МЕМУАРЫ ДЕТСТВА
Гарантии бессмертия
Особенные больные
Выписавшись из больницы, я первым же вечером пришел на окраину
поселка к дому учителя, где тот стоял на квартире, постучал в ярко
освещенное окно, в уголок заиндевевшего дребезжавшего стекла.
Взобраться на заснеженную скамью и заглянуть в комнату постеснялся.
Сергей Петрович открыл дверь. Он приветливо улыбнулся, провел через
темные сени в комнату. Поначалу никак не удавалось развязать под
подбородком смерзшиеся тесемки шапки – пришлось разрезать ножницами.
Когда Сергей Петрович взял ножницы со стола, заваленного книгами, ярко
освещенного настольной лампой, я покорно вытянул вперед подбородок,
ножницы щелкнули, словно перекусили хрупкие, покрытые корочкой льда
тесемки.
– Потом пришьешь! – сказал учитель.
Я поскорее стащил шапку, и волосы запахли лекарствами и больничной
палатой. Я протянул учителю синюю школьную тетрадку, говоря о стихах,
которые сочинил в больнице. Я говорил, что не собираюсь быть поэтом, но
стихи написал для того, чтобы все знали, как было тяжело в больнице.
Еще я говорил и про толстую медицинскую книгу, в которой про мою
болезнь написана целая страница, а внизу мелкими буковками, как бы
мимоходом, сообщалось, что больного в ближайшем будущем ожидает
«летальный исход». Он умрет, «улетит» очень скоро – лет через пять, а
может, и раньше – завтра на рассвете или сегодня вечером, и очень
страшно думать об этом.
Сергей Петрович погладил меня по голове:
– Медицинской книге слепо верить нельзя. Это теория, понятная лишь
специалистам. Не думаю, что на той злополучной странице говорится
именно про твою болезнь. Ты будешь жить долго – девяносто, а может, и
сто лет. Нужно закаляться, делать зарядку, ходить в клуб, больше
смеяться. Нужно жить.
– Никто не сможет успокоить меня, пока я не прочитаю где-нибудь...
– Так ты, выходит, требуешь гарантии бессмертия?
Я кивнул. Сергей Петрович взял мою тетрадь, посмотрел написанное:
– Да вот же она! Ты сочиняешь!
И он принялся водить глазами по полкам с книгами.
***
Утром мать осторожно звякала возле печки посудой. Стучали в
другой комнате ходики. Мать заглядывала в дверь, улыбалась:
– Чего так рано проснулся? Шесть часов, в школу еще рано, спи!
Я вставал, одевался. Комната за ночь выстуживалась. Мать растапливала
печку. Я брал со стула рубашку, брюки. От холода кожа на руках
покрывалась мелкими пупырышками. В печке потрескивали дрова, по стенам
бегали отблески пламени. Подходила мать, внимательно смотрела, не
бледный ли я, не слезятся ли глаза, ногти не голубые ли.
– Болит что-нибудь? – с тревогой спрашивала она.
Взгляд ее становился недоверчивым, пристальным. Я отрицательно качал
головой, прижимался к печке, которая все сильнее жгла спину, заставляя
поеживаться, передергивать плечами.
– Расстегни-ка рубашку, – требовала она и сама принималась расстегивать
пуговицы.
Ладонь ее, влажная после кухонной работы, пахнущая дровами, тертой
морковью, казалась неуклюжей. Затем чуть ли не бегом шла к стене,
останавливала ходики. Прохладным мягким ухом мать прижималась к левой
стороне, к тому месту, где чуть слышно стучало мое сердце. Слушала,
щурила веки. Потом глаза широко раскрывались, на лице возникала
смутная, почти неразличимая улыбка. Она задумчиво дышала.
– Лучше! Сегодня лучше. Удары сердца нежные, чистые. Ты
выздоравливаешь, выздоравливаешь!
В такие минуты я чувствовал себя именинником, виновником маленькой
семейной радости. Мать снова принималась за дела, а чуть погодя,
вспомнив о часах-ходиках, спешила к стене, подталкивала маятник
пальцем. И он вновь принимался размеренно стучать.
***
А все дело в том, что мы с приятелем получили сильную дозу
радиоактивного облучения и попали в больницу – мы украли ценный прибор
из лаборатории строящегося неподалеку нефтепровода. Нас лечили. Нас
заставляли постоянно пить молоко. И в один прекрасный день нас пришел
навестить учитель, и мы, опустив головы, спускались со второго этажа.
Шагали молча, шаркая по ступеням тапочками, не толкались, не
баловались. Пролежав несколько дней в палате, мы соскучились по школе.
Скучали не по учебникам и задачам, а по школьному многолюдью, по
длинному, наполненному шумом коридору.
Сергей Петрович поздоровался сухо, даже сердито, и сразу:
– Зачем вы это сделали?
Нам уже пришлось выслушать множество нотаций, нас распекали начальники,
родители, медперсонал, и все это надоело хуже всяких лекарств. Хотя
проделка и впрямь выходила за рамки всяких шалостей.
«Давай сопрем, давай свистнем... Ящичек! Ах, какой симпатичный ящичек»,
– говорил мой приятель, и если ему хотелось открыть этот ящик, то и
открывал бы сам, а открыл я и увидел эту колбочку, эту гадость, эту
отраву! Думали, чепуха, приборчик какой-нибудь, а это, оказывается,
была радиоактивная вода. А прибором этим, оказывается, проверяют
сварные швы на трубах.
