"И все мои теории пошли прахом!"

Первый год жизни ребенка – чудное время. Нет еще воспитательных проблем и педагогических терзаний, нет психологических коллизий и столкновений характеров. Есть только младенец и море непреходящей нежности, в которую он погружен. Домашний бог, центр нашего семейного космоса, он вопит, хнычет или довольно сопит. Он розов, кругл и пахнет так, как пахнут только совсем маленькие дети – чистотой, молоком и покоем.
Это та категория опыта, которую невозможно передать в принципе. И когда бездетные еще приятели скептически поднимают бровь или вежливо улыбаются на разговоры о ребенке, я тоже улыбаюсь про себя, потому что никогда не забуду десять часов утра четвертого мая, день, когда родился Сева. Мой сын – это то, что создает меня и что пронесу я до конца своей жизни.

Самые первые дни

…Ему невозможно петь дурашливые или смешные песни – нечестно по отношению к человеку, еще не знающему лжи, пафоса и иронии. Он требует участия на все сто, полного вложения себя в него, словно ты дождь, а он зерно в рыхлой земле, ждущее влаги, чтобы раскрыться. Он учится нелегкой науке жить – и ты его проводник, и он прежде всех прочих умений улавливает приемы, которые помогают ему жить.
Поражает огромная переимчивость, готовность усваивать все, впитывать до последней капли и расти, меняться. Он обладает этим с первых минут своей жизни, метаморфозы – его конек. Укладывая ребенка спать, ты не знаешь, кто взглянет на тебя из кроватки завтра. Страшновато и неизбежно, как полет на санках с высокой-превысокой горы, когда ты уже оттолкнулся, но движение только началось. И чутье подсказывает: этот полет займет всего-то каких-нибдь лет пятнадцать–двадцать.

…Думаю. Когда американцы отправляли аппараты «Вояджер» к границам Солнечной системы, на них закрепили специально защищенные золотые пластинки. Это было послание – на пластинках авторы постарались разместить как можно более полную информацию о Земле, людях и нашей цивилизации. Чтобы показать, что мы, люди, двигаемся за секунды, а не за миллисекунды или годы, разработчики использовали фотографии американской гимнастки в упражнении на бревне и схематически указали время, потраченное на упражнение. А я бы просто разместил видео младенца, любых его пяти минут жизни – потому что интенсивность его жизни поражает.
Младенчество – обманчивый возраст. Ребенок такой мягкий, маленький. Но на самом деле он горный поток, несущийся вниз с бешеной скоростью, чтобы успокоиться там, внизу, в тучных долинах зрелости. Он подобие Большого взрыва, он неудержимо раздвигает границы своей вселенной.

…Кажется, перестать ему изумляться невозможно. Если философия начинается с изумления, то я не понимаю, где в моем отечестве сотни тысяч Демокритов и Платонов, где мы их потеряли? Или они сами себя потеряли, перестав изумляться детям? Я так не хочу – чтобы он стал одним из элементов моего мира. Хотя мир навязывает мне такие взгляды: все родственники при встрече считают своим долгом заметить, какой он большой, тяжелый и как вырос. Надо сказать: да-да, вот вернетесь – Севку не узнаете.

Полгода минуло

Сева ловит пальцами струю воды и хлопает по пятну от фонарика. Они для него материальны. Состояние «я это вижу, но не могу потрогать» его озадачивает. Он видит фонарь, пускающий луч, видит кран, из которого течет вода. Но связи между ними не понимает. Но можно сказать иначе. Ведь в фонаре нет чуда. А чудо явлено, зримо и неуловимо, вот же оно – легкое пятно света. Этого уже не умеют взрослые – не видеть связей там, где они не нужны.

…Из ярко освещенной комнаты дверь открыта в темноту коридора. Там холодно и темно, а в комнате полно игрушек и всяких интересных штуковин. Но ребенок упрямо лезет в темноту – там он еще не был, там неизвестность.

…Видит себя в отражении, заливисто смеется и бьет ладонью по зеркалу – абсолютно счастливый. Он не хочет познакомиться или поиграть с ребенком по ту сторону стекла – он не котенок. Кажется, что Сева узнает себя и ликует – он есть, он существует!

…Ползал на кухне и разбил трехлитровую банку. Полную. Потащил на себя, приподнял и не удержал, грохнул о кафель. По полу стремительно расползаются перетертые томаты, как красная угроза по послевоенной Европе, а в центре пятна рыдает ребенок. Больница, наложение швов. Но ребенок в полном восторге от перемены обстановки: носится по коридорам как заведенный.
Раньше меня всегда удивляло и даже немного раздражало, что родители говорят о себе с ребенком во множественном числе. «Нам восемь месяцев», «мы плохо кушаем» и так далее. Я был уверен, что не буду таким родителем, буду прогрессивным и правильным. И ни в коем случае не буду подавлять личность ребенка, не буду продуцировать ситуацию неразделенности, в которой родитель и ребенок не просто связаны, а слиты в одно аморфное существо. И что же?
Все мои психологические теории пошли прахом. Мы порезались! Какие мы любопытные! И говорю я это с тайным удовольствием, потому что это правильно, так и есть. Пока, конечно. Пока мы с ним связаны так тесно, что трудно определить собственные границы. Но теснота наших объятий очень временна, это я понимаю. Очень скоро он начнет обособляться, и какие нити вплетутся в наши отношения потом, не знаю. Знаю лишь, что они должны быть.

И снова четвертое мая

…Он впервые коснулся сосны и почувствовал, как отслаиваются и отлетают чешуйки коры под пальцами. Десять минут Сева сосредоточенно гладил ладошкой кору и млел от восторга. И пел. Пел огромному дереву, колонной возносящемуся над ним, текучую песню своей жизни, песню гласных нежных звуков, как поют «ангелы на Венере языком из одних только гласных».
И чудилось, будто дерево отвечает ему шорохом игл и размеренным скрипом ветвей.