ПАЛИТРА ДЕТСТВА

Поезд из тюбиков с краской

Где бы ни появлялся Николай Устинов, его тут же облепляют маленькие дети. Они треплют ему бороду, карабкаются на плечи, трогают его за нос, пытаясь понять, из чего он сделан. Дети ждут от Устинова смешных, ласковых и круглых слов, будто чувствуя, что в этом человеке каким-то образом поместились все стихи и сказки, какие только написаны на русском языке от сотворения мира.
Однажды Устинов попал в шторм на утлом катере, направлявшемся на Соловки. Суденышко захлестывали волны. Пассажиры и команда стали прощаться с жизнью. Но тут Устинов громко, вслух начал читать стихи Пушкина, Гумилева, Киплинга… Люди отвлеклись от жутких мыслей, собрались с духом и через шесть часов пристали к берегу. А Устинов все эти шесть часов читал стихи, ни разу не повторившись.
Устинова сделали сказителем и художником военное детство и русская деревня. «Мне было лет пять, – вспоминает Николай Александрович, – когда мама прочитала мне «Сказку о царе Салтане», я многое запомнил. И главное – этот ритм меня заводил. Это была моя первая поэтическая книжка. А когда я поступил в художественную школу, то у нас в учебнике был отрывок из «Гайаваты». Это было волшебство. По этому ритму, по этой музыке стиха я поплыл, поплыл и плыву до сих пор…»
 Кстати, до 1960-х годов никто не иллюстрировал взрослую поэзию для детей. Это явление, оставаясь до сих пор не вполне понятым искусствоведами, вошло почти в каждую семью. Все книги, проиллюстрированные Николаем Устиновым, расходятся сегодня так же быстро, как и тридцать лет назад. Вот только недавно вышли книги «Листопад» и «Тройка» со стихами русских поэтов и устиновскими иллюстрациями, а их уже не найти ни в одном магазине.
На минувшей Московской международной книжной выставке-ярмарке народный художник России Николай Устинов получил награду «За особый вклад в искусство книжной иллюстрации, верность эстетическим принципам».
 Я пришел в гости к Николаю Александровичу в тот момент, когда на его столе была разложена новая работа – иллюстрации к рассказам моего любимого Юрия Коваля. И конечно же я спросил, как они познакомились.

– …С Юрой мы первый раз увиделись на встрече Нового 1968 года в «Мурзилке». Это был застольный такой Коваль, еще не похожий на писателя. Юра несколько раз был у меня в деревне под Переславлем, и один раз я был у него на Цыпиной Горе. Это около Ферапонтового монастыря. Там очень красиво. Вообще-то мне кажется, что любая деревня красива. А вот город – не всякий.

– Но родились-то вы в городе?

– Должен был родиться в Москве, поскольку мои папа и мама были в ту пору московскими студентами. Папа – из Горького и рязанская мама. Мама – химик, папа – архитектор. Они когда поженились, то жили в общежитии на Соколе. И поселили их там с условием – только без детей. Поэтому мама уехала меня рожать к родителям в Рязань. Год она побыла со мной, а потом уехала в Москву доучиваться. А я остался на попечении дедушки и бабушки. Дмитрий Иванович и Елена Ивановна – учителя, вначале сельские, церковно-приходские, позже городские, в Рязани. Дедушка преподавал математику в пехотной школе и носил полувоенный костюм… Так что место рождения у меня в паспорте стоит Рязань.

– И вы помните довоенную Рязань?

– Я-то не очень помню, а дедушка вспоминал, как ходил со мной гулять в городской сад. Наш дом в Рязани был около вокзала, и мне очень нравились поезда. Поезда я выкладывал на полу из всего, что попадало под руку, – коробок всяких, тюбиков и прочего. Поезд! Можно далеко ехать – наверно, это меня занимало. А когда все это еще с фонарем да дымом – красота какая!

