ВРЕМЯ НА ВЕСАХ НАШИХ РАЗМЫШЛЕНИЙ

Живущий вслед своей душе

Жизнь моего доброго товарища Владимира Игоревича Холкина полна трагических и счастливых приключений и могла бы вполне сойти за рождественскую историю. Он был влюблен в театр и литературу, учился у Товстоногова, ставил спектакли, вел студенческую студию. Потом конфликт с «органами», тюрьма (не по политической, а по уголовной статье, как было тогда принято). Вторую часть жизни он полностью посвятил литературе. И несмотря на поздний дебют, оказался замечен и востребован. Его охотно печатают «Новый мир», «Звезда», «Нева», «Русская литература», «Дружба народов», «Континент», «Вопросы литературы». Сегодня Владимир Холкин мой собеседник.

Николай Крыщук. В последние десятилетия мы заблудились на рынке юбилеев и звезд, таинственно присуждаемых премий, благоговейно, но скучно обрамленных классиков. Есть такой тип покупателей, которые ничего не покупают. Они идут на рынок или в супермаркет, чтобы поучаствовать в зазывном карнавале, погладить и обнюхать футляры. Вот в таких потребителей крикливо упакованной информации мы и превратились.
Кто такой классик в школе? Это тот, кто все уже получил, ни с кем не борется – он неинтересен. Гончаров, которым ты занимаешься уже два десятилетия, скучен, это известно. Прошел юбилейный год Гончарова, государство вложило в празднование немалые деньги, три международные конференции в Ульяновске, в Москве и в Петербурге. Но до людского моря от них даже слабый ветерок не дошел. Сказать, что, возможно, там-то, в этом футляре под названием «Гончаров», и идет настоящая бурная жизнь со слезами, страстями и разочарованиями, – никто не поверит. Мы только ловим доносящееся до нас «обломовщина» (Ленин с подачи Добролюбова) или с подачи Никиты Михалкова, что Обломов есть идеальный тип русского человека. Легко согласились сначала с одним, потом с другим. Потому что – какое все это имеет отношение к нам?

