ИМЯ И СЛОВО

Внять сокровенному в себе

Сегодня, особенно у молодежи, популярно слово «конкретно». Конкретный человек, конкретно погуляли, конкретно влюбился и вообще, слушай, давай конкретно. Этим словом подчеркивается и подлинность происшедшего, и деловой, без «ля-ля», подход к событию, и полнота полученного удовольствия. Но в то же время оно отражает прагматичное, исключительно событийное, безрефлексивное отношение к жизни вообще. Символистские туманы – обман, психология – избыток, сложноподчиненное предложение – увиливание от прямого высказывания. Давайте жить конкретно.  В этом много правдивого и вообще понятного. Кроме того, пожалуй, что личность не вся вмещается в эту парадигму...

Еще Григорий Сковорода в XVIII веке, говоря о слагаемых суммы личности, разделял в ней «человека внешнего» и «человека внутреннего» – «истинного». Августин Блаженный видел три начала: внешнее, внутреннее и вышнее. Впрочем, о вышнем сегодня даже как-то и говорить неловко. То, что «внутренним человеком» часто пренебрегали, тоже не явление исключительно нынешнее. Скажем, вот что стоит в первой строфе одного из сонетов Шекспира: «Душа моя, ядро земли греховной, мятежным силам отдаваясь в плен, ты изнываешь от тоски духовной и тратишься на роспись внешних стен». Тогда о чем речь?
А вот о чем. В сегодняшнем человеке произошло не просто нарушение более или менее устойчивого равновесия внешнего и внутреннего, но критический крен – который случается у судов перед тем, как затонуть – в пользу внешнего.
Каким ты сам себя объявишь, таким тебя и примут. Как поставишь себя, так и будет. По одежке встречают и провожают. Мера достоинства эквивалентна денежной сумме в банке, марке автомобиля, месту расположения коттеджа. Язык беден, но конкретен и вполне достаточен для выяснения деловых отношений. Как следствие, кстати, из нашей речи почти вовсе исчезли метафоры, являющиеся плодом совместного труда мысли, чувства и воображения. «Тоски духовной» нет и в помине. А и зачем она?..
Доискиваться причин и разбирать следствия происходящего не станем. Но идя путем сравнений и сопоставлений, стоит вспомнить об одном из важных для истории и для жизни писателей. А именно о Стендале, со дня рождения которого в январе исполнилось 230 лет. О писателе, чья личность и художественный мир являют собой редкий случай лада чувства, рефлексии и высказывания.
Разноликий состав сочинений его отличает прежде всего свобода. Внутренней свободой, тщательно хранимой всю не слишком-то долгую жизнь, только и жива была личность Стендаля – свободой да божьим даром слова, упорно выявляющего всякие, даже мелкие, колебания душевного склада. Свободой, но не счастьем; свободой, но и творческим одиночеством; свободой детских переживаний, постоянно утесняемой отцом.
«Прежде, когда при мне говорили о на­ивных радостях детства, о сумасбродных шалостях этого возраста, о счастье ранней юности, единственном настоящем счастье в жизни, сердце мое сжималось. Ничего этого я не знал; больше того, это время было для меня периодом сплошного несчастья и ненависти и всегда бессильного желания мести. Все мое несчастье можно выразить в двух словах: мне никогда не позволяли говорить с детьми своего возраста. /…/ мои родные /…/ награждали меня своим постоянным вниманием».
Единственным, после безвременной смерти матери, близким другом был для него в отрочестве дед. Другом, внимавшим ему с любовью и внушившим раннюю приязнь к Вольтеру, поощрявшим в нем откровенность и воспитавшим умение себя отстоять и охоту к этому стоянию. Вольтер спутником ни в философии, ни в писаниях не стал, но уроки деда, научившего думать вопреки шуму и многолюдью общих дорог, были усвоены.
Оттого и желание внять сокровенному в себе человеку пробудилось в Стендале рано, в 18 лет, воплотившись в первых же словах Дневника: «Я решил записывать события моей жизни день за днем. Не знаю, хватит ли у меня сил осуществить это намерение /…/. Вот моя первая стилистическая ошибка, их будет много, потому что я беру за правило не стеснять себя и ничего не вычеркивать».
 Верность такому правилу, которое писатель сохранит до конца жизни, – знак доверия своим чувству и мыслям; искренности переживаний и смыслов самобытия или, по Стендалю, эготизма. К слову сказать, такое же раннее и тоже длившееся всю жизнь стремление было основным свойством личности Толстого. Не удивительно, что дневниковые записи о влиянии Стендаля занимают у него особенное место.
