МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Двенадцать палочек

Лето. В открытые окна до поздних сумерек несутся удары по мячу и победные мальчишечьи вопли:
«Го-ол!», иногда вдруг пахнет дождевым запахом мокрого асфальта, в легкой занавеске запутается заблудившаяся пчела – и каким-то чудом эти звуки и запахи разворошат детские воспоминания, давно и безропотно улегшиеся на дно памяти. Сначала только смутное узнавание и мысль о том, что ничего, совсем ничего не помнишь, а потом деталь за деталью они расправляются, наливаются цветом и жизнью.
Надо же, и это помню! Вытоптанная, растрескавшаяся площадка у качелей, повидавший виды черно-белый дворовый кот – гроза собак, казаки-разбойники, мимолетный, но сладкий восторг победы, безутешное горе от предательства. И окажется вдруг, что никогда уже потом не обижался так пронзительно и не был так безоговорочно счастлив, хотя поводов за прошедшие годы было не перечесть.
Для тех, кто был городским ребенком больше двадцати лет назад, таким местом вхождения в жизнь становился двор. Сейчас дворы выглядят совсем иначе, но с помощью памяти мы всегда можем распахнуть окно в историю и географию собственного детства.

Двор детства

– Алик! Алик! – звала меня вечерами мама из окна кухни коммунальной квартиры нашего пятиэтажного дома.
Дом был старый, построенный еще до войны. При авианалете на него упала зажигалка, пробив несколько этажей. Пожар потушили, этажи восстановили, а позже пристроили еще один – пятый. Мы жили на четвертом. В коммуналке помимо нашей комнаты было еще пять. В двух обитала семья с полоумной Катькой, которая бегала по длинному коридору с топором и кричала: «Всех зарублю, падлы!»
Периодически приезжала санитарная машина, приходили здоровые дядьки, надевали на Катьку смирительную рубашку и увозили с завязанными руками в сумасшедший дом, откуда она возвращалась тихой, кроткой и ласковой. А через некоторое время опять хватала топор и с теми же криками продолжала носиться по квартире.
Через стенку от нас в двух комнатах жила одинокая тетя Зина, служившая в каком-то учреждении важным номенклатурным работником. Отчего ходила в строгой одежде, с поджатыми губами и разговаривала со всеми немного свысока.
Я дружил с третьей семьей – дядей Мишей и тетей Таней. Они приехали в Москву откуда-то из-под Малоярославца, работали на заводе, от завода и получили комнату. Тетя Таня вечно угощала меня чем-то вкусненьким, а с дядей Мишей – любителем русского хоккея – мы ходили на каток в Сад ЦДСА и Лужники. Он лихо гонял, вертелся и прыгал на своих «канадах», а я не отставал от него на «ножах» (так назывались беговые коньки-«норвеги», которыми я в то время занимался на соседнем «Буревестнике»).
Из окна нашей кухни хорошо просматривался колодец двора. С одной стороны?– двухэтажное административное здание, рядом наш дом, фасадом выходящий на 4-ю Мещанскую, а с двух других уютно пристроились два сруба, сложенные еще в дореволюционное время.
Вокруг этих срубов были разбиты палисадники с настурциями, флоксами и георгинами, по утрам кричал петух, а на заборе вечно сидели несколько котов. Срубы состояли из двух этажей. Первый, как по всей «мещанской слободе», – кирпичный, второй деревянный, собранный из толстых бревен. Они были старые, посеревшие от времени, но выглядели крепкими и обещавшими простоять еще долго.
У палисадников на лавочках сидели пожилые женщины и мужчины, лузгали семечки и о чем-то оживленно и всегда громко разговаривали.
У кухонного окна, между рядами соседских столов, газовой плитой (каждая конфорка принадлежала одной семье) и умывальником, ст ояла рыжая обшарпанная длинная скамейка. Придя из школы и сделав быстро уроки, я бежал на кухню, залезал на скамейку, вставал на коленки, опирался локтями на широкий подоконник и, раздвинув плотный строй старых, наполовину засохших и пожелтевших фикусов и столетников, смотрел, что делается там, внизу. Кто из мальчишек уже во дворе, чем занимаются, во что играют… Услышав всегдашнее, хором, в воздух:
– Санька… Серега… Андрюха… Алька…?– я слетал со скамейки, бежал в комнату, торопливо одевался и несся, перепрыгивая через ступеньки, по нашей высокой и крутой лестнице во двор, где меня ждала шумная и разноликая компания.
Самому старшему, Славке, было около двадцати. Он успел где-то «посидеть», поэтому демонстрировал соответствующие замашки: цыкал зубом, говорил на часто непонятном нам приблатненном языке, растопыривал пальцы и строил из себя клевого фраера. Хотя на самом деле был искренним, честным и справедливым парнем. Всегда заботился о младших и никогда не давал их в обиду ни своим, ни чужим. Каждого, кто норовил задеть малыша, ожидал суровый и болезненный Славкин подзатыльник.
Самому младшему в компании – Андрюшке – было семь лет. Вот такой разновозрастной командой мы жили.
Двор был центром нашей мальчишеской жизни. Все главные события происходили тут.
Собирались у большой, выкрашенной в зеленый цвет голубятни, построенной в углу двора в отдалении от домов. Начальником ее был Славка.
Внизу голубятни располагалось большое, в полтора человеческих роста пространство, в котором жили голуби. По стенам установлены присады и ящики для гнездовий. Сверху голубятню накрывал вместительный, огороженный сеткой вольер. Крышка вольера каким-то непонятным образом откидывалась – Славка дергал за длинную веревку, – и голуби взмывали в распахнувшуюся синеву.
Мы стояли рядом и как завороженные следили за каждым Славкиным движением.
Он, немного красуясь перед нами – малышней, вкладывал два пальца в рот и с лихим посвистом разгонял голубей, маша при этом длинной палкой с прибитой на конце тряпкой. Голуби летали над двором, описывая круг за кругом, часто кувыркаясь в воздухе и меняя направление полета. Иногда Славка доверял нам посвистеть и помахать палкой, чем мы невероятно гордились и соперничали за право быть избранными.
Каких только голубей в голубятне не было! Роскошные черно-пегие турманы. С изумительными пушистыми, наподобие павлиньих, хвостами белоснежные павлины. Нежные, с завитушками на груди, чайки. Статные, похожие на императорских пингвинов, лагоры. У них на лапках росли длинные перья, придавая вид сапожек со шпорами. Птицы мели этими сапожками пол, как метелками, отчего следом оставались дорожки. Но больше всего мне нравились изящные агараны. Важно вышагивая по настилу вольера, они как будто демонстрировали свою важность и аристократичность происхождения. Иногда Славка доверял нам подержать птиц в руках, и это было самым дорогим и незабываемым моментом…
У голубятни делились всеми последними мальчишескими новостями. Что было в школе, кто какую училку и как «довел». Кому и сколько затяжек удалось сделать. Кто кому и за что дал в глаз. Целовался ли и с кем. Все это обсуждали жарко, эмоционально, часто перебивая друг друга, подначивая и подкалывая…
А после начинались игры.