Владимир Холкин. Имеет. Сейчас расскажу, как я это понимаю. Но сначала одно уточнение. Выражение «обломовщина» принадлежит не Добролюбову, а Штольцу. Грустная шутка-сожаление по поводу судьбы друга. Добролюбов беззастенчиво взял ее, обобщил, нарисовал социально-политический портрет, и словечко пошло гулять. Тема на целое столетие была закрыта.
При этом одновременно со статьей Добролюбова вышли две статьи Дружинина – замечательного русского писателя. Дружинин писал, что Обломов – это человек своего думанья, своего достоинства, своего состояния души. Доброжелательность его возникает и существует вопреки происходящей вокруг суетности. У нас же Обломов шельмуется как тип. Но он, живущий вопреки, по определению не может быть типом.
Кроме того, «Обломов» – это роман, полный любви. Любви мужчины и женщины, любви друзей друг к другу. Ведь Штольц в романе только тем и занят, что устраивает жизнь Ольги, устраивает жизнь Ильи Ильича. Про остальные его дела мы мало что знаем: предприниматель, авантюрист, путешественник.
Аполлон Григорьев сказал, что в «Обломове» есть два потрясающих женских образа: Агафья Матвеевна и Ольга, тонко добавив, что Агафья Матвеевна гораздо больше женщина, чем Ольга. Вслед этому наш знаменитый режиссер Агафью Матвеевну из фильма вообще выводит. Им в это время овладела русская идея, он почувствовал себя боярином, и заветная любовь Ильи Ильича к неразговорчивой вдове чиновника с «серовато-простодушными» глазами ему оказалась не нужна.
Фильм Михалкова – красивый гербарий. Рябина на подоконнике бани или дивно красивые русские пейзажи. Он издевается над Штольцем, беспрестанно хохочущим, над манерной Ольгой. В центре остается Илья Ильич – святой и непогрешимый. Все это неправда. Но мы едим, да еще за обе щеки, то, что дают. Фильм, на мой взгляд, тем более вреден, что сделан талантливо.
Никто не берет на себя труд вчитаться в роман. Между тем это первый русский экзистенциальный роман.
На конференции в Ульяновске женщина из Германии привезла свой перевод «Обломова», который имел огромный успех. Публика открыла для себя, откуда что пошло есть в западной литературе. Об этом западные критики вообще много пишут. Обломов стал едва ли не центральной фигурой во всей западной культуре.
Один из польских писателей немецкого происхождения, Бранд Штепфер, написал об этом: «Ансельм (герой его миниатюры) испытывал к Обломову симпатию, поскольку в этом полном молодом человеке была вера в человеческое бессилие. Во времена заносчивых, уверенных в себе гордецов, которым кажется, будто они способны всего достичь и все завоевать, бесстыдные размышления Обломова, лежащего на диване, содержат почти страстный протест против безумия людей, одержимых идеей всемогущества».
Запад, особенно сейчас, понимает, что заносчивость, кичливость, уверенность в том, что разумом можно преодолеть все что угодно, больше не проходит. Разум сплошь и рядом проигрывает душе. Ножницы между культурой и цивилизацией разошлись окончательно. Культура – начало души – и цивилизация, где разум позволяет себе резвиться.
В Штольце, кстати, при всем его протестантизме, это чувствуется. Когда приходит любовь, навалившаяся на него внезапно, как месть за то, что он ее все время отодвигал. Большая печаль, что людям эта ситуация, это состояние оказываются ненужными. А это, между прочим, одна из возможностей понять раз и навсегда (пусть не навсегда, понять один раз), что две тысячи лет назад в мир пришел человек, который знал: любовь есть. Мы можем сколько угодно конструировать мысли и модели мира, но если это происходит помимо состояния любви, ничего не получится.
Обломов полон любви. Другое дело, что когда он понял, что любовь изменит не только быт, но и бытие его, он смешался.
Понимаешь, в чем дело? Они все стремились к счастью, все три эти человека, любившие друг друга бесконечно. Но любовь им счастья не принесла. Она разрушила их порядки жизни. Обломов должен был жить так, как он жил: театр для себя, созерцание. Штольц, на которого любовь к Ольге обрушивается внезапно, превращается из авантюриста и путешественника в домохозяина. Почти в обломовку превращается их с Ольгой крымская жизнь. Ольга, которая почувствовала вкус любви как свободу, как творчество, что было в ее отношении к Обломову, испытала на себе все коварство любви (коварство и любовь – да!), потому что в том, что Обломов ее оставил, было коварство. Штольц не узнал ее сначала в Париже, потом она, исстрадавшаяся, была ему благодарна за то, что он исцелил ее от этого страдания. Она полюбила его (любовь-благодарность по Стендалю), но в конце концов ей стало тесно жить. Все было сделано для нее, ради нее, но без нее. Ее движение чувств, творчество чувств было нарушено, как и порядок жизни Штольца.
Это удивительный роман, чудо в буквальном смысле слова. Он был написан по существу за сорок дней в Мариенбаде. Была первая часть, был сон Обломова, который Гончаров возил с собой годами, в том числе брал на фрегат «Паллада». А потом… Я видел черновики. Весь роман написан практически без помарок. Он сам признавался, что кто-то будто нашептывал ему.
Жаль, что этот всемирный роман, который сродни «Дон Кихоту», «Гамлету», «Идиоту», так толком и не прочитан. Кстати, Достоевский обмолвился однажды, что Обломов близок его князю Мышкину. А в романе единственная, кто почуял сердце и душу Обломова, его самобытие не рассудком, по-женски, – это, конечно, Агафья Матвеевна.
У Эмерсона есть эссе «Доверие себе». Вот Обломов – это человек «доверия себе». Он живет вслед тому, что происходит у него в душе. Поразительно, Штольц объясняет Ольге, за что та полюбила Обломова: за золотое сердце и голубиную нежность. Вообще говоря, это и должно быть естественным состоянием человека. Роман в этом смысле, как ни странно, очень поучительный. Не прямо, как в «Обыкновенной истории», где дядя поучает племянника, но интонацией, ходом предпочтений. Важный роман не только в жизни русского человека, но вообще человека.

