Понять себя в профессии, или для чего мы приходим к своим ученикам

Понять, хотеть понять, добиться понимания – это все слова из учительского лексикона. А понимать себя в профессии – чисто учительская миссия. Трудно, потому что то такие критерии выставляются, то другие; то эти приоритеты вводятся, то еще какие-то; то требовали так, теперь надо иначе – много-много вокруг работы суеты. А изначальная суть профессии, неизменная и неразменная, – ее человеческое начало. Как бы научиться о нем не забывать?
Пусть прологом и напутствием к новому учебному году станет для нас диалог двух учителей, молодого тридцатилетнего математика и его коллеги, учителя истории со?стажем работы в школе 50 лет… 

Куда заведет школу путь отчетности

– …Кажется, мы вышли на одну любопытную тему, на разницу между двумя типами учителей. Есть «учитель как условие» и есть «учитель как причина». Для одних успех детей – это повод для бескорыстной радости за ребенка, восхищения его ростом и успехом, они работают вместе с детьми, рядом с ними и не устают развиваться сами. И другой тип: достижения детей радуют учителя, но потому, что это критерий его учительской успешности. Он находится над детьми, определяя их путь. И собственное развитие учителя становится делом весьма проблематичным, очень много ресурсов уходит на поддержание статус-кво.

– Потому что система аттестации теперь очень резкая, формальная, неприятная. Ты знаешь, я отказалась от всякой аттестации. Баллы и рейтинги – кошмар. Ты провел показуху какую-то, открытый урок – и на тебе за это пять тысяч, например. Но что это дало уму и сердцу ребенка? Это ведь и развращать может: раз в триместр учитель весь лучится, презентацию включает, старается, а остальное время он невыносим. Два лица.
Мы вообще-то пришли в школу не себя выставлять и говорить: «О, какой я!», а с ребенком работать. А ребенку не надо этого: «Вот ты со мной поработал и вот как хорошо я стал решать». Ребенку нужно самому дойти до победы, быть уверенным в собственном успехе. А если это не его успех, зачем он нужен?– это с точки зрения педагогики. Нужно быть таким тактичным по отношению к ученику, чтобы слова «я» он вообще не слышал от учителя. Нетактично. Всегда ребята принимали участие в олимпиадах, конкурсах, туристических слетах, их тут же награждали – и странно было бы, если бы награждали меня. Но как мы радовались вместе, когда они занимали места!
Теперь ребенок все время в ожидании, он словно не живет – а что еще с ним сделают взрослые? Захотят ли делать? Получается, сегодня учительское Я довлеет намного больше, чем при «авторитарном» режиме.
Представить только: у ребенка 18 учителей (по каждому предмету свой), и все довлеют. Потом удивляемся: как это дети из хороших семей участвуют в грабежах и поджогах, я про Лондон и Берлин сейчас говорю. Вон что вытворяют. Будешь, если кругом одно давление. А давление – потому что ребенок выступает средством достижения результатов: школы, учителя. А он не средство, он цель.

– Но ведь таким образом направлен вектор развития системы образования: успехи детей – мерило работы учителя. Дети – олимпиадники? Учитель – молодец! Дети сдали ЕГЭ на высокие баллы? Учитель – умница! Дети поступили в престижные институты на бюджетные места? Учитель – герой! А если ничего такого нет, то непонятно, чем он там с детьми занимается. И происходит подмена: дети становятся для учителя средством возгонки показателей.

