Параллели февраля

Пять лет назад, когда отмечалась тоже не юбилейная, но вполне круглая дата – 90-летие Февральской революции, недостатка в исторических параллелях не было, а потому чтение едва ли не каждой статьи на эту тему превращалось в чтение между строк.

«Февраль 1917-го – одна из печальных дат российской истории. В течение нескольких дней была разрушена российская государственность, а с ней и великая страна», – писал кремлевский политолог, и сразу становилось понятно: это он не о тех, девяностолетней давности, событиях, а о девяностых годах минувшего века, чтобы ни у кого не возникло сомнений в том, что они «лихие».

В «Российской газете», в одном ряду с законами и правительственными постановлениями, появились солженицынские «Размышления над Февральской революцией». Работа, написанная в 1983 году, выступила в роли официальной точки зрения. Солженицын называл эту вторую русскую революцию «удивительной», но тут же добавлял про «грязный цвет февраля» и про то, что атмосфера ее «была духовно омерзительна, она с первых часов ввела и озлобление нравов, и коллективную диктатуру над независимым мнением (стадо), идеи ее были плоски, а руководители ничтожны».

«А ведь это о либеральной интеллигенции и вообще о самой идее либерализма»,– догадывались читатели: кто-то – с грустью, а кто-то – с удовлетворением.

Либеральные историки не соглашались: «главная причина всех революций состоит в том, что реформы не проводятся вовремя», «консервативно настроенная власть явно не поспевала за ходом времени; общество же в своих преобразовательных устремлениях нередко опережало его».

«Это как будто про нашу “перестройку”», – вспоминал читатель, которому есть что вспомнить. Ни во власти, ни в обществе пять лет назад никаких преобразовательных устремлений не наблюдалось.

И вот теперь, в 2012-м, снова статьи, публикации, теле-, радиопередачи к нынешней «некруглой» дате и снова исторические параллели. С одной только существенной разницей. Все параллели и аналогии обращены не в прошлое, а в настоящее.

«Огромная напряженность ожидания, всеобщность, бодрость, легкие быстрые походки (честное слово – крылатые – легкие), чудесные человеческие лица», – записывает в своем дневнике восемнадцатилетняя Ольга Бессарабова, юная архивная барышня, 27 февраля. И еще на следующий день: «Тьма-темь сияющего народа».

А это уже из другого дневника. Его вел на протяжении десятилетий Алексей Ва­сильевич Орешников, знаменитый русский историк, легендарный московский нумизмат, хранитель Исторического музея (сначала – Императорского, потом – Государственного). В феврале 1917-го ему 61 год: «1 марта. Вчера вечером Надя телефонила. Ходила по Плющихе, Арбату; народу всюду масса, настроение, как в пасхальную ночь, радостное. По-видимому, чувствуется, что старый режим скоро отойдет в область истории. 2 марта. Газеты вышли! Давно ожидаемая революция наступила».

Общее впечатление от этих свидетельств очевидцев – дежавю. Мы это уже видели. Это было не девяносто пять лет назад, а совсем недавно: десятки тысяч людей на площадях, улыбающиеся светлые лица. Когда 10 декабря прошлого года федеральным телеканалам было позволено освещать митинг на Болотной площади, меня поразил один из репортажей: это был не репортаж, а конкурс красоты. Дело было не в том, что впервые за много лет с экрана на этом канале звучали другие слова и другие мнения, – оператор как будто намеренно выбирал поразительно красивые молодые лица. Это была настоящая красота – не привычные целлулоидные муляжи, ожидаемые от телекартинки с этим логотипом. Но оператор, конечно, ничего не выбирал. Камера просто давала крупные планы подряд. И этим было сказано гораздо больше, чем разрешено было сказать корреспонденту. Только надежда и чувство собственного достоинства дают такую особенную подсветку любому лицу.

Эти кратковременные вспышки человеческого самоуважения и самосознания, это особенное ликование... Такие же лица те, кто постарше, помнят еще по митингам времен «перестройки» и 1991 года. Потом снова все погасло. И в этом смысле февраль 1917-го – вечная драма несбывшихся надежд нашего общества. Уже несколько дней спустя наблюдательная Оля Бессарабова увидит другие лица, которые поразят ее не меньше, «глумливые» и «некрасивые», и почувствует «запах мясной лавки», который установится в России надолго уже через несколько месяцев. А пожилой историк Орешников тогда же, первого марта, после «долгожданная революция наступила» напишет: «Удар старому режиму нанесен, но остается еще совсем упразднить старый порядок, авось удастся сделать, если препятствием не будет обычная славянская рознь». И эти опасения оправдаются. Именно «обычная славянская рознь», взаимная грызня мелких многочисленных политиков, для которых власть – самоцель, вообще фатальная их слабость, несоответствие, как сказали бы сейчас, «вызовам времени», сыграют роковую роль в русской истории, едва не свернувшей со своего привычного пути – пути классической восточной деспотии. Понятно, что движение по этому пути никогда не давало отчужденному от власти обществу возможности вырастить идею власти изнутри. Демократия в России всегда была только надеждой. Надежда заставляет лица сиять, а сердца – биться чаще. Но она не создает четких общественных механизмов, ясных целей, не выдвигает личностей, способных взять на себя ответственность. И в общем, этого от нее и не стоит ждать. Надежда – это предощущение и предчувствие, а не идея и не программа. До тех пор пока мы живем надеждами, их возрождением и крушением, Февральская революция будет оставаться нашим вечным дежавю.