Легенда или пророчество?

Мы склонны испытывать мистический восторг, когда оказывается, что писатель предугадал, предвидел какое-либо явление, которое случилось позже и вероятность которого из фактов вывести было невозможно. Это и правда удивительно. Но дело не в мистическом откровении, полагаю, а в правильно поставленной мысли, в точном распознавании хода событий. 

К каким бы суждениям Розанова* мы ни обратились, они как будто высказаны по поводу того, что мы переживаем сейчас или пережили совсем недавно. Вот хоть это: «…никогда и ничего не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы!»
Диагноз человеку что Достоевский, что Розанов поставили безукоризненно. В причинах болезни мы уже вправе сомневаться. Пути исцеления и сегодня остаются гипотетичными.

* * *

Инквизитор упрекает Христа в том, что тот пришел к людям с голыми руками, без хлеба, «ибо какая же свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хлебом». И действительно, продолжает мысль Инквизитора Розанов, «нужда, гнетущее горе, боль несогретых членов и голодного желудка заглушит искру божественного в человеческой душе».
Суждение как будто бесспорное. Коммунизм потому и решил исправить ошибку Христа, соблазняя людей грядущим, вполне земным благоденствием. При этом по коммунистической доктрине сытость и нерегламентированный досуг сами собой должны привести к духовному возрождению человека. Люди якобы тут же начнут заниматься самоусовершенствованием, музицировать и изобретать.
Как бы не так! Сегодня мы видим, что благоденствие не менее, а то и более враждебно «искре божественного», чем голод. «Знаешь ли Ты, – говорил Инквизитор, – что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступлений нет и, стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные». И снова какая страшная догадка и какое неполное объяснение случившегося на наших глазах.
Кроме Хлеба человеку, по мнению Инквизитора, нужен Авторитет. Накормивший хлебами и станет таким Авторитетом, потому что стадо будет в вечном трепете, «что Ты отымешь руку Свою и прекратятся им хлебы Твои».
Авторитет, да, до некоторой степени есть, только не с заглавной буквы. Он проявляется в рейтингах президентов и партий, в страдательном залоге вялой демократии, когда глагол выражает действие, которое испытывает лицо со стороны другого лица, а не действие, им производимое. Если машина (общество) худо-бедно работает, то зачем же менять водителя? Может быть, он пользуется ворованным бензином, подвязывает носовым платком падающие детали и вообще дальтоник, а просто у него пока такая пруха, к тому же машина легко катится, потому что под гору. Ну и пусть. Потом как-нибудь распнем и уничтожим, коли живы останемся, а нынче и так хорошо.
Понимал ли Достоевский, что высокий спор авторитетов обернется такой пошлой реальностью? Что речь пойдет не о противоборстве двух великих начал, а о кулуарной борьбе за власть, которой шепотом аккомпанирует народ, равнодушный к этой борьбе и втайне презирающий ее участников?
И ведь все это не потому, что духовные авторитеты дискредитированы или уничтожены. И Достоевский, и Розанов предчувствовали «восстания против религии». Ничуть не бывало. Церковь благополучно заняла свое место в бюрократическом устройстве общества, а все партийные боссы и чиновники разыгрывают на свой манер партию Иудушки Головлева: Бог милостив! И погодка унялась, и дорожка поглаже стала.
Противопоставляя православие католицизму и протестантству, Василий Розанов именно с ним связывал свои упования: «Поняв слабость своих сил перед великими целями, мы перестанем бросать человеческую личность к подножию их». Как обошлась советская власть с этим заветом, мы хорошо знаем. Ну те, допустим, были атеистами. Сегодня при новых крестах на солнце человека так же в упор не видят. Надо постараться, чтобы вызвать на себя хоть какую-нибудь эмоцию, пусть даже возмущение. Но в нравственно нищей среде кристаллам неоткуда и получиться.

* * *

Еще одна потрясающая догадка Инквизитора: «…овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть. С хлебом давалось Тебе бесспорное знамя: дашь хлеб – и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба; но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо Тебя, – о, тогда он даже бросит Хлеб твой и пойдет за тем, который обольстит его совесть».
С совестью обошлись ловчее, чем со всем остальным. Как в образцовом лагере: если не нарушаешь режим – живи как хочешь. Не поощрят, может быть, но зря и не накажут. В советское время ценились пусть иногда и липовые, но достижения, пусть и массовый, но энтузиазм. Лозунг «добрых дел» был с некоторой брезгливостью позаимствован у абстрактного гуманизма. Все было нафаршировано идеологией и бюрократизировано до крайности, а все ж в этом потоке находилось место талантливым и искренним чувствам. Сегодня, кроме формальной лояльности к у.е. власти и к у.е. чиновной единицы, ничего от человека не требуется. Даже доблести профессионального достижения, не говоря уж о нравственном достоинстве. Совесть стала гуттаперчевой, как спина и гримасы улыбки.
Но ведь эта-то почти неосязаемая клетка должна быть для человека всего нестерпимей! Три выбора было у человечества по Достоевскому: муравейник, курятник или хрустальный дворец. Безмысленное, но стадно согласное существование в муравейнике, вольное, пусть и скверно устроенное в курятнике и благоденственное, но устроенное чужой волей во дворце. Человек по глупости и жадности мечтает жить во дворце, не понимая, что осчастливленная природа его взбунтуется от любого регламента. «Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой… дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории… Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы единственно для того, чтобы всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент».
Помню, как в советские годы радовались мы этому бунту подпольного человека. Глубоко взял Федор Михайлович, взрыв произвел посильнее, чем суммарный самиздат, а главное, преподнес урок всем будущим устроителям человечества по тоталитарным рецептам. А сейчас думаю, что и этот проницатель души впал в некое романтическое и так близкое его сердцу преувеличение.
Никто нынче не рискнет пряниками. Почитайте хоть этикетки: кухня для души, молоко «Домик в деревне», кофе с ароматом поцелуя, актимель – бодрое настроение на весь день. В здоровом теле здоровый дух, как говаривали греки. Душа и желудок слились в синхронном полете, друг друга виртуозно обогатив. Пачечка нишиша устроит? Беру недорого.
Великие цели – период графоманской предыстории человечества. Будто так уж необходим смысл, когда есть вкус? Не к жизни, так к пряникам. И какие между обыкновенными людьми чины? Нет гербовой – пишем на простой.