– Вы упоминаете тюбики – неужели вы маслом или акварелью так рано начали рисовать?

– Нет, это папины тюбики были. Папа прекрасно рисовал, и глядя на него, и я стал пачкать бумагу. Когда карандаш стал больше меня слушаться, я все пытался вождей нарисовать – Сталина с усами, Ворошилова с портупеей. Я ужасно любил вождей! Как предмет изображения, конечно. Когда наступали революционные праздники, я в восторге врывался в комнату крича: «Бабуся, вождей повесили!»
Бабушка, конечно, вздрагивала и просила меня не кричать. Я обожал демонстрации – ухают литавры, трубят трубы, движется толпа, много всего несут – лозунги всякие, еще какую-то красоту на палках, флаги и опять же портреты вождей. Очень много красного цвета, ощущения праздника!

– А потом родители забрали вас в Москву?

– Потом началась война.

– Вы помните этот день?

– Помню одуряющий запах ромашки, гудение трансформаторной будки, озабоченные лица взрослых. Было воскресенье, мы собирались гулять с дедушкой; не пошли, я не понимал почему. В воздухе повисла тревога, я это чувствовал, чувствовал, что что-то не так…

– Отец ушел на фронт?

– Он к тому времени уже служил в армии и был офицером-артиллеристом. Из-под Риги он отступал до Москвы, потом наступал до Германии. Воевал всю войну, а потом еще и с Японией, в Маньчжурии… Осенью к нам приехала мама – ее НИИ отправили в эвакуацию. А потом на семейном совете было решено, что мама заберет меня и поедет в деревню, где жил Иван Мефодьевич – восьмидесятилетний отец дедушки. Это был удивительный человек. Иван Мефодьевич родился в 1860 году – еще при крепостном праве! Ему было за восемьдесят, но он был крепкий, выполнял всю крестьянскую мужскую работу...
Мама преподавала химию в сельской школе, а летом – на общих деревенских работах. А я все с дедушкой. Немцев от Рязани отогнали, но затемнение нужно было соблюдать. Темно, страшно, мама долго не возвращается, я хныкаю и пристаю к деду. Что война, что там убивают – это для меня абстрактно, а вот что в затемненную, замерзшую деревню по ночам забегают волки, вон у Дёмкиных собаку утащили – это рядом; я реву от страха за маму, а дед с печки меня уговаривает: «Спи, глупой!».
Вот еще помню, вечер, мама проверяет тетрадки, вдруг уже ночью кто-то стучит: прочитать письмо с фронта просит, не все грамотные-то были. С бумагой проблемы были, школьники сами сшивали себе тетради из чего придется, даже подчас на бересте писали. Мама как зеницу ока хранила несколько листочков в клеточку, чтобы писать на фронт письма, а я их нашел и, разумеется, изрисовал, гад такой…

– А что вы нарисовали – опять вождей?

– Ну да, я не мог никак от них оторваться. Но я помещал их в деревенские ситуации. Например, изобразил Сталина, который достает из подпола свеклу, чтобы к Новому году сварить из нее патоку, а дочь Светлана стоит около украшенной елки.
Или вот еще что: была у меня книжка Чуковского «Доктор Айболит» с рисунками Сафоновой, так там на одной картинке нарисованы перевоспитанные Айболитом пираты, которые сажают деревья. Моя шкодливая рука населила этот сюжет членами Политбюро, которые тоже сажают деревья, а на переднем плане стоит босиком дедушка Калинин с саженцем на плече, а остальные копают – работают.

– И как же Иван Мефодьевич реагировал на ваши художества?

– Он в такие глупости не вникал. Он хотел меня крепко поставить на землю. Сделал по моей ноге колодку и сплел мне лапти. Должен сказать, что это очень комфортная обувь. Вот в этих лаптях я и шастал.

– Ребятишек в деревне много было?