– Интересно, что вы будете делать, когда отчитываться станет не за что? Ведь надо сначала что-то вложить, посеять, вырастить. Ругают старую систему, но по всему Советскому Союзу мы, директора школ, раз в год сдавали отчеты, были три формы, в том числе ОШ – и все. Когда мы проводили какие-то конференции, «круглые столы», которые казались нужными, мы не описывали потом, какие мы хорошие, что провели, что сфотографировались и чему-то научились. Приоритет был – работа с детьми. Сейчас все учителя постоянно что-то пишут, ужас. Мы макулатуру собирали и сдавали, а не создавали. Теперь надо извести лист бумаги, написать «я пойду с детьми в поход, разрешите», подписи собрать – а мы просто шли, мы ходили в походы, ездили с детьми постоянно, и ничего никогда не случалось. Ни до меня, ни со мной. Никто у нас не тонул, не терялся, не получал отравлений. Все было от души.
А если логически – чем больше вмешательств, контроля, надзорных органов, тем меньше доверия человеку и у самого человека к себе. Разрастается страшная язва: учителю не доверяют, учитель не доверяет, дети растут в недоверии, выходят в общество, а общества и след простыл. Без личной свободы никак не обойтись, и раньше ее было намного больше у учителя. Посмотри. Я начинающая учительница и пишу урок как хочу, из соображений пользы детям, и никто меня не правит. Но я всех зову к себе на уроки, и старших, и коллег помоложе, и мы говорим, как можно сделать еще интереснее. Люди с удовольствием ходили, как на чай. А сейчас хоть стол накрой – добровольно не придут, потому что сейчас главное – отчет написать о взаимопосещении, анализ сдать, советы учителю, ох. Мы ничего не писали!
Как-то сидели мы втроем или вчетвером на уроке, на литературе. И в одном месте мне показалось, что я знаю, как лучше момент обыграть. Говорю: «Можно я?» «Попробуй». – И я вступила, не на весь урок, но маленькую часть; и после урока учитель меня обнимал, говорил, какая отличная идея, какая я молодец. Вот такие вещи делали.
Мне повезло, что педагогическая профессия сразу дала мне общение со столькими хорошими людьми. И никто ведь даже не давал знать, что старше или умнее меня, вели себя на равных. Может быть, нынешним молодым учителям просто не довелось «попасть в обойму».

Что, если учитель – лишний человек?

– Да я тоже пробовал работать с коллегой на уроке вдвоем, и дети, которые молчали, заговорили. Только эта учительница больше меня на свои уроки не пускает. Поэтому и говорю о том, что учитель сегодня пытается стать причиной успеха ученика, и такой учитель, который мнит о себе, а не для пользы детей старается, выше оценивается системой образования. Хотя ведь причина успеха находится только в самом ученике, и учитель далеко не единственное условие, способствующее развитию или, наоборот, деградации. И вот из-за этой фальши в самоопределении учителя накручиваются бесконечные противоречия. Но как можно прояснить такую мутную ситуацию, если против ясности работают все новые механизмы управления школой?

– Ты сам назвал причину – коммерциализация: проведешь мероприятие с ребенком в школе – получишь деньги. Умереть, не встать. Деньги за то, что ты ребенку добра пожелал. Самое страшное – если учитель дальше этого ничего не знает и не видит. Да-да, общая культура, а откуда ей взяться. Теперь и в вузах ничему не учат. Я расскажу, как нас учили в педучилище в 50-е годы прошлого века. Представь, мы уже через три месяца после поступления в училище играли на домрах в концертах на сцене. А музыкой до этого не занимался никто из нас. Как-то очень быстро нас всему учили – ненавязчиво, ненастойчиво. Когда я распределилась в Амурскую область и был первый педсовет – это, знаешь, зафрахтовали теплоход, и мы, молодые специалисты, и коллектив поплыли по реке. Большая группа абсолютно незнакомых мне людей – я смогла всех организовать, провести игры, и через полчаса все перезнакомились. И любой праздник, детский или взрослый, проводить научили. И методике обучали незаметно, как-то не специально, но позже, когда я стала директором школы, я уверенно чувствовала себя как методист по большинству предметов школьной программы. Это какое-то чудо, как нас обучали в педучилище. Один из пробных моих уроков: вешаю на доску нарисованные мной заранее вазы с яблоками (наглядность), говорю: посмотрите, что бы нам тут посчитать? Быстро посчитали, и я признаюсь: рисую я не очень хорошо, больше нет картинок, а вы сами не хотите порисовать вот на такие примеры? Мальчик пошел самолеты рисовать, девочка – розочки… Так весело было! Сейчас понимаю: это такая выучка была у нас, так с нами обращались.
Нас не понукали. Ведь насколько мы были внутренне свободны: зимой в «Учительской газете» прочитали, что на Дальнем Востоке нужны учителя, пошли к директору училища, дали заявку, и нас отправили.
Но я отвлеклась от мысли: у самого учителя должно хватать ума, что делать важно, а что – на тормозах спускать.

