МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Жизнь без карманов

Мои первые инструкции по выживанию

– Ты зачем надеваешь босоножки, дождик ведь.
– Так потому и надеваю, что вода тут же выльется и нога быстро высохнет.

Это обо мне беспокоятся дети: я собираюсь по делам на целый день. Мое объяснение их невероятно смешит. Но ведь правда, дело привычки.
Не брать зонтик. Не иметь банного халата. Не покупать дамских сумочек.

…В детстве на каждое лето мне покупали одни сандалии и одно ситцевое платье. И то и другое снашивалось в дым, потому что сандалии были всепогодные, а платье стирали в субботу «после бани», и к утру оно было готово к дальнейшей носке.
Сейчас у меня есть туфли, и не одни, юбок-платьев хватает, но на каждый сезон я подбираю что-то одно, не сказать «любимое», но прошлогоднюю юбку не надену, пусть и хорошую. Новую сделаю.
Кстати, это «сделаю». Оно осталось в речи с тех самых пор, с перешиваний и перелицовок всего, что еще не полный хлам. Этим занималась мама, она «делала платьица» сама – мне и себе. Тот еще эксклюзив.
В пятидесятые годы, когда я посещала детский сад, у меня было штапельное платье старушечьей расцветки, темно-зеленое, в мелкий белый горошек, причем подол с одного боку отвисал, видимо, ткани было не настолько много, чтобы выкроить все детали вдоль нити. Я это платье сильно не любила, чем и запомнила.
Другой особенностью платьев, которые мама шила мне в детстве, было отсутствие карманов. Видимо, за нехваткой времени или ткани опять же. Но ребенок адаптивен, в голову не приходило потребовать карманов – тогда вообще что-то попросить для своего удобства у родителей было непредставимо. Сейчас думаю – могли бы заметить: мы, маленькие девочки конца 50-х, складывали свои ценности за гачу штанов – тогда дети носили такие панталоны с резинкой у колена. Как теплые, «на байке», так и «простые», хлопчатобумажные, – их тоже мама шила. Штаны были длиннее, чем платье, и в старшей группе девочки их «подбирали», подкручивали, чтоб не выглядывали. То еще ощущение толстых колец вокруг ног. Трусов, видимо, в стране не выпускали. Но я сейчас не о красоте, а о карманах. Дело в том, что они отсутствовали в той повсе­дневности у всех. Мальчишки все необходимое запихивали за майку: гвоздь, хлеб, огурец – все туда. Женщины доставали платки, кошельки, ключи и другое откуда-то из-за пазухи. Мужчины – да, они носили пиджаки, но карманы моего отца, например, всегда были пусты и чисты.
И этот жест – подобрать что-то с земли и засунуть за гачу, за резинку – он мне очень памятен. Мы так делали. Яблоко недоеденное, мелок, маленькая куколка.
Однажды по дороге в сад – а в садик мы в те времена ходили самостоятельно, причем я даже ездила на автобусе, так вот, видно, в автобусе я и подобрала тюбик губной помады. Естественно, засунула за гачу. На прогулке показала девочкам, они крутили-смотрели и крышку потеряли. В общем, я и без крышки – за гачу. А после тихого часа началось: воспитательница, увидев меня, завизжала, дети замерли, я тоже посмотрела на себя: вся в алом. Помада эта, значит, растаяла и потекла. Панталоны в тот день у меня были ярко-желтые. «Лимонного цвета», как их хвалила моя мама.
Моя мама умела похвалить всякую дрянь. «Ешь, ешь, килька чуть с душком, ароматная… вот каша пшенная – она на воде такая остренькая получается, вкуснотища… картошечка-то с разварочки, хороша, ничего к ней и не надо». Мои ботинки – «еще не промокают, а жмут-то всего чуть-чуть». И пальто – «как новое, рукава-то не протерлись». Костюм клоуна, который она мне сшила из ткани со старого матраса, – «загляденье, а не костюм». Не то чтобы я в это верила, но никогда не возражала.
Когда мне надо было идти в первый класс, встал вопрос о белом фартуке. Первая идея у мамы была – из отбеленной марли, и накрахмалить. Но она остановилась на кухонной занавеске: хорошая бязь, где у нас хлорка? Ленты в косы она «сделала» из своего старого крепдешинового платья, «самые благородные ленты у тебя»!
В общем, нищета. И эта бедность (мама врач, отец инженер) в нашей семье никак не проходила. Однако они смогли купить радиолу, потом пианино, в кредит, конечно. Покупка лыж – событие!
Помню, когда мне надо было торжественно вступать в пионеры перед лицом своих товарищей, мама мне «сделала» галстук из куска бордового сатина, то есть аккуратно так руками обметала тряпочку. Уголки сразу скрутились в трубочки, и это было не разгладить. Тогда я впервые воспротивилась: «нечаянно» сожгла этот ужасный галстук утюгом. И мне со скрипом купили нормальный: алый, шелковый, за 70 копеек.
Ну, тебе уже 11 лет, ты видишь, что есть у подруг, что им покупают, что они едят на обед, в то же время ты замечаешь, как окружающие уважают твою мать, вообще – к семье относятся. И ты спрашиваешь – почему у нас нет этого, того. И получаешь укрепляющий завет:

– Вот как ты встретишь богато одетого человека, как войдешь в дом, который от добра ломится, – знай: это нехороший человек, это плохой дом.

Разговоры о том, что «в нашей стране честные не могут быть богатыми», родители между собой вели постоянно, постоянным было и подтверждение их честности: у меня – уже у девушки-школьницы – не было выходных туфель, косметики, свободного (не домашнего и не школьного) платья. Локоны я себе накручивала раскаленной на газу вилкой – про бигуди заговорить было немыслимо.
Главное – без обид. Родители и себе ничего не покупали, сами ели щи на первое и картошку с капустой на второе, только в постном масле себе не отказывали. И у меня не было зависти или преклонения перед подругами из состоятельных семей. По крайней мере дружить хоть с кем убогость моей экипировки не мешала.
Зато мы ездили к морю, а тогда, в 60-е, мало кто выезжал в отпуск. Считалось, пустое. То ли дело – люстру купить. Или шапку меховую. Тогда тоску людей по большим путешествиям утоляло радио, и все самозабвенно пели: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы» и «Поднялся рассвет над крышей – человек из дома вышел». Пели-то пели, а добро наживали, быт и гардероб устраивали, чего нельзя сказать о моих родителях. «Тряпки не главное в жизни», – говорили они и всегда по первой просьбе давали деньги на билет в кино.
…И вот жизнь давно переменилась, но ты так и ходишь под дождем в босоножках, а когда проголодаешься, представляешь себе картошку с квашеной капустой. Вечно несешь с собой то, что было у тебя в детстве.

Деревянное зодчество

Фотографии дома, где я родилась, – и прежде всего знаменитые резные ворота этого дома – часто попадаются в интернете, и я их, конечно, скачиваю. Как же – вот по этим искусным деревянным цветам-виноградам, коими ворота облеплены, мы с двоюродными братьями и карабкались в грязных сандалиях. Давно. Тогда до огромной латунной щеколды еще надо было допрыгнуть, блямс – и тяжеленные ворота поехали. Назад заводить створку – только двумя руками, с большим упором. Взрослые нас гоняли, но они тоже не видели художественной ценности ворот, иначе бы хоть что-то нам рассказали. В сознании всех живущих здесь это были просто ворота во двор двухэтажного деревянного четырехквартирного дома с хозпостройками и огородами, спускавшимися в овраг. Ворота должны быть закрыты, потому что куры; должны быть в рабочем состоянии, потому что через них гонят скотину и корова сама идет в открытые ворота.
С того времени полвека как. Никто из родных в доме больше не живет, смысла ехать в этот дальний город нет, а поди ж ты – эти снимки! Так и норовишь прикрепить картинку к сердечному поздравительному письму близкому человеку: мол, вот, смотри, это моя частичка.
«Круть», – говорит сын, рассматривая. Он там ни разу не был, далеко.
Я и перед мамой открыла ноутбук, ей уже 85, она-то в этом доме родилась и выросла. «Ну-ка, ну-ка», – говорит. И вот чудо: посмотрев на картинки, начинает рассказывать. Чудо не в том, что мама что-то вспоминает – я не по разу слышала истории о ее счастливом довоенном детстве в этом доме, но они будто проигрывались с пластинки, ни на волос не меняясь от раза к разу. А тут она вдруг открылась. Да, перед домом – открылась:

