Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №1/2011
Третья тетрадь
Детный мир

МЕМУАРЫ ДЕТСТВА


Гончарова Светлана

Дары января

Каменка для бабки Макурихи

Вечера стояли такие, что хотелось куда-нибудь пойти и что-нибудь сделать! Улица белым-бела, дорога блестит в голубом свете ранней луны, и к ней, как к большой реке, тянутся маленькие тропинки от каждого дома, даже не тропинки, а тоннели – так высоки сугробы. Мы прыгаем в них с крыши. А в конце деревенской улицы начинается овраг, он чуть не до ночи оглашается ребячьими голосами: там большая ледяная горка.
А по телевизору показывают про Вакулу-кузнеца, и рассказывает отец, как в рождественские вечера, когда был он еще молодым, озоровали они, бывало. Бревнами подпирали двери, засыпали снегом и водой поливали крыльцо в доме, где жила девушка на выданье. А если елку из леса приволокут и в сугроб рядом с крыльцом воткнут – значит, уж точно пора девке замуж выходить. Поленницы разбирали и дровами выкладывали дорожку от жениха к невесте...
Нам с подружкой, с которой мы жили рядом и были неразлучны, до невест было еще далеко, и никто нам к крыльцу елку не притаскивал. И нам самим с бревном не совладать… но что бы такое сделать? Разобрать поленницу – это легко, но от кого к кому выложить дорожку? Есть у нас на примете жених с невестой, да он живет на одной улице, а она на другой – это никаких дров не хватит.
И вот однажды, накатавшись на ледяной горке, устав, побрели мы по краю оврага. У самой кромки, заметенная снегом до середины окошек, стояла покосившаяся банька. К ней со стороны жилья не было ни единого следа.
– Чья это баня? – спросила я.
– Не знаю, – ответила, шмыгнув носом, подружка. – Погляди, чей там дом, напротив.
– Это же бабки Макурихи дом-то, – догадалась я. – Чего это она, в баню, что ли, не ходит, следов-то нет, гляди.
– Нету, да…
– Пойдем, зайдем…
– Зачем?
– Ну, так…
Мы отгребли не успевший слежаться снег, потянули дверь на себя, и она, скрипнув, приотворилась. В бане было темно со света. Однако скоро глаза привыкли к полумраку. И мы увидели две лавки, отмытые добела, разглядели старую каменку-печку с котлом. Я открыла дверцу печки и достала уголек.
Для начала мы разрисовали страшными рожами отмытые добела старые лавки. Вот испугается бабка Макуриха, когда придет в свою баню!
Скоро мы совсем освоились. Котел, вмурованный в каменку, был пуст. А сама печурка покосилась, кирпичи будто собрались разъехаться в разные стороны.
Я покачала один из них. Он податливо сдвинулся с места. Подружка тут же схватилась за другой. И тот недолго сопротивлялся. Так мы отняли от каменки два первых кирпича. Потом еще по одному. Они подавались легко – стоило слегка покачать, и кирпич покидал хлипкую стенку. Нас охватил необъяснимый азарт разрушения. Один за другим раскачивали мы старые кирпичи и бросали рядом на пол. Скоро уже и стоять было негде – всюду под ногами были кирпичи. Некоторые из них от древности распадались на части. Наконец тяжело рухнул вниз, со скрежетом осел на угольное дно черный от копоти котел. Облако сажи и золы поднялось над тем, что когда-то было каменкой. Подружка чихнула. Закатное солнце, напоследок заглянувшее в крошечное оконце, наполовину занесенное снегом, пронзило золотистым лучом темное облако, поднявшееся до потолка. «Может, пойдем уже?» – нерешительно спросила подружка, глядя на то, что мы сотворили. Да уж. Бабка Макуриха, наверное, сойдет с ума, когда увидит. Сердчишки у нас, по правде сказать, начинали тихонько ныть. Эту бабку Макуриху мы не любили: осрамила она нас летом на всю улицу, поймав на своей клубничной грядке. К родителям привела. И с тех пор стали мы ей потихоньку мстить. Нашли в овраге котят, унесенных от матери, пищавших из последних сил, – и к завалинке бабкиного дома, чтобы отворить дверцу и в подполье их сбросить. И убежать, а бабка пусть сослепу шарит в темноте, пока найдет.