– Легко сказать. Но ведь «копейка» идет именно за отчеты, а их чем больше, тем меньше остается ресурсов «сеять разумное, доброе, вечное». Движемся к тому, что учитель – лишний человек в жизни учеников. Старшие классы жалуются: сначала в школе полдня, затем еще репетиторы и курсы, а потом еще уроки учить и опять в эту школу, где учителя «гайки закручивают», а сказали бы спасибо, что захаживаем.

– Все равно важно то, как сам понимаешь работу, как ее понимают коллеги и общество как относится. Мы когда пришли работать – какие деньги? Никто и не подумал спросить. Мы приехали, молодые учителя, у нас ни огородов, ничего нет – и в магазине пусто, один хлеб. И вот нам собрали еды и привезли в школьный интернат, где мы жили, на лошади – а дождь лил, так и запомнилась картина!
Или приходим в учительскую – идет разговор, интересно: вот так и вот так сегодня ребята сделали – а как получилось? – А вот так. И мы тут же, «с колес», применяли у себя. Такая была атмосфера. Не могу вспомнить ни одного «формального» учителя. Биологи на своих огородах какие-то опытные участки вели, что-то с ребятами выводили. Историки в какие только походы не водили, музей по ним собирали. Словесник водил экскурсии на озера, когда распускались лотосы, и дети там же писали сочинения. Мы всегда были с детьми. Чтоб дети с одной стороны, а мы с другой – такого не было.
Может, и впрямь в молодости и трава была зеленее, и небо выше? Но вот пять лет назад я провожу семинар, и подходит учительница, пенсионерка по возрасту, и спрашивает, не работала ли я давно-давно в Амурской области? Ну не узнала я в ней Тамарочку, которая была у меня в классе в 1962 году. Мы разговорились, она, кстати, и напомнила мне один случай, с бочкой. А я спросила, правда ли, что у нас не было второгодников, и ссор, и криков, как мне кажется сейчас. Она говорит: не было. Был мальчик, которого взяли в коррекционный интернат, а так – все нормально учились, и никто никого не ругал. А запомнилось ей, как однажды учитель физики строго поступил с сыном, и все собрались вокруг, потому что такая выволочка, хоть бы и сыну, в школе была редкостью. Но надо рассказать и историю с бочкой, чтобы все про нас было ясно, про меру нашей раскрепощенности.
Класс мне дали сборный, 5«Д», сам понимаешь, трудный. А в классах тогда было по 42 человека, это считалось нормальным. И как-то раз, пока стояло тепло, мы пошли на реку Завитую, а там удивительно красивые места – ну Дальний Восток же! Идем – жарко, стоит бочка с квасом, на колесах, а продавщица куда-то ушла. Бочка теплая. Ребята говорят: «Давайте мы ее скатим охлаждаться в Амур!» Я согласилась, и мы покатили, закатили в воду и пошли своей дорогой. Часов через шесть возвращаемся, а там все бегают, ищут бочку, тетка бьет себя руками, кричит: «Ой, что будет!» Да ничего не будет. Мы с гиканьем, с радостью, что никто бочку не выкатил раньше нас, бросили вещи на берегу – и в Амур, поднатужились (а труднее было вверх-то), вытащили и прикатили на место. Все на нас кричат, а на меня особенно: еще учительница, вот посмотрите. Но ничего нам не было, а в доверие к детям тут же я вошла. Наверное, неправильно себя вела. Но тогда мне казалось – правильно.

Тайны взаимоотражений

– Но с внутренней оценкой, с само­оценкой учителя все стало гораздо хуже, по-моему. Готовился я как-то к семинару, напечатал карточки с разными педагогическими ситуациями, часть взял прямо из аттестационных требований к учителю. Мимо стола с карточками проходила одна учительница, заинтересовалась, и я ее попросил быстренько ответить на пару вопросов. Она выдала стандартные ответы, на ноль баллов, я ей об этом сказал. Она подумала немножко и выдала варианты на один балл, о чем я ей тут же сообщил и сказал, что максимально баллов – три. И тогда она выдала знаменательную фразу: я знаю, как поступать правильно, но мы же все равно делаем, как получается.