* * *

А что случилось-то? А случилось вот что. Беда пришла, откуда не ждали.
Главными мичуринцами по выведению новой породы человека, то есть переделки человечества в стадо, Достоевский считал социалистов-революционеров. В романе «Бесы» есть один, можно сказать, второстепенный персонаж, некто Шигалев. Однажды он приносит в собрание тетрадку со своим проектом будущего. Содержание тетрадки мы узнаём в основном по пересказу Верховенского, который ее читал. Вот небольшой фрагмент: «Не надо образования, довольно науки. …Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. …«Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» – вот недавний ответ английских рабочих. «Необходимо только необходимое!» – вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога... раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу и все вдруг начинают поедать друг друга до известной черты, единственно чтобы не было скучно».
Всё практически сбылось. Не совсем так, допустим. Как там с ремеслом у английских рабочих, не знаю, а у нас падают самолеты, сходят с рельс поезда, тонут корабли, взрываются плотины. Уже и умеренные СМИ заговорили об обществе троечников. При этом никто не хочет ограничиваться необходимым. Индустрии всего мира, идя от кризиса к кризису, работают на лишнее. На лишнее и ушел весь «фантастический элемент» человечества. А в остальном все так, по Шигалеву. Включая судороги. Не скучно, в общем. То есть скучно, конечно, но и шоу-бизнес работает ведь в форс-мажорном режиме.
Никто не мог предполагать, что из трех вариантов будущего человечества сбудутся сразу все. Занятая своими хвойными иголками, вялая демократия муравейника будет терпеть номинальных лидеров. В разделенном на клетушки курятнике каждый волен будет проявлять свой фантастический элемент: хоть кукиш соседу показать в виде риэлтерского наезда, хоть поупражняться в домашнем деспотизме, а то и обмануть или уничтожить весь мир в виртуальном окне. А уж о благоустройстве дворца-курятника позаботился научно-технический прогресс. Всё, главное, обустроилось как-то само собой, без всяких там, во всяком случае, социалистов, нигилистов, революционеров. К всеобщему удовлетворению.
Об этой ненасильственной метаморфозе догадался Василий Васильевич Розанов. Он как будто только развивает мысль Достоевского, но в действительности говорит небывалое и новое. А именно, что с искушением прибегнуть, овладевая судьбами человечества, к «земным хлебам» неизбежен «мощный исход из исторических противоречий: это – понижение психического уровня в человеке. Погасить в нем все неопределенное, тревожное, мучительное, упростить его природу до ясности коротких желаний, понудить его в меру знать, в меру чувствовать, в меру желать – вот средство удовлетворить его наконец и успокоить…»

* * *

Если и видеть во всем этом руку дьявола, то она в раздробленности мира, в обилии специальных устремлений и дел, подробностей при отсутствии общего плана, что неизбежно должно привести к катастрофе. Но и при этом главным остается вопрос: ошибся Христос или нет? Какова природа человека? И в зависимости от ответа на него: проходит ли человечество через долгое, страшное испытание, уклоняясь от единственно верного пути, или, согласно со своей природой, движется к самоуничтожению? Вопрос, прямо надо сказать, не отвлеченно философский, а почти что практический.
Розанов отвечает на него не только определенно, но и со всей страстью:

«…ложь сама по себе есть нечто вторичное, она есть нарушенная правда, и ясно, что прежде, нежели нарушиться, правда уже должна была существовать. …И когда под влиянием страха или повинуясь какому-нибудь влечению, он (человек. – Н.К.) произносит ложь, разве он не ощущает всякий раз некоторого страдания? …Разве, чтобы произвести его в себе, чтобы нечто подавить в истине или прибавить к ней, не требуется всякий раз некоторое усилие? …Как невозможно представить себе, чтобы первый человек, взглянув на природу, солгал о ней, так нельзя допустить, чтобы тот же первый человек, ощутив около себя второго и уже каким-нибудь образом узнав, что такое боль и страдание, захотел бы его подвергнуть им…»

Мы не обязаны верить никому, в том числе и автору этих строк. Но считаться с ним все же необходимо. Тем более что разговор, хочется думать, еще продолжается.

---

* Речь идет о книге В.Розанова «Легенда о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского. Опыт критического комментария»