«Сейчас объявили... Вероломное нападение...»

Было так, что вся семья сидела за столом в полном оцепенении. Отец, мать и пятнадцатилетняя дочь. То есть моя мама и мои бабушка с дедушкой. Ни слов, ни слез и даже как будто не дышали. Вдруг в дверь коротко, весело постучали. Вбежала соседка. Что-то попросить по хозяйству. Воскресенье, солнечный полдень, обед на плите. «Петрушечки!» Спеша и напевая. В ответ то же оцепенелое молчание. «Ой, да что с вами?» Дедушка первый взял себя в руки. «Сейчас объявили… Выступление Молотова… Вероломное нападение…» И несчастная женщина, словно в одно мгновение помешавшись, дико закричала: «Зачем я к вам пришла! Не надо было приходить! Если бы я к вам не пришла, ничего бы этого не было!» С криком и рыданиями бросилась прочь.
В июле дед вступил добровольцем в Ростовский стрелковый полк народного ополчения. Скоро Ростов начали бомбить, и пришлось узнать, что это такое, когда с неба сыплются бомбы.
Первая бомбардировка. Мама с бабушкой вместе другими прохожими спрятались в вырытой «щели». И запомнилось, что бомба летит долго, очень долго. Это невыносимо страшно, но страху поддаваться нельзя, потому что надо поддержать родного человека: мама держалась ради бабушки, бабушка – ради мамы.
Налет закончился. Можно бежать домой, но все вокруг стало совсем другим. Неузнаваемый город. Пыль, огонь, дым. И прямо на дороге – голова. Окровавленная, почерневшая человеческая голова на пустой дороге.
Мама не хотела вспоминать об этом, рассказывала редко и только при настойчивых расспросах.
О чем в семье вспоминали часто – о невероятном счастливом совпадении, которое в своей невероятности уже приближается к мистическому. Это был сорок второй год, второе отступление. Как и во время первого, мама с бабушкой эвакуировались. Осенью сорок первого они вместе с другими беженцами брели по морозу – зима в тот год настала ранняя, – но тогда Ростов оккупировали только на восемь дней, и скоро удалось вернуться.
Теперь эвакуировались организованно, и вместе с ними была молодая родственница Лариса с сыном Юрочкой. У Ларисы было большое горе. Она давно потеряла связь с мужем Михаилом, а теперь, в катящемся на юг отступлении, даже не было надежды как-то о нем узнать, запросить, получить ответ. Но Лариса была уверена, что Миша жив. Вот сердце ей говорило!
Эвакуированные разместились в колхозе – это были уже предгорья Кавказа – и помогали колхозникам копать картошку. Значит, было начало осени. Работали в поле, день за днем, а на горизонте синел лес. И все запомнили и подтверждали: Лариса всякий раз указывала на синюю зубчатую полосу и говорила: «Миша там! Там, за этим лесом, Миша!»
Но отступление продолжалось, и группами, партиями эвакуированные отправлялись еще южнее, в конце долгого пути остановившись в Адлере. С очередной партией выехали мама с бабушкой и Лариса с Юрочкой, а некоторые друзья и соседи еще оставались в колхозе в ожидании отправления.
 И вот на следующий день после их отъ­езда через деревню проходила отступающая часть. Да, из-за синего леса. Все это время часть стояла именно там. Сразу завязался разговор. «Вы откуда?» – «А вы откуда?» – «А здесь были эвакуированные из Ростова, из Ейска, из станицы Славянской…» К говорившему устремился солдат: «Кто из Славянской? Где? Позовите скорей! У меня жена и сын из Славянской!» Кинулись позвать – и Миша увидел соседа-станичника. «Миша! Да ведь Лариса была здесь и только вчера уехала! А мы уезжаем завтра».
Так Миша и Лариса разминулись на один день, но связь была восстановлена и больше не прерывалась. Миша вернулся с войны.
В этом отступлении дедушка потерял связь с семьей, но какая была радость, когда все нашлись живые. «17.3.1943. Здравствуйте, мои дорогие жиночка Марусенька, дочурка Надя, мои сестры Клава и Лариса и дорогой мой племянник пионер Юрочка. Сегодня я получил письмо от Полубедовых, дорогое письмо, в котором она сообщила, что вы все живы и здоровы. Так что не зря меня ребята заставили танцевать. Я один из счастливых людей. Сердце от радости прямо выскакивает. Боялся я, что вы не успели выехать из Славянской, это было ужасно, эти варвары уничтожили бы вас. Марусенька! Все, что в этот промежуток пережито, продумано, не опишешь. Если бы раньше знал, что вы в Адлере, давно был бы у вас в гостях, а теперь это дело усложнилось. В одном из боев им, чертям, удалось меня немного ранить, но им это дорого досталось. Сейчас я жив-здоров, наш госпиталь работал замечательно, отремонтировали быстро. За меня не беспокойтесь, как только я получу от вас ответ, немедленно приму меры, чтобы помочь вам чем смогу. Напишите, получаете ли вы по аттестату или нет, если нет, то дайте в военкомат справку и получите все. Но как бы мне самому попасть к вам? Вот задача. Голова идет кругом. Марусенька! Знаю, что вам трудновато. Я постараюсь, конечно, немного облегчить вас, но надо драться, бороться. Мне не верится, что это правда, что вы не в плену. Не могу больше писать. Милая моя Марусенька! Как мне хочется видеть вас, обнять крепко, по-русски. Ура! Моя семья жива. Хвалюсь всем, голову вверх, я счастлив. Целую свою милую дорогую жиночку крепко, крепко. Целую свою матушку старушку, которой пришлось на старости перенести многое. Целую свою ученицу, любимую дочурку Надю. Целую племянника, будущего воина Красной Армии Юрика. Целую своих дорогих сестер. Ваш муж, сын, брат, отец Василий».
Муж, сын, брат и отец – мой дедушка Василий Петрович Текучев – не вернулся. Он погиб на Белорусском фронте 9 июля 1944 года. За последний бой дедушку посмертно наградили орденом Отечественной войны I степени. Значит, он погиб геройски. Но как? Это неизвестно. И его могила неизвестна.
Последнее письмо он писал простым карандашом, в окопе, и слова с трудом читаются.
«Милая моя Марусинька! (несколько полустертых слов неразборчиво) Переезжать надо в Ростов, ты в этом права. Будете в Ростове, думаю, что сумеете Надю устроить в институт, тут ничего нет страшного, это моя такая (мечта? – слово неразборчиво). Марусинька, видишь, как получается трудно с переездом. И я ничем не смогу помочь. А о неприятностях пиши, чтобы я мог реагировать. Я, Марусинька, послал тебе несколько писем в Ейск. Часто писать некогда. Почти все время в боях ведь. Но гоним немцев, да еще как. Моя золотая, ты на меня не обижайся, при первой возможности стараюсь написать. Сколько людей отбили у немцев, детей, стариков. Марусинька, я сильно скучаю, так тебя хочется видеть и без конца обнимать свою дорогую деточку мне хочется и чем-нибудь реальным помочь ей. Целую тебя крепко, золотко, и много раз. Твой Вася».
И похоронка – это было отчаяние. И не один раз, а трижды в одинаковой режущей остроте. Первый раз – получение письма о гибели.
Второй раз отчаяние после гибели отца поразило маму просто на улице, когда она шагнула из тени на солнце и вдруг поняла, что погибший отец никогда больше солнца не увидит.
А третий раз – в день Победы, среди всеобщей радости.