МЕТАФИЗИКА ДЕТСТВА

Дух отрицания и душа младости

Подросток, юноша, все дороги открыты – светлое время, никаких забот. Думаем так и говорим, когда хотим пронять вечно зацикленного на чем-то ребенка. Словно забываем, как нам самим давалась жизнь в этом возрасте. Мы разговариваем с человеком, который не забыл. Наш собеседник – один из самых известных современных писателей – Анатолий КОРОЛЕВ.

– Анатолий Васильевич, правда ли, по вашему мнению, что подростковый возраст – это возраст самого глубокого пессимизма?

– Да, переживания подростка – это проживание отчаяния: с одной стороны, ты умирающий в собственном теле дух ребенка, с другой – нарастающее присутствие взрослого человека. Об этом очень точно сказано у Пушкина: «В те дни, когда мне были новы все впечатленья бытия, тогда какой-то злобный гений стал тайно навещать меня…»
Дух отрицания и душа младости вступают в апокалипсическую схватку, и дитя гибнет буквально на глазах твоей души. Этот поединок еще не скрыт от твоего разума, ты еще наполовину жив, но ужас окостенения буквально дышит в затылок, ты чувствуешь, что умираешь заживо. Грубо говоря, все мы ходячие могилы, где похоронено наше детство. Жить с этим живым чувством бренности большая часть подростков не желают, уж слишком мучительно, и потому выбирают смерть. Эта массовая гибель сравнима с гибелью тысяч лососей на нересте. Но это не нерест рождения, а нерест смерти. Мертвым жить намного удобней, надежней и проще. Под словом «мертвый» я понимаю осознанный отказ от участия в деле собственного бытия, выбор видимости жизни. Этот отказ от себя, тайный сговор с фикцией происходит как раз в подростковом возрасте.
Короче, школа, на мой взгляд, имеет дело с двумя генерациями учащихся, первая – еще дети, они все одарены и гениальны, их обучение требует игры и свободы, до пубертации мы все (ну почти все!) способны понять самые тонкие материи. После дифференциации по нишам цивилизации обучение нужно начинать практически с нуля. В классе инопланетяне, а не вчерашняя детвора. А еще нужно учесть двухлетнюю яму окукливания, паузу созревания, которая падает на полосу где-то от 5 до 7 класса.

– Как переживалось взросление лично вами? А как обдумывалось тогда и после? И что это за пауза, «яма окукливания»?

– Меня эта волна превращения накрыла около 12 лет: фактически я умер. Я был милым воспитанным мальчиком-блондином и учился на «отлично». Идеально затачивал карандаши, читал Андерсена, сам сочинял сказки, короче – «мыл руки перед едой»… Погрузившись, как все провинциальные мальчики, в пучину половой зрелости, я стал злым прыщавым брюнетом, сжег все свои диафильмы, перестал сочинять сказки и читать всю эту ерунду, моим кумиром стал черный боксер Джо Луис, его фотография украсила комнату. Я – в это трудно поверить – стал качать мышцы, пить водку с парнями в подъездах, материться… даже угодил раз в милицию, только вот, к собственной досаде, никак не мог научиться курить, тошнило. Единственным эхом прежнего мальчика была тяга что-нибудь сочинить, но не глупую сказку «О Топе и его товарищах», а повесть о святом отшельнике в хижине в средневековом лесу, где-то во Франции, которого приходит соблазнить полуобнаженная дива. Разумеется, о христианской легенде искушения пустынника святого Антония я ровно ничего не знал, но до ключевой сцены соблазнения монаха дело так и не дошло, не менее 20 раз я начинал переписывать в общей тетради начало этой эротической абракадабры, недовольный какими-то вздорными пустяками в прологе. Школа мне в ту пору стала так ненавистна – я ведь был двоечником, – что я собирался после семилетки уйти на завод, пытался поступить в техникум, но провалил математику. Стал бы я технологом или инженером, как отец? Не знаю...
Но это внешнее. Самое драматичное следствие взросления – ты узнаешь, что ты смертен. Мысль о смерти парализует сознание подростка. Справиться с ней в одиночку он не в состоянии. На помощь приходит природа, психофизика, которая транслирует ужас из бытия в подсознание. Перед нами нечто вроде мутации, механизм которой мало изучен. В принципе тут два выхода: либо ты игнорируешь факт своей конечности – о, тут масса тактик самообмана, всемирный Макдоналд небытия работает на полную катушку, – либо ты осознанно встраиваешь смерть в свою жизнь, но это путь единиц, путь самурая и даоса.

