КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ

Возвращение к слову

Споры о девальвации слова прошли как-то сами собой. Даже мусорная предвыборная кампания, в которой партийные платформы не отличались одна от другой, вызвала разговоры об отсутствии идей, а не о недоверии к слову.
Словарь наш по-прежнему пополняется за счет английского, но мало уже кто видит в этом угрозу гибели языка родного. Более того, социальная сеть, выдержав нашествие «медведов», начинает бороться за правила грамматики – ошибки друг у друга исправляли даже те, кто собирал интернетовских союзников на митинги. И еще одна деталь: на нынешней книжной ярмарке нон-фикшн, в отличие от прошлой, не было стендов с электронными книгами. Тысячи посетителей и издателей сделали свой иррациональный выбор в пользу книги бумажной.
Самое время поговорить не о девальвации, а о качестве слова. И о длящемся веками противопоставлении Слова и слов. 

Вопрос этот не специально лингвистический, скорее философский. Отправная точка для рассуждений – первая строка в Евангелии от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». В обыденное сознание это до сих пор вносит смущение и путаницу. Ликбез в этом деле небесполезен, поскольку может прояснить нечто не только в тайне сотворения мира, но и объяснить многое в приключениях слова человеческого.

Тут не обойтись без древнегреческого термина «логос». Он означает одновременно «слово» как «высказывание», и – «смысл», «понятие», «основание». При этом «слово» внутри термина «логос» является не чувственно-звуковым, а исключительно смысловым определением. Если верить Аверинцеву, все мы попали в ловушку парадокса, по невежеству и охлократической тяге к легким решениям превратились в простодушных буквалистов. Гераклит использовал внешнюю созвучность термина «логос» «с житейским обозначением человеческого «слова», чтобы в духе иронического парадокса подчеркнуть пропасть между Логосом как законом бытия и неадекватными ему речами людей». Мы, как видно, зацепились за этот крючок, и даже самые просвещенные головы на ТВ призывают бережнее обходиться с родным языком, потому что, мол, как известно, в начале было Слово. Деталь, достойная человеческой комедии.
Иначе говоря, Слово в Евангелии – это смысл, представление о целом, акт воображения, который предшествовал созданию мира. Так великие архитектурные ансамбли возникают сначала в воображении зодчего и только потом облекаются в камень. Так рождаются живописные полотна и музыка. И роман, прежде чем отправиться на поиски слов, существовал уже в сознании автора. И не в форме слов, замечу, но в неких образах, представлениях, мотивах, смыслах. Все, что существует, все, что стало, уже до этого было. Не об этом ли и строки Мандельштама:

Быть может, прежде губ уже
родился шепот
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.

Так или иначе, слово вторично по отношению к чувству, мысли и представлению. Таков, хочется сказать высокопарно, порядок вещей от сотворения мира. Следовательно, человек, произносящий слово, которое не обеспечено переживанием мысли, нарушает закон. Он не просто болтун, пустобрех и обманщик, он – преступник. В отчаянии перед сознанием такого массового преступления Гамлет и произнес свое знаменитое: «Слова, слова, слова…».
Человеческие слова по определению, даже в метафорическом смысле, не могут подлежать сравнению со Словом из Евангелия, поскольку они рождены только индивидуальным опытом и не способны быть свидетелями целого мира. Вот что по этому поводу пишет Аверинцев: «В свете Логоса мир есть целое и постольку гармония, но обыденное сознание ставит свой частный произвол выше «общего» и по-разному оценивает равно необходимые части целого. Внутри этого всеединства «все течет», вещи и даже субстанции перетекают друг в друга, но равным себе остается Логос – ритм взаимоперехода и законообразность их взаимоотношения…»
До некоторой степени с евангельским Словом сравнимо только художественное произведение. Художник, высвечивая доступную ему часть мира, всегда имеет в виду целое. Но даже и в литературе это целое проявляет себя не столько в отдельном слове, сколько в ритме, интонации или композиции. Можно сказать, что именно острое чувство тщеты слов — один из импульсов рождения поэзии, как ни парадоксально это звучит. Для того и надо выстраивать слова особенным образом, чтобы преодолеть ограниченный, частный смысл человеческого слова. Удается это немногим, но и они не соперники Богу, и время от времени жалуются: «Как сердцу высказать себя,/ Другому как понять тебя?» Или: «О, если б без слова сказаться душой было можно!»
Но мы эти высокие материи пока отставим. Об отношениях литературного слова с обыденной речью разговор впереди. А сейчас давайте о наших словах, словах, словах…

* * *

Итак, слово только знак того, что есть – предмета, события, чувства. Предмет тоже (хоть тебе стол, хоть велосипед) был когда-то образом и мыслью, он был сначала придуман, потом сделан, потом получил имя. Это я к тому, что слово в любом случае вторично, как по отношению к мысли о предмете, так и к самому предмету. Иначе говоря, оно не может выражать то, чего нет. Но именно потому же оно не может и исчезнуть само по себе, поскольку этому непременно должно предшествовать исчезновение того, что оно выражало. Поэтому бессмысленны жалобы на оскудение нашего словаря. Это значит лишь то, что сама жизнь стала на то или иное понятие, событие, предмет, переживание беднее.
Язык ведет себя как суровый господин, который ценит больше всего дело. Он никогда не будет украшением, сопровождением или аккомпанементом, он только отражает реальный опыт и служит необходимому. Да и мы сами не дураки, чтобы забивать голову лишними словами.
Значит, у нас стало меньше именно необходимых слов, и тут, видимо, есть над чем подумать.
Довольно часто приводят пример того, что в языке чукчей существует около тридцати оттенков белого, в частности, для определения разного состояния снега. Стало быть, вывод: чукчи народ не столь слабо развитый, как принято думать, в чем-то и побогаче нас будут.

