МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Долька мандарина для маленьких человечков

Мама как предчувствие

Я не помню себя ребенком. Мне кажется, я сразу была такая, какая есть.
В детстве моей главной и святой обязанностью было оберегать маму. Мама работала с утра до ночи, плохо высыпалась, а мне, конечно, каждое воскресенье ужасно хотелось ее разбудить и рассказать скорее обо всем, что произошло за неделю. Но я сидела под дверью маминой комнаты, пока не услышу шорох ее пробуждения, и еще немного жду, а потом бегу к ней – обниматься, слушать, говорить.
Я воспитывала не только себя, но и телефон: стоило ему чуть звякнуть, я хватала трубку и шепотом говорила: «Мама еще спит, позвоните, пожалуйста, попозже».
Летом было сложнее. Мы весь сезон безвылазно жили на даче с бабушкой, а мама приезжала к нам на выходные и уезжала на работу в понедельник с первой электричкой. Она вставала по будильнику в шесть утра, а я просыпалась еще раньше сама, как будто меня какая-то сила с постели поднимала! – и сидела на ступеньках, ждала маму, чтобы с ней еще полчасика побыть, а мама ругала меня: «Ты чего не спишь?!» Я тащила ей фен, зубную щетку…
Потом я считала дни до ее приезда, а в пятницу вечером ставила на подоконник мамину свечку в виде грустного гномика, всю оплавленную, но яркую – чтобы маме было видно с дороги, что мы ее ждем, не спим, чтобы она, уже подходя к дому, согревалась душой.
Однажды, мне было уже лет семь, мама заболела ангиной. Тогда я поняла, что важно не только чтобы мама была дома, но и чтобы маме было хорошо. Я носила ей желтые шарики аскорбинки, чай с вареньем, а потом придумала: «Давай я тебе книжку почитаю!»
Я читала и читала какую-то книжку не переставая, не понимая, что читаю, и мама уже заснула, а я все читала, читала, пока она снова не проснулась, не посмотрела на меня, не улыбнулась. Тогда я ощутила тихий восторг.

Правила безопасности

Дача – это дом на уютном кусочке земли среди сотни таких же кусочков за деревянными заборчиками. Моим друзьям давно было разрешено гулять по поселку самостоятельно, а меня бабушка все никак не хотела отпускать, даже после того как я уже пошла в школу. Единственное, на что она была согласна, – отпустить меня «до угла». Это означало, что она стоит у калитки и разговаривает с соседями, а я могу добежать до угла улицы, постоять там немного и посмотреть на летящие по шоссе машины – но чтобы меня было видно. Я стремглав неслась мимо выученных наизусть соседских заборов, прислонялась лицом к сетчатой ограде и, замерев от восторга, рассматривала краешек леса, поле с серыми от пыли цветами и ползущие мимо меня грузовики.
Если же я «хулиганила», то есть отходила чуть подальше и бабушка не могла меня видеть, мне попадало. Но боже мой, что это за ощущение: бабушка тебя не видит! Ты гуляешь почти одна! Хоть три минуты до окрика! Это чувство было куда сильнее, чем бабушкино недовольство.
Позже мне разрешили гулять «по участкам» – это значит, гулять достаточно быстрым шагом по дорожкам. Почему-то бабушке казалось, что идти быстро безопаснее. Нельзя было выходить за пределы поселка, а главное – «не соваться ни в одну калитку». Так я получила доступ к разглядыванию домов.
Были дома, интересные для фантазирования – чей, кто, когда, а были неинтересные. В результате появилось несколько любимых домов, заброшенных, заросших, с покосившимися гнилыми заборами, которые давным-давно никто не навещал. А один дом вызывал у меня неподдельный ужас и восхищение: уж точно в нем было совершено какое-то страшное злодейство, он проклят, и по ночам вокруг него бродят привидения. Меня подмывало пробраться в этот дом, но воспитывали меня крепко, я даже знала фразу «вторжение на чужую территорию». Так что мысленно, только мысленно, забраться в чужой сад, в чужой дом, даже заброшенный, и все там рассмотреть. Сам запрет был вымышлен мной: если заберусь, у моей семьи начнутся проблемы.
Когда мне было уже лет двадцать, я все-таки перешагнула покосившийся забор (а тогда мне пришлось бы, наверное, долго пыхтеть, чтобы перелезть его), пробралась внутрь дома. Разумеется, кроме кучи гнилых тряпок и банок я там ничего не обнаружила – в этом-то возрасте! Зато наконец избавилась от навязчивого стремления к этому месту.