– Незадолго до войны в город завезли много энкавэдэшников из Н. А вверх по улице, за углом, было общежитие техникума, так его ликвидировали, и они там разместили свою контору. И вот им надо было где-то жить. Наш дом им не мог не понравиться. А освобождали жилье тогда очень просто. Над нами жили Прушинские, поляки, и вот ночью Яна Станиславовича забрали. Порядочный тихий человек, научный работник. Его жена, она аптекой заведовала, приходила шептаться с мамой, мама к ней бегала – и мы слушали, мне было всего 10 лет, но старшие сестры уже всем интересовались, и мне было надо. Можно было открыть заслонку в печке и услышать, что говорят на кухне наверху. А Елена Станиславовна не могла решить, что ей делать, потому что, с одной стороны, люди говорили – недоразумение, сейчас вернется Ян Станиславович, разберутся, а с другой – квартиру уже приходили смотреть военные. Моя мама посоветовала ей уезжать немедленно и пообещала, что даст весть, если Ян Станиславович появится. И они уехали куда-то в захолустье. Он, конечно, не вернулся, и никто, кого увезли с нашей улицы, не вернулся, ни один.

А в их приличную квартиру со всей обстановкой, посудой, картинами поселился чекист Плахов с семьей. У него была жена Лиза, хорошая добрая женщина, и двое мальчиков. Но счастья им не было – у Лизы шишка на голове стала расти, она мучилась болями, потом умерла, и он плакал сильно, так мужчины не плачут.
А другую верхнюю квартиру занял чекист Проскурин. Там жили мамин брат, дядя Гриша с семьей, их старший сын Иван был на Японской войне, старшая дочь Вера была военврачом, а младшие – подростки, как мы. Так их всех просто переселили на окраину, постеснялись, видно, семью красноармейцев сажать. Главное что – вот эту квартиру когда-то дядя Гриша сам себе выбрал как лучшую. Он до революции владел этим домом целиком, а когда в 1919 г. смекнул, к чему дело идет, пошел в ЖАКТ и сдал его государству добровольно. Но прописал там свою семью и семью сестры, маму, значит. Кто ж тогда знал, что придут чекисты и что они будут бояться первых этажей? В общем, второй этаж вымели, а нас не тронули.
Отца не взяли – а он страшно боялся, ведь 9 человек детей! Я думаю, помогло то, что царская власть его преследовала, он был политический ссыльный. Все боялись – эти их широченные синие галифе, блестящие кокарды на гнутых фуражках. И они были причастны к тому, что каждый день кого-то с улицы увозили. Мы все знали, потому что чем тише шептались взрослые, тем лучше мы все слышали.
А потом война – и ни до чего, ни до кого – выживали. А после войны эти энкавэдэшники, как перелетные птицы, двинулись обратно, в Н., но дяде Грише квартиру уже не вернули.
И вот что сейчас? Видишь, на фото – дорогие машины у ворот. Красивый дом, как не польститься? А ему больше 100 лет. Ты помнишь ли над большим крыльцом красивые резные буквы КФИ? Что за кэфэи, я в детстве спрашивала, так вот дяди Гришины дети были умные, знали, что этот дом построил купец Коновалов Федор Иванович и посвятил его своей супруге, всю красоту эту резную для любимой создавал, а потом вдруг поспешно стал продавать. И тут как раз совпало с тем, что зажиточная крестьянская семья нашего деда Матвея распродала хозяйство в деревне, а было у них всего много, и кони, и скотина, и птица, и амбары. Мама рассказывала, «достаток был, не досягаемый нынче». А ведь простые крестьяне! Так вот дед почуял время и все продал. И умер. Уже шла Германская, старших сыновей взяли на фронт, а дядя Гриша купил этот дом.
Такой вот дом. Как укор стоит. С позапрошлого века, а люди все никак не достигнут ни тех купцов, ни тех крестьян.