А зато у них нет танков, отвечают.

Пустой разговор.

Всякое сравнение хромает, это в том числе. Дело же в следующем: состояние снега чрезвычайно важно для промысла чукчей, это способствует их выживанию в суровых условиях Севера. Отсюда и такое количество необходимых слов. У нас они тоже есть, может быть, не так много: наст, поземка, крупа… При этом вот что интересно – самого по себе, вне связи, как общего понятия, слова «снег» нет ни у чукчей, ни у эскимосов. Для них оно не необходимо. О богатстве же в значении излишества, избыточности тут говорить и вообще не стоит.
Реплика о танках, с другой стороны, просто свидетельство глупого чванства. Развитие цивилизации и научно-технический прогресс никак не связаны с интеллектуальной развитостью отдельного человека. В большинстве своем мы потребители. Телевизор, компьютер, машина придуманы кем-то. А для того, чтобы нажать волшебную кнопку, особого ума не надо. Скорее уж напротив: именно техника является одним из условий нашего одичания. Когда для поддержания жизни общество в большинстве своем состояло из производителей, ему необходимо было гораздо больше понятий и слов. А сейчас слова рашпиль, надфиль, овин, струбцина перешли в разряд редких или специальных, школьнику за ними нужно теперь лезть в словарь. Мы в этом смысле напоминаем неграмотную бабку, которой внук объяснял, что такое электричество. «Все поняла, милый, вот только в толк не возьму – как это по проводам карасин течет?»

* * *

Язык живет сообразно с тем, как живут люди. Слова мигрируют в поисках лучшей доли. Купцы покупают за океаном товар и привозят в дом, где испытывают именно в этом товаре острую необходимость. Там вещи обтираются, приноравливаются к местным нуждам и вскоре уже воспринимаются как свои. Или выясняется, что купили их сгоряча, они остаются заморской штучкой и постепенно выходят из употребления.
Последние десятилетия мы отовариваемся по большей части в англоязычном мире. Так же поступает и язык. Это естественно, как естественно то, что рентген и саксофон носят имена своих изобретателей. Словарь наш обогатился английскими терминами и понятиями, и стоит ли комплексовать по поводу того, что струбцина или овин остались в арьергарде?
Разумеется, нет. Проблема в другом. Этот язык для большинства из нас остается птичьим языком. В компьютерной лексике, вроде файл, браузер, аккаунт, провайдер и прочее, мы еще кое-как разбираемся, и то лишь в степени своей ограниченной компетенции потребителя. Термины юридические, экономические, политические, научные пребывают в нас по-прежнему в не переваренном виде. Они выражают реальные понятия, но мы относимся к ним как к иностранцам и про себя мечтаем, чтобы нам перевели на русский. То есть не столько они чужие языку, сколько мы в этом языке чувствуем себя чужими.
Слова и понятия, относящиеся к истории, в связи с упадком гуманитарного образования постепенно выходят из обихода. Учителя жалуются, что классику трудно объяснять ученикам не только на понятийном и образном уровне, но и на уровне лексики. Например, что значит у Гоголя слово «пасечник»? Ответ: «тот, кто пасет коров». Тут уж не до смыслов.
Между прочим, стоит отметить и обратную связь между словом и реальностью. Нет слова – нет как бы и явления. Но именно «как бы», потому что явление в действительности есть, оно существует, оно отсутствует только в нашем скукожившемся, не вполне правдоподобном мире.
Также с утратой представления об историческом опыте стирается смысл пословиц, поговорок и образных выражений. Они, как и литературные цитаты, попадают все-таки в сознание, но употребляются плоско или не к месту. А если прибавить к этому, что уголовная и блатная лексика, канцеляризмы и сленг пропитали речь не только обывателей, но и политиков, журналистов, – смесь получается гремучая. Все мы «ботаем на фене» с вкраплениями в нее Пушкина, старинных пословиц, англицизмов и гриппозной сыпи из гуманитарных слов.
Мы говорим на гротескном языке. Сатирические комедии не отражают этого только потому, что зрителей, способных оценить казусы и опухоли чужого для них языка, почти не осталось. Этим ситуация отличается от той, которая сложилась в 20–30-х годах прошлого века, когда носители нормы были еще живы и могли посмеяться над новоязом в рассказах Зощенко. Котел кипел долго, сословные иерархии окончательно исчезли, профессиональные сообщества не имеют своих площадок, вертикаль ушла из общественной культуры, архитектурный призрак ее остался только у власти, между тем язык – единственное, что печально роднит власть с народом.
То, над чем смеялись и от чего морщились интеллигенты начала прошлого столетия, прочно вошло в обиход. Представьте себе, век назад новоприобретенными уродствами воспринимались такие выражения, как «в общем и целом», «целиком и полностью», «сегодняшний день», «пара лет» или произносимое в вопросительно-индифферентном тоне «какая разница». Проникшие в обыденный язык церковнославянские «сугубый», «доколе», «стезя», «во главу угла», «всё и вся». Военные термины «командные высоты», «фронт», «линия», «целевая установка», «сигнализировать», «установить связь», «держать курс». Из той же эпохи эмоционально-экспрессивные эпитеты величественности и колоссальности, которые вновь пригодились нашему депрессивному времени: «самым решительным образом», «небывалый», «титанический», «чудовищный». А вульгаризмы, а мешанина стилей!

Но это только начало разговора. Продолжим в следующий раз.