Сергей Петрович ничего не говорил. Мы ожидали чего угодно, сочувствия
или взбучки, но только не его молчаливого осуждения. Тягостное чувство
воцарилось, но было прервано появлением няньки: с двумя скатанными
матрасами она шла по коридору:
– Мальчик, посторонись!
– Я вам не мальчик! Мне скоро четырнадцать! Какой я вам мальчик? –
огрызнулся приятель.
– Кто же ты тогда – девочка? – захохотала санитарка. – Да я тебя
запомнила, окаянный, ты качели из простыней делал между кроватями и
качался.
Он показал ей язык, но Сергей Петрович напомнил о вопросе:
– Значит, ящик вы взяли из любопытства?
– Сами не знаем, зачем он нам понадобился, мы случайно очутились на
стройке, где трубы для газопровода. И еще вагончики там есть. Заглянули
в один вагончик, увидели всякие приборы, штуковины, лампочки, ну и
ящичек этот в бетонном углублении, вроде бы как в маленьком погребе...
знал бы, и близко не подошел. Из милиции приходили, спрашивали, кто еще
с нами был, может, научил кто. И зачем я треснул эту штуковину о
бетонную плиту? Сергей Петрович, неужели мы и вправду облысеем от этой
радиации? Колбочка, пусть даже и радиоактивная, – все равно не бомба.
Сергей Петрович отдал пакет с дефицитными тогда апельсинами. По
коридору быстро бегом прокатили носилки.
– Да вы не переживайте, Сергей Петрович, мы-то не ревматики-травматики,
мы-то облученные! Атомный век! – И это я говорил тогда с особенной
гордостью.
Я постарею еще не скоро
Наступил май, народ опять сажает картошку. Надо идти помогать
бабуле, над которой наш класс шефствует. Тимуровцы! Воскресное небо за
окном, робкие зеленые листочки, а радости нет.
– Сегодня чем занимаюсь? – машинально отзываюсь на вопрос мамы,
донесшийся из кухни. – Мы, то есть наш класс, будем сажать картошку на
чужом огороде.
Наша старушка живет на окраине поселка, возле кладбища. Дом маленький,
крытый соломой, – такую избушку на курьих ножках редко где найдешь. В
низкую дверь бабка заходит быстро, как в норку. Потемневшая солома на
крыше обтянута целлофановой пленкой, завернута в нее, как батон, и весь
домик похож на лоснящийся грибок масленок. Бабуся совсем старенькая,
согнутая под прямым углом в виде буквы «Г», однако двигается шустро,
быстрые глаза хитровато поблескивают.
Шефствовать над бабушкой нас назначили зимой. Кто-то из взрослых пришел
в школу, пожаловался: совсем старая бабуся колет дрова, ходит за водой.
Больно глядеть, как она, согнувшись, бредет из магазина, опираясь на
палку. И тогда учитель Сергей Петрович отправил нас к ней шефами, и мы
на морозе пилили, кололи, складывали в сарай дрова. Бабуля, радостная,
удивленная, старалась потрогать каждого тимуровца руками, заглядывала в
лица. Потом поила нас чаем, рассказывала: сын у нее летчик, летает выше
и лучше всех. И повернулась ко мне:
– А ты, внучок, хорошо дрова колешь. Тоже, знать, летчиком будешь. Мой
Вася очень ловко дрова колол!
А сейчас была весна, и мы снова шли к кладбищу. Держит бабка огород, а
зачем он ей? К чему? Ни семьи, ни скотины. Говорит, к земле привыкла,
не может без земли. Земля! Вон сколько земли на кладбище, всем хватит.
Эх!
Сажать картошку – дело сельскому школьнику знакомое. Швыряй в земляную
канавку семена с фиолетовыми ростками, вот и вся работа. Бабуля шла
вдоль грядки, поправляла некоторые картофелины, укладывала ростками
вверх, чтобы побегам легче было выходить из земли. И без того
сгорбленная, она склонялась так низко, что длинный крючковатый нос едва
не касался земли, баба-яга и только.
И тут вдруг во мне возник страх: неужели и я когда-нибудь буду
стариком? Таким же вот страшным, отталкивающим, это же просто ужас, я
не вынесу. Старуха между тем зачерпнула горсть земли, поднесла к
длинному носу, старательно понюхала. Я невольно повторил ее жест: земля
источала живой запах, сладковатый и горький одновременно. Я отшвырнул
пригоршню прохладного чернозема, брезгливо вытер ладонь – это же ее
запах, запах старухи! А она, теряя калоши, пыталась поспеть за нами, не
отставала, похожая в своей черной плюшевой жакетке на большого грача,
неловко скачущего вдоль грядки. Мы же, посадив картошку на своих
отрезках, встречались друг с другом в энной точке грядки, словно в
задаче по арифметике, и снова каждый шел на свой край. Огород посадили
быстро.
– Теперича дождичка ждать будем, пойдемте чай пить, – радовалась бабуля.
Она перекатилась через порог в дом, и мы входили следом в темные сени,
в маленькую тесную комнату, почти весь класс, стояли, близко прижавшись
друг к другу, перешептывались, смеялись. И мне вдруг показалось, что я
всегда жил в этом доме, что знаю здесь каждую потрескавшуюся чашку,
каждую тусклую фотокарточку в общей деревянной раме.
Пахло чем-то сладковатым, стойким, какими-то сушеными травами. Пахло
родным домом. Не моим даже.