– Марина Цветаева спрашивала своих молодых собеседников: было ли для вас взросление трагедией? Разрешите повторить этот вопрос: для вас было трагедией?

– Лично я пережил взросление как кошмар. Опомнившись после пубертации, я отчетливо понял главную потерю: потерю интенсивности восприятия. В детстве мои глаза были чувствительны, как мыльные пузыри. Раньше день начинался как счастливая уйма времени: встаешь, мчишься чистить зубы и мыть лицо холодной водой, а до завтрака (через 15 минут) еще нужно дожить. А потом мальчишкам младших классов из нашего двора предстояло собраться у ворот и решать, каким маршрутом идти в школу, чтобы не нарваться на драку, а потом… а потом… а потом еще нужно дойти до школы, раздеться в раздевалке и пулей страсти – в класс, где еще темно, надо включить свет и т.д. И вдруг мой бездонный день стал короче в сто раз, а интенсивность восприятия скукожилась.
С тех пор удлинение времени каждого дня и поддержание интенсивности восприятия – моя главная личная задача.
Мысль о том, что жить неинтересно, приходит в голову как ужасная истина и – ей-ей! – мало кому удается вырваться из этой западни восприятия. Во всяком случае, очень многие не способны жить по собственной воле в просторе свободы, без суеты им крышка, тишина невыносима, скорей затолкать в уши микрофоны от плеера. Столкновения с подлинностью у подростка невыносимо остры. Глубина пессимизма просто отчаянная. Мой дружок Вовка развлекался тем, что натягивал петлю на шею, становился на табуретку, наматывал конец веревки на болт в потолке и прыгал; в тот жуткий миг, когда петля перехватывала горло, он перерезал петлю сапожным ножиком, который держал в руке. Эти игры с гибелью в той или иной форме – несть им числа – становятся мясом взросления. Особенно остро переживается смерть сверстников. Помню, как утонул парень из нашего двора и мы окружили гроб с телом покойника. Он был синего цвета – зрелище не для слабонервных. Похороны каких-то дедушек, бабушек были вне восприятия, а тут сверстник – еще три дня назад виделись, бегали купаться на Каму, и вдруг он абсолютный труп и сейчас его закопают в землю. Это нужно было не только пережить, но и осмыслить. Помню собственное отчаяние: не пыхти, тебе надо ждать того же!
К этой трагедии понимания бренности, которая есть суть взросления, лично у меня прибавилась мрачная картина жизни Вселенной. Раньше мой мир был залит солнцем, я жил в городе, в СССР, столицей страны был город высотных зданий Москва. Три часа езды на электричке – и мы в гостях у бабушки в деревенском доме на высокой горе у реки, куры кудахчут, утро, жара, бегом вниз к Сылве купаться – рай! А вдруг школьное знание разворачивает жутчайшую панораму. Оказывается, наша Земля крохотный шарик земли, который с горсткой таких же комков-планет вращается вокруг колоссального Солнца, каковое при этом типичный жалкий карлик, а вся наша система где-то на краю спиральной галактики в вихре звездно-газовой смеси. Сей научный факт – что мы на краю галактики – меня как-то особенно удручал. Эта картина бездны не внушала мне ничего кроме ужаса, от которого холодело под ложечкой. На то, чтобы преодолеть эту ложную картину мироздания, у меня ушли годы.
Сложите в одну «потребительскую корзину» эти потрясения: ты смертен, до Москвы две тысячи километров, твоя Пермь – провинция, твой род и семья почти из нищих, отец пьет, мать непрактична, твой дом – барак, построенный пленными немцами, и хотя в войне мы победили, купить новое пальто не на что, в школе – тоска, Солнце скоро погаснет, Бога нет, покойника в земле поедают черви, Вселенной управляет закон нарастающей энтропии и в конце концов никакого света не будет и т.д. Вот вам психосоматический вид на драму взросления советского подростка, каким я был. Одним словом, со мной происходило то, что происходит с миллионами мальчишек (не знаю, как эта программа окукливания проходит у девушек).