Тихий час

Одиночество, признаться, меня вполне устраивало. Игры с конструктором, рисование, лепка, длинные разговоры с собой, выдумывание сказок и целых миров для игрушек, знакомых, просто красивых девушек из трамвая. Но что было непереносимо – меня очень долго укладывали спать после обеда. Всеми силами, потому что я сопротивлялась. Главной задачей для меня было ни за что не заснуть, тем самым доказать, что укладывать меня бесполезно.
Но взрослые просто выходили из комнаты, оставляя меня наедине с высокой целью. Однажды я заметила, что из-под бабушкиной кровати, стоящей напротив, торчит кусок золотой фольги, в которую завернут какой-то ковер. Я моментально закричала, что слышу в фольге мышь, и эта мышь мешает мне спать, и мое бодрствование совершенно справедливо. Я кричала на воображаемую мышку, отчитывала ее, но увы – никто не приходил, чтобы прервать этот спектакль. А ведь кто-то явно стоял за дверью и слушал. Накричавшись, наплакавшись, я в конце концов засыпала. Режим!
Какое-то время у меня была нянька (бабушка, видимо, тогда еще работала). Как мне казалось, она была очень старая, грубоватая, в вечном шерстяном платке на голове даже в мае, но при этом удивительно добрая. Нянька во всем слушалась маму и бабушку, а я старалась сделать из нее сообщницу, и у нас были темы, о которых мы договаривались никому не рассказывать. Если я не ела, она не заставляла, например. Зато ее обязанностью было выгуливать меня в сквере, таком скучном и одиноком, особенно зимой. И мы с ней договаривались, что вместо сквера пойдем в магазин. Чаще всего – в гастроном за разливным пивом «для больного сына».
Мама и бабушка вряд ли обрадовались бы, узнав, как мы гуляем, но нянька просила им не рассказывать: «А то мне, знаешь, влетит». И еще она не умела читать! Да-да, я очень быстро обнаружила это, но держала в тайне от родных. Но все же каким-то образом бабушка узнала про эти прогулки по магазинам, они прекратились, а вскоре и нянька перестала ко мне приходить.
Однако к тому моменту, когда мы всюду ходили с бабушкой, я уже знала инфраструктуру своего района лучше, чем любая домохозяйка: где собес, где сберкасса, в каком магазине молоко дешевле, рыба свежее и хлеб горячее. Бабушка моей осведомленности только удивлялась.

Кто там?

В садик меня не водили, потому что (или поэтому) я неотлучно находилась рядом с бабушкой. Это способствовало появлению странных пристрастий. Например, мне очень нравилось, когда во всем доме отключали свет, хотя бабушка сетовала: опять подниматься на тринадцатый этаж пешком! Но для меня это было приключение, ведь обычно я видела только нашу собственную входную дверь да еще дверь напротив, а когда лифт не работал, я топала по чужим этажам и разглядывала разноцветные обивки дверей, замки, глазки, иногда попадались даже таблички с фамилиями жильцов. Бабушка передвигалась не так быстро, и какое-то время можно было постоять на площадке одной.
За некоторыми дверьми я «поселяла» воображаемых жильцов – оттуда шли голоса, запахи, звуки, они помогали выдумывать. А кое-кого я знала.
Вот на девятом этаже есть дверь, которая никогда не запирается. Тут живет старая учительница, и к ней все время прибегают дети из нашего дома – делать уроки, играть, просто посидеть. И я бывала у нее не раз. У нее дома все не так, как у нас. Там много вещей, которые моя бабушка или давно выкинула, или вообще никогда не имела. Вот игольница в виде грибницы с пятью дружными грибочками. Или эта голубая скамеечка, специальная, для детей, она выдвигается и задвигается. Прийти, чтобы посидеть на особой скамеечке молча, и уйти – так было можно.
Но там еще были огромные, с маятником, с громким боем, часы. А спички на кухне жили не в коробке, а в голове у металлического красного чертика. И можно было вынуть из него все спички, поиграть ими, а потом снова набить ими голову – тебе слова не скажут.