Н.К. Еще хочу спросить об одном постоянном герое твоих исследований. Вильгельм Кюхельбекер. Вот уж кто забыт прочно. Вообще должен тебе сказать, 14 декабря минувшего года на Сенатской площади, вопреки обыкновению, не было ни одного человека с цветами и свечкой. Декабристы нынче разоблачены. Какое уж там: «Пока свободою горим, / Пока сердца для чести живы…» Террористы! А Кюхельбекер и вообще неудачник, фигура почти комическая. Над ним и в Лицее смеялись, и Пушкин подсмеивался, и на Сенатскую он попал в последний момент, нелепо, почти случайно – из порыва дружбы.

В.Х. Я чувствую, что во мне не зря сошлись два эти человека: Обломов и Кюхельбекер (Обломова я воспринимаю реальным человеком, а не просто персонажем). Кюхельбекер тоже на свой лад блаженный. Не просто чудак, над которым безжалостно глумились в Лицее, в том числе и «наше всё». Он умел всем прощать, ни на кого не злился. Илличевскому, одному из самых язвительных острословов, писал дружеские письма.
Кюхельбекер, который обладал взрывным темпераментом, не сродни Обломову. Но, так же как Обломов, он жил вслед своей душе. Уже в Лицее – вопреки многим и многому, в том числе вопреки карамзинскому слогу.
На Кавказ его едва устроили после парижского скандала, когда, будучи секретарем Нарышкина, он на публичной лекции о русской литературе говорил исключительно о вольности и свободе. Но и на Кавказе он вел себя смело.
В Северное общество Кюхлю приняли буквально за день-два до начала событий. Опасались его безудержности. Это вполне оправдалось. На площади он вел себя несообразно и нелепо, сознавая, что если его приняли в этот дружеский круг, он обязан что-то совершить. И вот начал совершать. Подобрал в снегу кем-то уроненный пистолет. Его попытка стрельбы в Милорадовича и в Михаила Павловича была странным порывом из желания участвовать. Стрелять не хотел. То, что он поднял пистолет, было скорее символическим жестом. Слава Богу, нашелся Якубович, который вовремя отвел его руку.
Сначала он оказался в Петропавловской, потом пошли десять лет страшных русских крепостей. И вот здесь сказалось естество его души. Все лучшее, что сделано Кюхельбекером, сделано в этих крепостях и в этих одиночках. Новогодний праздник был для него очень важной вехой. С одной стороны, понятно: еще один год заключения прошел. С другой – его дневник, с помощью Юрия Николаевича Тынянова сохранившийся, это потрясающее чтение, журнал для себя. Блистательный критик, до сих пор не оцененный и не прочитанный до конца. Интереснейший поэт.
Так вот, в Новый год он внимательно перечитывал, что им было сделано за год. С чтением было трудно. Давали случайные книжки, а из заказанного цензура что-то пропускала, а что-то нет. Итог подводился тщательный. «Год прошел для меня счастливо, – пишет он, например, в Свеаборге, самой страшной русской крепости, – я начал переводить Шекспира».
Это состояние жизни совершенно поразительное: человек своего достоинства. У него есть два замечательных стихотворения – «Утрата вдохновения» и «Возврат вдохновения», где он обращается к персидскому богу поэзии, умоляя его вернуть вдохновение – единственное, чем он дорожил.
Кюхельбекер получает, например, очередную главу «Евгения Онегина», оценивая ее, кстати, довольно критически (ты, Пушкин, гораздо более трагичен, чем твой герой). И для него это событие равновелико с тем, что он видит сквозь решетку: как курица вывела на первую прогулку цыплят. И то и другое являются событиями внешнего мира, увиденного глазами узника. Год слагался из таких полных дней, и если день был неполон, для него это было трагично. «Сегодня ничего не писал». И всё. За этой фразой слышится настоящее отчаяние.