– И что же случилось потом? Как вы преодолели «яму»?

– Вдруг в меня угодил метеорит, иного сравнения подобрать не могу, именно оно передает всю степень случайности и невероятности того, что со мною стряслось. Эта метаморфоза случилась в считаные секунды. Я как бы опомнился от чего-то. Очнулся от обморока. Я словно ожил и в полном потрясении воскрес после двух лет глубочайшей смерти… наверное, что-то подобное переживает мотылек: три года он был слепым отрезком жадной кишки, жрал и переваривал пищу, окуклился… – бах! И вдруг ты шестикрылый летун над землей с лицом, в котором сияет сразу семь глаз.
Думаю, что драматизм моего восприятия продиктован тем, что я волей-неволей стал творческим человеком, которому счастье быть «кирпичиком» противопоказано.
Мне выпал жребий искать призвание, карабкаться в иные социальные ниши, преодолевать рамки семейного ареала. Один мой дед был шахтером на медных шахтах Алтая, другой – книгочей из крестьян на Урале; ни мать, ни отец не имели высшего образования, только средне-техническое.
Не могу не сказать еще одну почти что крамольную вещь: знание в той форме, какая существует в школе, знание как тягло, как обязанность знать, – такое знание не работает. Настоящее знание – для единиц, а в школе мы имеем дело с массовым сознанием. Никому не интересна атмосфера Венеры или альбедо Луны. Уверен, что знание способно даже искалечить подростка, если оно подано как наказание, как плата за статус. В древних практиках знание было итогом инициации, высшей наградой. Когда-то истина о том, что Земля – шар, открывалась под страшным секретом. Тут что-то есть... В школе же сложности современной истины вынужденно сглажены и подаются вчерне, на уровне для профанов.

– Может ли, на ваш взгляд, школа поддержать в эти драматические времена подростка? Что-то объяснить? Утешить? Наставить?

– Думаю, что даже самая плохая школа поддерживает подростка в период драмы: все, что происходит в классах, так далеко от твоих тайных проблем, что срабатывает эффект релаксации. Надо учить химию, завтра контрольная по алгебре… твои проблемы тотально проигнорированы и тем самым – парадокс – сглажены. Если же развернуть школу к тайнам взросления учеников, я бы ввел час общего развития, час релаксации, за который никто не ставит никаких оценок: прогуляться по залу Третьяковской галереи (видеоэкскурсия), увидеть фильмы о природе, о жизни животных, подчеркиваю – не экскурсия в реальную Третьяковку, а вот такое комфортное восприятие внутри школы. Тут весь фокус в том, что это переживание происходит сообща. Компьютерный класс для борьбы с фобиями противопоказан, это операционная палата для разобщения. Было бы мудро пристраивать к школе элементы психологической лечебницы, бассейн, солярий. Понимаю, что сегодня это утопия. Что кроме смеха мои слова в сельских школах, где иногда нет мела писать на доске, не вызовут. Но вы попросили, чтобы я помечтал. Вот я и мечтаю: идеальная школа – это средостение обучения с профилактикой социальных фобий, школа-санаторий. В возрасте 10 лет я, мальчик с Урала, три месяца побыл в такой школе, впервые на берегу моря, в Анапе, в санатории «Волна», где облегченные занятия по программе шли в обнимку с походами, купаниями и лечением. Главное – нужно понимать, что познание – род священного яда, без противоядия оно убивает.