– Полная деревня. Крестьянские мои сверстники приняли меня далеко не сразу. Я же был городской и говорил не так, как они. Там южнорусский выговор – с мягким украинским «г». Жесткое московское «г» там беспощадно высмеивается. К тому же многих деревенских реалий я не понимал. Например, очень переживал, что в деревне не бывает демонстраций. А мне очень хотелось! Потом я стал деревенским интересен, у меня была хорошая память, я пересказывал сказки, до школы научившись читать, и в нашем доме были привезенные детские книжки. Деревенские ребята были искренними, открытыми, благодарными слушателями.

– А потом была московская художественная школа?

– Да, когда отец вернулся с фронта, он обнаружил, что у меня есть какие-то способности, и в 1948 году он определил меня в первый класс Московской средней художественной школы. Моя альма-матер – МСХШ! Атмосфера в школе была удивительная. Мы все любили рисовать и были интересны друг другу. Вокруг было много талантливейших ребят, на которых мы равнялись, которым подражали. Люди, которых я знаю шестьдесят лет, с которыми дружу до сих пор, главным образом они оттуда, из школы.    

– Вспоминается пушкинский Лицей…

– Если называть имена тех, кто вышел из нашей МСХШ, список окажется грандиозный: Калиновский, Манухин, Кусков, Годин, Лосин, Иткин, Монин, Белашов, Дурасов, Диодоров, Копейко, Воронков…

– Это же цвет отечественной иллюстрации!

– А еще: Левенталь, Кусакова, Карташев, Сергей Алимов, Новожилов, Василий Ливанов…

– Тот самый?

– Ну да, актер…

– Какое удивительное братство…

– Многим из нас уже подваливает к восьмидесяти, а нам по-прежнему хорошо и весело друг с другом, как шестьдесят лет назад. Мы ведь тогда почти не разлучались. Каждое лето ученики и педагоги выезжали на природу. Невероятная красота, все тот же энтузиазм: писать! Писать! Ока, лес, пещеры, каменоломни!

– А Новый год тоже вместе праздновали?

– Конечно! Мастеровитые старшеклассники затягивали весь длинный коридор бумагой и изображали во всю длину поезд – на паровозе дергает гудок директор Николай Августович Карренберг, рядом с ним в кабине помощник – зам его Ашот Григорьевич Сукиасян. Конечно, валит дым, а впереди на паровозе смотрит в бинокль вдаль военрук Владимир Иванович Абрамов, через плечо – винтовка со штыком. Вагон для личинок – сушатся ползунки, сами личинки с сосками в зубах, педагоги младших классов. Очень смешно, и похожи все потрясающе. Вагоны, вагоны, все с людьми, все похожи, а последний вагон – для курящих: дым валит, как из паровоза, у всех папиросы, все дымят. Хохот долго стоял… Были еще «комната страха», «комната смеха», настоящий пневматический тир, где царил военрук Владимир Иванович. Конкурс костюмов… Это происходило в тот год, когда школа целиком переехала в здание в Лаврушинском переулке, против Третьяковки.

– Это был, наверное, для вас второй дом.

– Да, именно второй дом! В Третьяковку мы ходили бесплатно, пробегая туда без пальто.

– Вы долго искали свой стиль?

– Очевидно, некоторым для того чтобы найти себя, надо заблудиться. Сначала я почему-то думал, что мой стиль – карикатура. Пока учился, три раза напечатался в «Крокодиле». Но потом жизнь показала, что это не мое. А что мое – этого я долго не мог понять. До тех пор пока не купил деревенскую избу под Переславлем-Залесским. Это полностью заслуга моей жены, она сначала даже преодолела мое сопротивление. Но сейчас я считаю, что это было огромное для меня событие. В этой избе я сделал и Пришвина, и Геннадия Снегирёва, и Соколова-Микитова, и стихи о природе русских поэтов – почти с натуры, и русские сказки, и классику – Тургенева, Толстого…