой сложности мысли.

***
Во время, когда мысль выученно упрощалась, – этот урок усвоили даже те, кто не хотел его усваивать, – Померанц восстанавливал непростоту сознания, его стереометрию. Когда понятия сваливались в одну кучу, человека раздергивали на ярлыки, Померанц был адвокатом настоящего мышления, словно избрал себе монашеское, дзэнское служение: восстанавливать иерархию и гармонию понятий. В эпоху обобщений, обкрадывающих самого же мыслящего, толкающего на кривые пути и ложные нравственные посылы, он, например, писал:
«По моему опыту, универсального бесстрашия не существует. Мужество военное, гражданское, метафизическое – совершенно разные вещи. И мало кто умеет обобщить опыт бесстрашия и переключать его с одной клеммы на другую».
Или так:
«Добро не воюет и не побеждает. Оно не наступает на грудь поверженного врага, а ложится на сражающиеся знамена, как свет, – то на одно, то на другое, то на оба. Оно может осветить победу, но ненадолго, и охотнее держится на стороне побежденных. А все, что воюет и побеждает, причастно злу. И с чем большей яростью дерется, тем больше погрязает во зле. И чем больше ненавидит зло, тем больше предается ему».
Такие слова, возвращающие исторической ситуации ее истинный объем, чрезвычайно трудно принять знаменосцам. Однако, увы, жизнь устроена так, что исторический рок, – а мы сегодня наблюдаем и чувствуем, как на новом витке возвращаются к нам неразрешимости ХХ века, – стяжается именно под знаменами, именно там, где человек становится частью исторических общностей. А избывается, разрешается только в одиночку, в единственном числе; только личным пониманием, которое можно предъявить, но невозможно передать.
И Померанц был дан нам всем – как пример того, что история по силам человеку. «Я вынес свой век», – писал он и, наверное, имел на это право, как никто другой.
Померанц был дан нам как реализованная возможность какой-то другой, несуществующей пока русской культуры. Культуры примиряющей, культуры, дающей каждому шанс не на коллективное, а на личное действие, дающей опыт такого действия. Опыт личного бытия в обществе, в истории, в религии.
«Тот, кто нашел гармонию в себе, сеет ее повсюду. Но как одинок ищущий! Его гоняет ветер и дождь, его преследуют люди: своими правилами и своим нарушением правил, равнодушием и поверхностным интересом… Чувствительность к тончайшему дыханию бытия, к исчезающему контуру горы в тумане делают созерцателя слабым, хрупким. Его легко ранить – и трудно понять. Даже добросовестному собеседнику – как растолковать, что он за существо? Турист? Но он забирается в сторону от туристских троп и больше сидит, чем ходит. Паломник? Но где его святые места? Верующий? Но во что он верит? Один мой оппонент заметил: «Померанц живет без берегов, а я так не могу. Если я верю в воскресение Христа, то я верю в воскресение Христа, а не во что-то около этого». Как мне объяснить то, что Святой Дух всегда только около слов, около буквы? Что только сердце познает Бога, а слова все лгут. Что мысль изреченная – о Боге – есть ложь (или, говоря мягче, только слабое и неточное подобие)? И привязываться к этой лжи как к истине, к метафорам, за которыми непостижимая и не тождественная никакому слову реальность, – значит изменять глубине?»
К сожалению, это ключевые слова к нашему времени: «изменяя глубине». Мы снова, будто в дурном театре, пытаемся пронять историю заклинаниями, поверхностными соединениями; снова верим, что добро осеняет – и осеняет навсегда – некие верные знамена.
Но попытка всегда открыта.

***
Словно прощаясь, Померанц писал:
«Скорее всего история пойдет так, что штатного места для меня не найдется, и эти странички вытащат из хлама и перечтут разве после того, как все наше – рухнет, и отдельные кирпичики пойдут на какие-то непредвиденные хижины и храмы. А может быть, и тогда этим никто не станет заниматься. Умом я принимаю и такую возможность. Мысль должна быть высказана. А там история подхватит, что ей нужно, и отбросит лишнее».
«И если за скорость света не ждешь спасибо,// то общего, может, небытия броня// ценит попытки ее превращенья в сито// и за отверстие поблагодарит меня» (Иосиф Бродский).
Такая рифма. Такое родство.
Мысль должна быть высказана.