ИМЯ И СЛОВО

Воспитание у камина

Я прочитал несколько страниц этих мемуаров ранней осенью. Прошло много дней, и, казалось бы, прочитанное должно было заслониться новыми впечатлениями, но оно продолжало жить во мне. Вспоминались какие-то старинные обороты, кажущиеся забавными сегодня и оттого еще более милые: «мы с матушкой моей», «отец говаривал», «хлопотали по домашеству», «на склоне моих лет»… Что описывается на этих страницах? Да вроде бы обычная жизнь интеллигентной семьи девятнадцатого века. Сын вспоминает отца. Рассказывает, как и чем отец с ним занимался, куда они ездили и что они вместе видели.
Все это, кажется, есть и сейчас: мы, как умеем, занимаемся с нашими детьми и в глубине души надеемся, что они тоже когда-нибудь вспомнят об этом. Мы решаем с ними задачи, водим на кружки или в музыкальную школу, торопимся прочитать им заданные на лето книги… Но что-то изменилось в атмосфере наших занятий с детьми. В девятнадцатом веке это было как-то увлекательнее, было больше возвышенности и тайны – как для детей, так и для взрослых. В чем же тут дело? Ну не в камине же, у которого вечерами собиралась большая семья…
Разница тут, похоже, в том, что задания для занятий с детьми нам сегодня чаще всего приходят извне – из детского сада, из школы, из социума, из интернета в конце концов. В XIX импульс был внутренним, поручение родителям приходило будто бы свыше. В этом было не только осознание своего долга, но и огромный собственный интерес. А интерес был в том, чтобы увлекать детей тем, чем ты сам увлечен. Чем ты готов сам заниматься с утра до ночи, потому что это твое любимое, заветное, главное в жизни. И тогда ребенок не просто шел дорогой знаний, протоптанной за него другими, он за руку с отцом или мамой продирался через джунгли неведомого. Он чувствовал себя первооткрывателем, а не «ботаником-зубрилкой», которому надо сдать в перспективе ЕГЭ и на радость родителем (но не себе) поступить в престижный вуз.
Впрочем, обо всем по порядку. Текст мемуаров, о которых я рассказываю вам, принадлежит перу Всеволода Срезневского, сына выдающегося ученого-слависта Измаила Срезневского. Опубликованы эти мемуары в книге «Отечественные лексикографы XVIII – XX века», подготовленной замечательным современным филологом-языковедом Галиной Александровной Богатовой.
Всеволод Измаилович Срезневский – палеограф, специалист в области рукописной книги – написал свои воспоминания, очевидно, в первые годы после революции. С 1892 по 1931 год он работал в библиотеке Академии наук. Внес огромный вклад в изучение древней книжности, положил начало широким археографическим экспедициям.
 Очевидно, что когда он писал свои воспоминания, он отогревался душой от происходящего вокруг, вовсе не думая, что повествование его окажется наполненным педагогическими «подсказками» для нас, учителей и родителей XXI века.

* * *

Теперь немного об Измаиле Ивановиче Срезневском. К нашему общему стыду, его 200-летний юбилей, приходящийся на 2012 год, оказался в России не замечен. А ведь Срезневский – одна из самых обаятельных и феноменальных личностей в русской науке и словесности XIX века.
Уже место и время появления мальчика на свет указывали на род его будущих научных занятий: история Отечества, древнерусский язык, археология… Он родился за десять дней до начала войны 1812 года в Ярославле, в здании Демидовского лицея, где преподавал (и жил с семьей) его отец.
Вдохновенность и героизм той эпохи вместе с атмосферой любви, царившей в семье, навсегда определили нравственный облик и характер Измаила. Он всегда помнил слова отца: «Кто прямо любит свое Отечество, тот не судит о причинах любви своей. Он все силы, все способности приносит в жертву Отечеству и не измеряет заслуг своих ценою наград».
Уже в 17 лет Срезневский заканчивает университет. В 19 лет публикует свою первую научную работу. В 25 лет защищает магистерскую диссертацию и вскоре отправляется в научное путешествие по славянским странам и за три года одолел путь (в основном пешком) от Балтийского до Адриатического моря, описывая наречия, обычаи, песни, предания разных народов. Вернувшись в Россию, Срезневский становится первым в России докто­ром славяно-русской филологии, начинает преподавать в Петербургском университете, встречает свою любовь – Катю Тюрину.
После смерти Срезневского один из его коллег говорил, что «трудов его было бы достаточно для прославления нескольких ученых». Выдающийся славист и лексикограф описал 2 700 памятников древнерусской письменности и разъяснил в своем знаменитом словаре 39 000 древнерусских слов. Его учениками были Н.С.Тихонравов и Н.Г.Чернышевский, А.П.Пыпин и Н.А.Добролюбов… Одновременно Срезневский участвует в работе Петербургской Духовной академии, организует первый съезд археологов, исполняет обязанности ректора в университете и становится инспектором частных школ и пансионов Петербурга. Как инспектор он настойчиво требует отказаться на экзаменах от выслушивания «задолбленного» и проводить их в форме беседы. Разрабатывает свою методику преподавания русского языка – систему «педагогической лингвистики».
В семье Измаила и Екатерины Срезневских подрастало восемь детей. Очевидно, что при такой занятости отец вряд ли мог уделить им серьезное внимание. Но когда читаешь воспоминания детей о Срезневском, возникает впечатление, что великий ученый только детьми и занимался. Как это ему удавалось – вот загадка для нас.
Все восемь его детей прославили свой род в физике, литературе, лингвистике, медицине, живописи, фотографии… Ольга и Всеволод Срезневские завершат дело его жизни, и в 1912 году (через 32 года после смерти Измаила Ивановича) выйдет в свет Словарь Срезневского – словарь древнерусского языка. Ольга и Всеволод Срезневские будут избраны членами-корреспондентами АН.