Удерживая в себе заветное равновесие, писатель создает в романах свободную композицию, где созерцание сюжета и героя соседствует с авторским переживанием и осмыслением. Размеренный поток психологической рефлексии, вдруг развернувшись, перетекает в зорко увиденную предметность или внезапно возвращается к оставленному надолго событию сюжета.
Смелость такого стиля отражает прежде всего глубинные свойства его личности – свойства одиночки, решившегося не лгать. Ибо «… когда я лгу, мне становится скучно», напишет он в «Воспоминаниях эготиста». А потому и все его герои, живущие страстями души и впечатлениями жизни, не только вызывающе психологичны (что для тогдашней философии литературы – вызывающе же одинокое событие), но и исповедальны. Так, скажем, в тех же «Воспоминаниях эготиста» – одной из многих книг, написанных Стендалем от первого лица (что подтверждает смелость одиночки в его стремлении к последней подлинности) – на первой же странице находим: «Что я за человек? Есть ли у меня здравый смысл? И если есть, то глубок ли он? Обладаю ли я умом выдающимся? Говоря по правде, не знаю. ...всякий раз мои суждения изменяются вместе с настроением. Посмотрим, приду ли я, подвергнув допросу с пером в руке собственную свою совесть, к чему-нибудь положительному, что осталось бы в моих глазах правдой надолго (курсив Стендаля)».
И дальше: «Поэтический гений умер, но гений недоверия явился ему на смену. Я глубоко убежден, что единственное противоядие, способное заставить читателя позабыть вечные «я» автора, – это полнейшая искренность последнего».
Безоглядная искренность отличает все сочинения Стендаля. Но искренность особая: «полнейшая» искренность высказывания. Словом, искренность экзистенциальная, как форма, способ и инструмент ремесла; как ядро и образ жизни. Благодаря этому о романах Стендаля стоит говорить как о «романах существования». Ибо ни «Красное и черное», ни «Пармская обитель», ни «Люсьен Левен» – хотя героем каждого из них является взрослеющий молодой человек – это не «романы воспитания». Это полновесные романы-исповеди самого Стендаля; его существования как субъекта собственной жизни.
«Мое главное возражение не в том, что описывать свою жизнь – пустое тщеславие. Книга на эту тему подобна любой другой: ее быстро забудут, если она скучна. Но я боюсь осквернить выпавшие мне на долю минуты счастья, описывая, анатомируя их. Поэтому я вовсе не стану этого делать, счастье я пропущу». В этом признании важно многое.
Счастье в книгах Стендаля – кратковременная и сильная страсть. И потому описывается и разбирается именно как преходящий миг вдохновения, а не как обретенное блаженство. В таком исповедании чувства и слова есть важный смысл. Иначе говоря, явный интерес к внутреннему движению человека, к его непрестанному становлению и обновлению. И наоборот, отсутствие интереса к долгому счастливому покою.
Кроме того, интерес к описанию счастья иссяк у Стендаля еще и оттого, что жизнь не удостоила счастьем его самого. При всей страстности и чистосердечии его обошла долгая счастливая любовь женщины. Отсюда слова о боязни осквернить те минуты подлинного счастья, что в немногие дни его жизни все же случались. Что же до сил и развития страсти, то желание их исследовать и понять и предпочтение им следовать – это и есть те особенные свойства, которые лежат в основе творческой потребности Стендаля-писателя. Стоит упомянуть, что поддержку такому слову правды о страстях он обрел у Гельвеция и, конечно, у Шекспира – разнообразие и тяготы человеческих страстей представившего на большой сцене мира.
 Возвращаясь к замечанию о равновесии внешнего и внутреннего в человеке: у Стендаля оно составляет первооснову и его личности, и его сочинений. Взгляд романиста перемежается с рассуждениями психолога, а сиюминутные впечатления путешественника соседствуют с размышлениями философа истории. Дневниковые записи одинаково искренни и правдивы в описании будней военного похода и разборе любовных переживаний. Оттого и пейзаж ему примечателен лишь постольку, поскольку в нем случается человек. И все же наиболее выразительным средоточием, где сходятся у Стендаля в долгой беседе «внутренний» и «внешний» человек, является нелинейный сюжет его сочинения «О любви», впервые в литературе давшего состоянию любви психологический язык. Книги, свободной не только от жанровых канонов, но и от канонов всей современной ему литературы.
Такой опыт жизни «внутреннего человека» – интерес к любой запятой собственной жизни, решимость помыслить себя собой, смелость усовеститься, «зрачки направив прямо в душу» – мог бы быть вполне освоен нынешним человеком. Мог бы, коли б свет и голос такого опыта не застили ему хруст, блеск и звон.