Потом хотели навязать бабкиной корове на хвост две консервные банки, да были изгнаны с луга пастухом, который грозил кнутом и топал ногой, пока мы не отбежали подальше.
И вот печка. Это ведь тебе не котят в подполье подбросить. Они вон какие выросли, три здоровых кота. Всех мышей, поди, бабке переловили. А это ж – каменка! Она, правда, уже старая была. Ее и топить-то, наверное, нельзя было. Недаром же следов в баню не было совсем. Да, нельзя топить, еще пожар, чего доброго. А все же невесело совсем. Нету никакой радости.
И пока мы отряхивали друг друга от пыли, пока оттирали снегом ладошки, сердчишки ныли все сильнее и сильнее. Взошла луна, засветились звезды, мы побрели по узкой тропе к домам, то и дело сбиваясь и проваливаясь в сугроб. Надо домой, к теплой печке. Но что-то не хочется домой. А вдруг бабка Макуриха ни с того ни с сего все же вздумает пойти в свою баню еще до весны? И все это увидит. И вдруг она догадается, что это мы ей разломали каменку? Да откуда она догадается? Нет, а вдруг догадается?
Мы даже остановились на белой тропинке и постояли немного в растерянности. А когда опять пошли, то очутились у домика бабки Макурихи. Нам надо было поглядеть, как там бабка Макуриха? У нее каменка вся на полу, разобрана по кирпичику, а она чего делает в это время? Так что мы отворили калитку во двор и поднялись на крыльцо. Дверь не была заперта, и мы вошли в темные сенцы. «Кто там?» – тревожный старушечий голос. Мы так и не придумали, зачем пришли, но она и не спросила. «Ой, каких гостей-то Бог послал на праздник, ну заходите, заходите, а то студено, – говорила она радостно, – а я гляжу, что это мои котики все умываются да умываются, то один, то другой. А они гостей намыли! Давайте скидывайте одежку-то. Это где же вы так намокли-то, все в снегу. Ну давайте, давайте, самовар поспел. Я все ваше сейчас на печку, расстелю на горячие кирпичики, оно просохнет быстро. А мы чайку пока попьем. Сегодня же Сочельник. А завтра – Рождество».
Бабка усадила нас за стол, принесла из кухни глубокую миску с рисовой кашей в крапинку: «Звезду-то видели на небе? Взошла уж. Можно поесть. Вот такую кашку, это изюминки. Праздник завтра большой. Рождество. Христос рождается, его, миленькие, Матерь Божия родила в хлеве – больше негде было, никуда, вишь, не пустили больше».
Мы забыли про кашу, а она рассказывала, рассказывала. И то нам виделась эта дивная ночь, то каменка являлась перед глазами, разобранная на кирпичи.
– Ба, мы пойдем, а то дома заругают…
– Ну, бежите, бежите, светло сегодня.
И мы что есть мочи побежали. Остановились. «Пойдем к тебе, – сказала я. – У тебя папка печки умеет класть». Подружка шмыгнула носом: «Он все равно за ночь не складет». – «А давай им про младенца расскажем!» – «Не поможет».
Надо было идти. Хоть к нам, хоть к подружке – сдаваться и просить отцов сложить каменку бабке Макурихе.
…Наутро постучался к Макурихе отец подружки: «Бабуш, а ты, это, в баню-то не ходишь, что ли? У тебя и тропы нет». – «Ой, милый, да у меня там каменка больно плохая, дымит». – «Вот-вот, а я говорю соседу, давай, говорю, Федосье-то каменку новую сложим, поди, совсем плохая у нее». – «Ой, дак я не знаю, чего и сказать, конечно, плохая. Дак ведь седни-то нельзя, праздник». – «Ну ладно, не сегодня, давай завтра, послезавтра. Ты сама-то не ходи туда. Снегу много, холодно. Мы сами кирпичей навозим да переложим каменку-то. Делов-то».
А когда затопилась в бане у бабки Макурихи новая каменка, она все дивилась: как это неближние соседи догадались, что каменка у нее совсем плохая, дымит. Вот ведь добрые люди, дай им Бог здоровья!

