ИСТОРИИ С СЮРПРИЗОМ

Среди зеленых деревьев и зреющих яблок

…Елку обычно покупали без меня, за несколько дней до Нового года, но наряжать ее не разрешалось раньше тридцать первого числа. И так она стояла на балконе, мохнатая и таинственная, в ожидании своего часа, а я, как только приду из школы, сразу бежала к балконной двери. Открывать дверь не разрешалось – вдруг я наглотаюсь морозного воздуха и опять подхвачу ангину – поэтому я просто прилипала к стеклу и вглядывалась в темные еловые лапы, которые чуть подрагивали от ветра.
В такие дни дома уже прятался Новый год, он жил на шкафу среди коробок с сезонной обувью, связок книг и стопок газет – там лежал ярко раскрашенный ящик с нарисованным сбоку дедом-морозом, и я, конечно, могла бы, когда родителей нет дома, пододвинуть к шкафу стул, влезть на него, открыть ящик… Но мне это в голову не приходило. Должно было все совпасть: 31 число, папа достает с балкона заждавшуюся холодную елку, снимает со шкафа заветный ящик, и они наконец-то встречаются, две половинки одного праздника.
Когда папа извлекал со дна ящика закутанного в вату, пышного, как булка, деда-мороза, я прижимала его к груди. Он был одет в белую шубу из папиросной бумаги, почти все лицо его скрывали ватная борода и густые ватные брови, и мне приходилось их чуть раздвигать, чтобы увидеть глаза, нарисованные голубой краской на сияющем фаянсовом лице. Ни разу в жизни я не писала Деду Морозу записку, не просила подарка, мне казалось, что он сам отлично знает, чего я жду на этот Новый год. И такой он был молодец, что ни разу не ошибся.
А потом я выросла, и от тех детских новогодних праздников мало что осталось: ни олени, ни фосфорные шарики не пережили трех переездов, двух замужеств и активности моих собственных детей. Пропал и мой добрый дед-мороз.
И вдруг…
Этим летом в тридцатиградусную жару мы  дочкой отправились в деревню недалеко от дачи, потом зашли побродить по заброшенному пионерлагерю. Обойдя все, куда только не сунув свои носы, мы оказались в клубе. Пыльное знамя, голова гипсового Ленина. Вышли за забор. Там какое-то строение, правление какое-то, потом еще одно, в нем дверь незакрытая. Мы вошли, как оказалось, в брошенную школу. На партах стопками лежали потрепанные учебники, те самые, по которым еще я училась. Свернутые ватманы, давнишние стенгазеты с заголовками, написанными плакатным пером. Карта СССР и портрет Ушинского в рамочке. Но не суть. В самом дальнем углу, в полутемной нише, стоял… мой дед-мороз!
Он был тот самый, которого я ждала год от года в назначенный день, которого крепко обнимала, рискуя смять нарядную бумажную шубу, которому расковыривала густые ватные брови, чтобы разглядеть голубые глаза.
Он ждал меня тут, в закрытой и заброшенной школе, посреди никому не нужной рухляди жарким-жарким летом! И был такой же белый, даже под слоем густой пыли.
Надо ли говорить, что мы тут же побежали в правление, нашли какую-то бабушку, хранительницу школьных останков, стали просить ее, чтобы она нам продала-подарила-отдала этого дедушку, если только можно.
Она не сразу сообразила, о ком речь:

– А, этого, да забирайте, зачем он. Здесь все равно люди только летом бывают, зачем людям летом дед-мороз.

И мы пошли. Среди зеленых деревьев, зреющих яблок, на фоне синего неба мой летний дед-мороз был похож на облачко. Любопытные букашки подлетали к его шапке, осыпанной блестками, но разочарованно улетали. А я несла его, прижав к груди: ничего-ничего, мы тебе шапочку подправим, вату новую на воротник положим.
Дед-мороз улыбался лукаво, и его фарфоровые щеки блестели на жарком июльском солнце.