---

Всеволод Срезневский.  «Как хороша и глубока была мысль отца…»

Когда, уходя в прошлое глубже и глубже, я веду нить своих последующих научных работ к исходным точкам, мне вспоминается моя детская кровать, лампадка перед образом – и ожидания. Я уже улегся спать и жду, что вот придет ко мне сейчас моя сестра и будет мне рассказывать про рыцарей, про их замки, про песни менестрелей, про Карла Великого, про крестовые походы… Я, тараща глаза, ждал ее и слушал с глубоким вниманием, переживал детским воображением далекую сказочную быль событий и потом засыпал спокойным сном, удовлетворенный рассказами.

Мне вспоминается громадный отцовский письменный стол, за которым он всегда работал (а после его смерти работал я). Я маленький, сижу на старинном деревянном кресле, на которое положены книги, чтоб мне было повыше, отец стоит рядом; передо мной – Азбука Толстого, я вожу по строкам указкой, сделанной отцом, и мы читаем… Толстовская желтенькая азбука в обложке, сделанной отцом, стала, таким образом, моей первой книгой, она и поныне хранится у меня среди других творений Толстого, работа над которыми на склоне моих лет стала моей главной работой.

Отец дал мне Евангелие от Иоанна. Я вникал в параллельные тексты, латинский и греческий, понемногу переводил стих за стихом; осилив несколько стихов, я читал их с отцом... И чувствую теперь, как хороша и глубока была мысль отца учить меня языку, научить вникать в его тайну при посредстве такого творения, которое само по себе должно было стать основой моей будущей жизни и будущих отношений к людям.

Когда мне было лет 10–11, отец начал знакомить меня с русской историей. Это ознакомление мое, как многое, что делал отец, было чрезвычайно оригинально… Мы с ним никогда не читали учебников, мы погружались прямо в источники, которые он комментировал и объяснял попутно. Одну зиму я учился у отца русской истории совместно с одной из моих сестер, ближайшей мне по летам. Помимо уроков, мы с ней писали сочинения по истории. Каждый из нас был критиком другого, просматривал его работу, разбирал и докладывал на уроках свои замечания.

Я припоминаю еще уроки географии, тоже своеобразные, как все, что делал мой отец! Я никогда не зубрил названий, таких мудреных, легко забываемых, которые отвращают от предмета; я только изучал и чертил карты. Иногда эти чертежи связывались с чтением путешествий. Благодаря усердному черчению карт у меня создалось очень отчетливое представление о расположении всех стран до самых последних мелочей. Я приобрел способность легко везде ориентироваться, способность, нередко помогавшую в жизни, особенно во время моих путешествий по неизвестным местам.

Хочу еще вспомнить об уроках одного предмета – об уроках рисования. Отец высоко ставил искусства, умел проникаться ими; в молодости он и сам рисовал… Участие отца в этих уроках выражалось очень своеобразно. Он очень высоко ценил знания, оригинальный ум и взгляды на искусство нашего учителя (профессор Академии художеств П.П.Чистяков. – Ред.) и хотел, чтобы и ученикам его запало в голову то, что он может сказать, чему может научить. И отец, оставляя свою вечернюю работу в кабинете, приходил к нам на урок, усаживался где-нибудь в стороне и исподволь заводил разговор с Павлом Петровичем, иногда нарочно вступая с ним в прения, чтобы вызвать с его стороны более ясные и определенные суждения о том или другом вопросе. Какое вдумчивое внимание проявлялось со стороны отца к развитию своих детей и в этих как будто случайных разговорах и спорах.

Перебирая другие предметы, которые изучали до недавнего времени дети 10-12 лет в учебных заведениях, я вспоминаю, что так называемому закону Божьему меня никогда дома не учили. Почему это было? И отец и мать мои были религиозны и религиозны по-православному, особенно матушка. Исполняя обряды, они относились к ним с сознанием их значения.

Все это внушалось ими и детям. И я, помню, любил ходить в церковь… И несмотря на это ясное тяготение к православной Церкви, – «закона Божия», катехизиса с его текстами, изучения по пунктам – всего, что с таким рвением требовали с учеников в гимназиях законоучители, я никогда и не помышлял учить. Читал только для чтения, а не для учения Священную Историю. И думается мне, это делалось родителями сознательно, во имя чистого религиозного чувства, чтобы этой формалистикой религии не расхолаживать душевного чувства, не закрывать великого мелочами.

Не совсем кстати, но все же хочу здесь написать о тех минутах отдыха, которые вся наша семья проводила после обеда за чаем в большой, освещаемой только одним камином комнате. Старшие сидели по разным местам, где случится, я обыкновенно устраивался на ковре перед камином. Отец рассказывал, мы слушали, и для меня все эти рассказы и разговоры сливались с движением раскаленного угля в камине, принимавшего всякие причудливые формы, воображением дорисовываемые в образы, картины, лица. Иногда кто-нибудь из детей, которые все, кроме меня, хорошо играли, садился за рояль, и музыка овладевала всеми нами. Какой тишиной и покоем веяло ото всей этой темноватой комнаты, и от музыки, и от тихого вечера, и от красного камина с синеватыми огоньками. И как далек этот покой от всего того, что теперь бушует вокруг нас, от всех тревог, забот и треволнений, которые теперь сроднились и слились с нами.

Публикуется с сокращениями. Подготовил Д.Г.ШЕВАРОВ

Публикация Г.А.Богатовой