Тряпичная красавица

В витрине нашего раймага уже давно стояла сказочно красивая кукла. Никто ее не покупал, потому что она была очень дорогая. Бабушка говорила, что она стоит половину ее пенсии. И мы ходили к магазину, чтобы полюбоваться на мечту каждой девчонки.
Нет, моему подоконнику такая и не снилась. На подоконнике у меня жила маленькая тряпичная кукла, я сшила ее сама и вдохновенно раскрасила цветными карандашами: глазки голубенькие, губки бантиком, носик пуговкой – она, конечно, была невозможная красотка. Смотрела на меня так, что хотелось ее быстрее прижать к себе, пожалеть, укутать, согреть, уложить в теплую постельку и уснуть вместе. А проснуться – и опять прижать, пожалеть, согреть, укутать. Ее можно таскать всюду, даже в кармане, она не разобьется, не изломается. Встряхнешь слегка помятые косички – и опять она улыбается кротко и преданно.
Мы жили с бабушкой в маленьком деревянном домике. У бабушки был большой холщовый мешок, где она хранила лоскутки от всего того, что она нашила за всю свою жизнь, и не только она. Уж этих платьев, кофт, юбок не было и в помине, а лоскуток от каждой вещи лежал в мешке. Его содержимое бабуся иногда доставала на вольный свет, перебирала разноцветные тряпицы и рассказывала про то, что с каждой было связано: «Вот из этого мне на Пасху шили пару – юбку и кофту, – расправляла она узловатыми пальцами тонкий ситцевый лоскуток, розовые перышки по белому полю. – На Пасху всегда белое шили. И качели ставили, на качелях обязательно качались в Пасху».
Я старалась представить себе бабусю в ситцевой паре, молодую, смеющуюся, на качелях, а она продолжала: «А вот в этом мать твоя в агитбригаду ездила. Она его больше всех любила, оно ей шло». Бабушка разглаживала на одеяле тончайший крепдешиновый лепесток голубого цвета в мелкую крапинку. «Однажды ехали они на машине, а за ними пчелиный рой увязался. Они шумят, руками машут, а пчелы злятся… Мать в этом платье была как раз. Приехала – смеется, рассказывает».
Я опять стараюсь представить себе эту картину – моя молодая веселая мама в небесно-голубом платье. Живую ее я не помню, маленькая была, когда она умерла. Бабушка вздыхает: «А кукле твоей... Ну ладно, бери уж белый в перышко». Как медаль вручает, как премию. И у меня мрет душа от счастья: красавице-то моей платье какое будет! И мы садимся с ней кроить кукле платье. Лоскуток не маленький, хватает и на юбочку солнышком, и на косыночку.
А перед самым Новым годом в школе говорят: всем принести любимые игрушки, будет День игры. Я, конечно, несу свою красавицу. Вечером мы с бабушкой заплели ей в косы розовые ленточки, под цвет перышкам на платье. Ах, как же все удивятся! Но когда я раскрыла в классе свой портфель, услышала разочарованный гул. Кто-то выхватил у меня куклу, подкинул до потолка, потом ее пнули, вся эта куча-мала ринулась за ней, как за мячом. Я онемела от ужаса. Но тут в дверях появилась учительница. Она подняла маленький белый комочек с растрепанными косичками. Поправила платьице. Посмотрела на меня с жалостью: «Это твоя кукла? И у тебя нет другой?» У меня даже голос пропал от стыда, щекам стало горячо: «Да мне и не надо. Я ее люблю!»
Дома бабушка ничего не спросила, лишь поглядела на меня и на перепачканную куклу. Платьице мы постирали, а личико пришлось немного обновить цветными карандашами.

…Потом наступил Сочельник, в доме пахло пирогами, стояла наряженная елка. И вдруг кто-то постучал. И стук был какой-то необычный. «Получите-распишитесь!» – Вошла почтальонка и протянула бабушке большую посылку. «Ну-ко, ну-ко, что такое, – пропела бабушка как-то особенно, – поглядим. О, дак это тебе! А от кого? Погляди-ко: от Деда Мороза! Вот так чудеса!»
Под толстой бумагой оказалась красивая блестящая коробка. И когда раскрыли эту коробку, я даже отпрянула. Лежала в ней фарфоровая красавица с витрины. Золотые локоны, зеленое бархатное платье в оборках и кружевах. Башмачки! Шляпка! Просто мечта любой девчонки…

Рейтинг@Mail.ru