Зима, весна, лето…

Зимой, конечно, играли в хоккей. По краям двора ставили старые разбитые ящики от посуды, заменявшие ворота, доставали клюшки, у кого какие были, или палки, кидали в центр маленький красный плетеный мячик и начинали с гиканьем носиться с одного конца двора на другой, стараясь угодить мячом в ящик. Я стоял, как правило, «на воротах», отчаянно бросался под палки и клюшки, стараясь схватить и прижать к груди заветный красный мячик. Доставалось при этом изрядно. Или жесткий мяч попадал в лицо, или кто-то заезжал клюшкой. Слезы наворачивались на глаза от боли, но игра продолжалась и захватывала, не оставляя времени на пустые переживания.
Иногда я пропускал мяч, который с гулким стуком врезался в дно ящика. И тогда на меня обрушивался шквал негодования и возмущенных криков. Если обвинения были совсем уж несправедливыми и обидными, я бросал свое вратарское место и бежал к большому тополю, росшему в углу двора.
Дерево было громадным, выше нашего пятиэтажного – с высокими потолками?– дома, с толстым, в несколько обхватов, стволом. Дворовые коты почему-то очень любили на него забираться. И часто двор оглашался отчаянным воплем очередного, сорвавшегося с верхних веток, путешественника. Падая с такой высоты, коты никогда, что удивительно, не разбивались. Упав обязательно на лапы, какое-то время они лежали, распластавшись по земле, а затем, вскочив и задрав хвост, неслись под дом, чтобы, очевидно, пережить стресс и прийти в себя от полета.
Я забегал за тополь, чтобы не видели мальчишки, и стоял, прижавшись лбом к холодной коре, глотая слезы и обиду. Наконец крики и недовольство играющих тем, что вратарь покинул свое место, пересиливали горечь, и я, всхлипывая, вытирая мокрые глаза и нос, возвращался обратно, где уже через несколько минут забывал обо всем, кроме красного мяча…
Весной самым любимым занятием нашей компании было «пускать кораблики». Собравшись во дворе и выстругав перочинными ножичками узкие маленькие, наподобие лодочек, рейки со вставленными в них мачтами-спичками, мы шли на Троицкую, спускавшуюся от нашей 4-й Мещанской в сторону Самотеки, улицу.
Тающий снег собирался в гигантские лужи, которые, переполнившись, подступали к тротуарам и превращались в бурные потоки, несущиеся вниз по склону. Мы ставили на воду в ряд свои кораблики, по команде отпускали их, и дальше наша флотилия отправлялась в плавание по бурлящим весенним ручьям. «Капитаны» бежали следом, и каждый надеялся, что именно его корабль придет к намеченному финишу первым. Часто потоки перекрывались «плотинами» вымытых из грунта так называемых «чертовых пальцев» – древних, окаменелых, живших здесь миллионы лет назад моллюсков-белемнитов. Мы дружно расчищали завалы, набивая попутно карманы острыми, похожими на наконечники стрел камнями, и устремлялись дальше вслед за своими корабликами…
Когда же наступали совсем теплые и длинные дни, во дворе начиналось чудесное время нескончаемых летних игр.
Мы азартно резались в «футболяну», в лапту, в чижа, в давно забытые штандар и хали-хало, в баскет, соорудив самодельные и не очень похожие на настоящие щиты.
Но самой любимой игрой были «Двенадцать палочек». На нее сбегалась вся «мещанка». Приходили «троицкие» и «лаврские». Орава собиралась человек в тридцать, и резались долгими летними вечерами до того момента, пока еще что-то можно было разглядеть в неспешно наступавшей летней темноте и пока из окон комнат, кухонь и коридоров нашего дома не раздавались родительские:
– Сашка, негодник, вот я тебе… – Андрюшенька, мальчик, пора… – Алик, домой…
Нехотя мы прекращали игру, собирали нехитрый инвентарь – двенадцать небольших палочек, кирпич и одну длинную подкидную доску, прятали все хозяйство под кустами и уставшие разбредались по своим коммуналкам до завтра. До завтрашних новостей, до завтрашних обид и радостей, до завтрашних игр. А на следующий день дворовая жизнь вскипала с новой силой, и так продолжалось без конца.
По крайней мере так казалось тогда.