– И правильно: как получается. Другое дело, что когда стараешься, получается лучше. Но стараться лень – вот беда. Или цели такой нет. Это всегда было: противоречия, недоработки – как без этого, и что лучше, что хуже – все время обсуждали. Но вот сравнения наши были… почище, что ли. Без хамства и унижения обходились.
Помню, когда была директором, сидела у одного учителя целую тему, иногда по шесть уроков в день, потому что он сильно доставал детей и они мне говорили: еще приходите, посидите у нас, теперь стало интересно на уроках, на нас не кричат. То есть что срабатывало: мое директорское Я было для учителя больше собственного, или образ «как надо» ей был известен, как на внешнюю оценку надо работать, – и вот уходило с урока хамство и эгоизм. Моя цель была?– чтобы учитель искренне задумался, что давить, унижать совсем не обязательно. Сильная мера – радоваться за ребенка.
Мне недавно бывший ученик напомнил такой случай, в начале семидесятых, кажется, было. Ребята обстреляли из трубочек жеваными бумажками изображение памятника Ленину в стенгазете.
Классный руководитель прискакала: что делать, они не признаются, я к вам всех приведу. А они меня звали Тэтчер, я всегда ходила в школу в элегантном платье и красивых туфлях. Что сделала «железная леди»? Только попросила снять пионерские галстуки, аккуратно сложить, положить на стол и быть свободными. Они вышли сами не свои. Когда все уладилось, они хотели, чтобы я не просто отдала им галстуки, а повязала.
Наверное, это особенность нашего воспитания тогда – уважение к государству, уважение к людям. И оно осталось в моих ребятах, они дружат и сегодня?– армяне, русские, азербайджанцы, евреи. И многого добились в жизни, каждый по-своему.
Конечно, «как получается». Любое содержание можно извратить. Считается, что в советской школе все мыслили лозунгами, были окружены транспарантами. Ничего подобного. Ничего про партию и коммунизм в школе не висело. Моральный кодекс висел, я знала наизусть, и мы с ребятами (я преподавала историю) обсуждали, кто как понимает его позиции, – это были содержательные и важные разговоры. Что плохого – думать об этом: каждый за всех, все за одного, человек человеку – друг, товарищ и брат, о дружбе и братстве разных народов говорить?
Люди жили нормальной жизнью, со своими мыслями, радостями, но никто нас не гонял и не бил за свою точку зрения. «Иметь принципы», «быть человеком с принципами» – это как раз считалось хорошо. И вот когда Хрущев сказал, что «нынешнее поколение будет жить при коммунизме», – это вызвало сомнения, и дети говорили об этом на уроках: человек еще внутренне не готов. В то же время ощущался какой-то стимул расти, тянуться, совершенствоваться. Не верили, а все равно подтягивались.

– Сейчас это скорее исключение, когда у ребенка находятся действительные причины развития: собственные способности и интересы, желание и воля учиться. Но ведь все это может быть найдено в сотрудничестве с учителем. Нет этого – и сколько людей так и не просыпаются, по крайней мере в школе.

– Сказал «сотрудничество», это слово на моей памяти в педагогике появилось, но и до этого мы старались сотрудничать, я понимаю, это не индивидуальный подход, это отношения, стиль. Я вот даже не вспомню, чтобы раньше кто-то с кем-то в учительской повздорил, или кто-то кому-то замечание сделал, или сказал: вот я лучше, а ты хуже. Сейчас – запросто.
Дети и тогда учились по-разному, конечно, но двойкой мы их не били и общались с ними по-товарищески. В той самой первой школе, помню, дверь в кабинет директора была из учительской, и ни разу ни одного ученика туда не приводили на «встрепку». И в учительскую не приводили, чтобы мозги высушить, как-то обходились.
Но уже в 70-х мне будут говорить коллеги: вы романтик! Да нет, я просто видела «больших» учителей: знающих, интеллигентных, тактичных, добрых, веселых. И работала с ними. Удивительные люди.
Я не знаю, может, если сейчас приехать в мою самую первую школу и посмотреть – там, может, тот же формализм и люди, им покалеченные, не знаю.
Сегодня я уже как машина времени?– что-то выверено, что-то – по результатам, что-то – в итоге, а еще много непонятного осталось. Но надо, надо стремиться быть для своих учеников удивительным человеком.

Разговаривали Вадим КОРНЕЕВ и Лилия ПОГОДИНА