 Художественное развитие

Бабушка водила меня на занятия по хоровому пению. Они начинались в шесть вечера – зимой это практически ночь: темно, холодно, фонари горят, народу на улице никого, а мы идем через пустырь к музыкальной школе. Так не хочется!
Урок проходит в большом зале. Слева на стене висят двадцать гигантских портретов композиторов, справа – двадцать таких же гигантских занавесок на окнах, они похожи на взбитый белок. А я пою. Плохо пою. «Почему без удовольствия?» – Педагог очень бодрый. А мне нравится смотреть на сцену. По обеим сторонам толстенные столбы, а между ними – узенькая перекладина, по крайней мере мне с моего шестого ряда так кажется. И я начинаю думать, что в этих столбах с той стороны, которая не видна из зала, есть проходы, и там живут человечки. Они бегают друг к другу в гости по этой самой перекладине, а иногда, когда в зале открывают форточки, они выпрыгивают на улицу. И уж наверняка после того, как мы все выйдем из зала, человечки будут рыскать повсюду в поисках конфет и еще чего-нибудь съестного – ведь занятие такое долгое, и всем нам бабушки или няни дают конфетки, мандарины, некоторым даже бутерброды. Воодушевленная фантазиями, я кладу на соседний стул дольку мандарина – очень уж хочется подкормить человечков. А петь – зачем петь?
Все самое интересное возникает где-то сбоку. Когда, например, просто забегаешь в открытую дверь на девятом этаже, а там событие: все елочные игрушки, которые старенькая учительница хранила на балконе, пришли в негодность, и она сидит перед испорченными бумажными фруктами, куколками, шариками, сосульками – такими специальными крошечными игрушками для миниатюрной елки, и не знает, что делать. Их водой залило, все ниточки перепутались. И мы целый вечер сидим за столом распутываем, приклеиваем, красим. А еще мы болтаем, смеемся – такой настоящий предновогодний вечер был, лучше всяких елок в музыкальной школе.

Рядом только взрослые

Ко мне всегда относились как к большой, но не столько в плане доверия, сколько в требованиях. Я все должна сама – знать, уметь, понимать. И я знала, умела, понимала. Всегда – в обществе взрослых: в гостях, в театре, в огороде. Слушать – их, разговаривать – с ними, перенимать – от них, смотреть на мир – их глазами.
Помню, в тот год, когда я пошла в первый класс, школа праздновала юбилей. В этой школе работала моя бабушка, эту школу блестяще закончила моя мама. Поэтому на торжественный концерт нам велели явиться всем вместе, и в разгар действа нас вызвали на сцену. Нам аплодировали. И тут к моему рту поднесли микрофон и весело спросили:
– Ну а ты, юная первоклассница, кого больше любишь, маму или бабушку?
Вопрос показался мне настолько глупым, что я не нашлась, что ответить. Я посмотрела на маму, потом на бабушку – они стояли как-то чересчур прямо.
Это – школа, поняла я. Тут каждый норовит тебя обидеть – просто тем, что будет относиться к тебе, как к глупому, несмышленому ребенку.
Им я не была никогда. Как сейчас кажется – к сожалению.