МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Если бы не одно обстоятельство...

«Слово, чистое веселье»

У литераторов сон – это прием. У других, пишущих иногда, а больше говорящих, – уловка: придумать сон, сочинить его, заключив в описание сна в одном случае мораль, в другом – какую-нибудь интродукцию из философии сновидений. Это кто чему выучился и какое лето застал на дворе.
Поскольку я всю жизнь пытаюсь научиться не врать, естественно предупредить, что сон про Пушкина мне не снился. Я видел его наяву. Потом обдумывал увиденное, переживал его, и таким образом, сон мог бы вполне считаться сочиненным, если бы не одно обстоятельство.
Мой Сон о Пушкине начался в детстве, когда я увидел портрет работы Кипренского в большом сером томе, изданном «Детгизом» в 1956 году. Том был огромный, неподъемный, в замечательном тисненном золотом переплете. А иллюстрирована книга была гравюрами Фаворского. Таким образом, вместе со словом «Пушкин» в мое детство вошел зрительный ряд необыкновенной чистоты и ясности.
Добавим к этому белые-белые снега из «Повестей Белкина» и щедрое зрелое легкомыслие «Домика в Коломне», сочетающее графическую строгость с волшебным полноцветием ранней осени.
Но потом – вдруг! – в другой книге я увидел посмертную маску Пушкина. К тому времени я уже знал, что Пушкина убили на дуэли, но это было знание наружное – кто же поверит, что Пушкин умер. Можно повторять тысячу раз даты рождения и смерти, выучить их, как положено прилежным ученикам, но даты датами, а Пушкин – это Пушкин.
Так вот. Я видел посмертную маску Поэта. Не знаю, что я думал при этом – давно все было, – но как-то в меня вошло, что это умер художник Кипренский. И теперь некому стало рисовать Пушкина живым.
Это не иначе был сон, по силе переживания – точно, такое и называют снами. Но как ни назови: сон, вранье самому себе – а я и сейчас знаю: качается Пушкин в философском гамаке и, прикрыв один дремлющий глаз, беседует с интеллигентными писателями Латинской Америки.

Рондат, фляг, двойное сальто назад

С самого детства я всегда оказывался в неподходящих ситуациях. Теперь, думаю, оттого, что мои родители очень уважали воспитание.
Вот, например.

Я был крупный, очень сильный, ловкий, но довольно бестолковый мальчик. Взрослые вечно все путают, и бестолковость принимали за неловкость. А так как взрослые всегда борются с недостатками детей, меня, чтобы я стал ловким, отдали заниматься акробатикой. Причем не какой-нибудь, а прыжковой.
Тренер по акробатике, осмотрев меня, сказал, что для прыжковой дорожки я не гожусь, а вот как силовик в паре – такому цены не будет! Тренер был простой человек, он не думал о воспитательном процессе и поставил меня в пару с человечком, который мне сразу понравился.
Человечек был тоньше и ниже меня, очень гибкий и коротко стриженный, так что поначалу я принял его за мальчика. Но это была девочка, которая, как все девочки, раньше понимала смысл различий между полами и нашла мое с ней обращение дурацким и нахальным. Она терпела меня, потому что хотела стать знаменитой цирковой актрисой, а сильнее меня для поддержек никого не было, если не считать тренера.
Про поддержки и девочку я родителям ничего не говорил, это была моя тайна. Я не очень понимал, что влюбился в эту девочку, потому что мне было всего восемь лет и я был не слишком просвещен по части чувств. Но я бежал на тренировки, чтобы держать ее на плечах, а потом, когда она выходила в стойку на руках, упираясь в мои руки, я мог глядеть на ее лицо, и она ничего мне не могла на это сказать, потому что Сам Тренер говорил, что так и надо.
Все было хорошо, пока мои родители не заметили, что воспитательный процесс идет не так, как они задумывали. Они поговорили с тренером, он пожал плечами и определил меня на дорожку.
А человечка стал держать другой мальчик, старше меня на два года.

Прыжки же мне не давались.

Особенно плохо было с каскадами. Разбегался я очень хорошо, как ветер, а потом было все плохо. Помнится – могу ошибиться в деталях, – помнится, было такое: рондат, фляг, двойное сальто назад, снова фляг с пируэтом и сальто вперед. Вся беда была в том, что я неотрывно смотрел на человечка, того самого стриженого человечка, который работал в паре с мальчиком-переростком в дальнем конце зала. Пока я бежал, она была передо мной. Но когда я начинал подскакивать, переворачиваться и вращаться, она терялась из виду, и я крутил головой, чтобы увидеть ее снова. Из-за этого кручения поведение моего тела в воздухе становилось непредсказуемым, оно, это тело, выделывало что-то такое, отчего тренер приходил в подавленное настроение и называл меня недотепой.

Особенно он грустил, когда я завершал каскад далеко в стороне от дорожки, по пути сбив или придавив кого-нибудь из незадачливых товарищей.
Она, конечно, на меня не смотрела, да и на что было смотреть!
В один горький момент, получив от тренера очередной укоризненный взгляд, я вдруг понял, что в хаотических движениях моего тела в воздухе скрывается некоторая спасительная возможность. До сих пор у меня все выходило не так, как надо, потому что как надо не получалось. А теперь я сделаю, «как нельзя делать» совсем, но сделаю не чуть-чуть, а во всю силу. Я сделаю не просто плохо, а абсолютно плохо, я сделаю совершенно плохо!

Идея моего собственного каскада родилась сразу и целиком, и я ощутил ее всем телом. Оставалось дождаться очередного рутинного выхода на дорожку. И вот!

Так высоко и пружинисто я не прыгал никогда в жизни! Так легко я не вращал себя ни разу. Мои ноги крутились в одной плоскости, туловище в другой, а неспортивно отставленная попа все время находилась в центре этого взвихренного мироздания.
Я закончил каскад.

Наверное, целую минуту в зале висела тишина, потом тренер заржал как конь, а за ним стали смеяться все. Все-все, и она! Это был мой триумф!
– Ну блин! – сказал, забыв о воспитании, тренер, когда закончил смеяться. – У тебя же талант! Ты же самородок! А я тебя в силовики! Нет, теперь ты у меня на ковре станешь знаменитым на весь Союз, а то и на весь мир! Скажи спасибо родителям!
В силовики меня не вернули.

А девочка, в которую я был влюблен, сказала, что мне надо стать клоуном.
– Жалко, – подумав, добавила она с присущей ей простотой и искренностью. – Вот жаль! Когда я вырасту, я выйду замуж только за акробата-силовика, так всегда бывает в цирковых семьях.
И тогда я научился потешно падать, как будто споткнулся, или подломилась ножка стула, или я наступил на банан, или… я нашел тысячи поз, от которых все хохотали до визга и икоты. Мне даже казалось, что я живу внутри комедии положений.
Ну в самом деле, ведь что такое любовь? Это когда ты тянешься, тянешься, тянешься и вот-вот, вот-вот дотянешься, и тут кто-то невидимый дергает тебя за зад­нюю ногу, и ты совершаешь удивительные невозможные и несуразные вращения в воздухе.
Несуразные – потому что упал.
Невозможные в воздухе – потому что любовь.