Рифма поколения

Уходит год, подводим итоги. Куда деться, так мы устроены, даже самые скептически настроенные из нас и несуеверные. И тут как же не сказать, что в этом году мы потеряли двух поэтов. Сначала ушел Андрей Вознесенский и вот совсем недавно – Белла Ахмадулина.

Смерть поэта всегда явление значимое, сверх значимого самого по себе факта смерти. Современники как будто живут в его, поэта, синтаксической конструкции, и только смерть имеет право поставить в ней точку. Пока он жив, даже если давно не пишет, предложение не закончено, а потому тревожит тайным недоговоренным смыслом.
Я давно уже не снимал с полки книги этих поэтов, а новые мне и вовсе не попадались. Казалось бы, в чем состоит моя особенная печаль и почему в душе темный обвал, как бывает при потере близкого человека?
Как-то в компании зашел разговор о Вознесенском и Ахмадулиной, иронический по большей части, как принято в нынешних компаниях. Мы с другом принялись цитировать и остановились, опамятовавшись, только через час. Оказывается, мы давно срослись с этими стихами или, иначе, они вросли в нашу юность. Это были не просто стихи, но цитаты из жизни, чем в идеале и должны быть стихи. Ирония и критический навык растворились в почти забытом уже чувстве восторга и благодарности. Поэзия возвращала нам стилистику и полет молодости.
Хороши они или плохи? Хорошо это было или плохо? Э, да разве так говорят о собственной юности? О своих друзьях? Эти поэты входили в круг наших собеседников и друзей, а, как сказала Белла Ахмадулина раз и на всю жизнь, «свирепей дружбы в мире нет любви».

* * *
Переживания юности подобны религиозным, то есть рассказу недоступны. Сказать ли, что когда Андрей Вознесенский в кубанской папахе (барашковой шапке с суконным верхом) надписывал свою «Треугольную грушу»: «Андрей Вознесенский. ХХ век» – это был автограф и нашего ослепительного честолюбия, живущего великим проектом добра и славы?
Его стихи понуждали нас к самообразованию больше, чем все школьные учебники. Ранняя поэма «Бой» о мальчике-маугли: «Родился Ромео. Родился Мурильо. Красивый безмерно. Чавкают рыла». Он страдал рифмозависимостью, это нам потом в дружеском послании объяснила Белла:

Оторопев, он свой автопортрет
сравнил с аэропортом, – это глупость.
Гораздо больше в нем азарт и гулкость
напоминают мне автопробег.

«Автопортрет» и «автопробег» тоже, между прочим, не слабый полет зарифмованной фантазии. Но при этом какой пример дружеской, любовной критики!
Однако я сейчас о другом. Мы бросились к словарям, а потом и в Эрмитаж: «Мурильо (Murillo) Бартоломе Эстебан (крещён 1.1.1618, Севилья, — 3.4.1682, там же), испанский живописец». Живописец, кстати, так себе, кукольный и сусальный. Разве можно сравнить его с предшественником – беспокойным, холодным, мерцающим Эль Греко? Но в путь-то нас послала навязчивая рифма обожаемого поэта, вот в чем дело.
Он открыл нам Америку, Мэрилин Монро, Роберта Лоуэлла, неоновый Нью-Йорк, стеклянные аэропорты. Намекнул задолго до Фрейда и Достоевского о тайне и многоликих воплощениях личности: «Я – семья. Во мне, как в спектре, живут семь Я». Да что там? «Царь страшон: точно кляча, тощий, почерневший, как антрацит». Это имя угля я узнал от Вознесенского.
Из запретных тем до нас доносился голос нашей единственно реальной жизни. Стихотворение о любви учительницы и ученика:

Борька – Любку, Чубук – двух Мил,
А он учителку полюбил.

Елена Сергеевна, ах, она…
(Ленка по уши влюблена!)
………………………….
Что им делать, таким двоим?
Мы не ведаем, что творим.
Педсоветы сидят: «Учтите,
Вы советский никак учитель!..»
……………………………….
«О, спасибо, моя учительница,
за твою высоту лучистую,
как сквозь первый ночной снежок
я затверживал твой урок…»
……………………………
Ленка, милая, Ленка – где?
Ленка где-то в Алма-Ате.
Ленку сшибли, как птицу влет…
Елена Сергеевна водку пьет.

Последнюю строчку запретила цензура, в сборнике она отсутствовала, но мы-то ее знали. И на школьном вечере я, конечно, прочитал стихотворение с этой строчкой. Отца вызвали к директору, потом в роно. Не помню, чтобы он меня упрекал, однако все равно я чувствовал себя пострадавшим за любимого поэта. И за правду.
Вместе с поэтом мы выбирались из шумной, карусельной юности, проходили первые уроки созерцания: 

Тишины хочу, тишины...
Нервы, что ли, обожжены?
Тишины...
чтобы тень от сосны,
щекоча нас, перемещалась,
холодящая словно шалость,
вдоль спины, до мизинца ступни,
тишины...

А любовь? Тогда все было любовью, это правда, но и собственно любовь:

Спасибо, что в рощах осенних
ты встретилась, что-то спросила
и пса волокла за ошейник,
а он упирался,
спасибо… 

Ну конечно, это Оно, Она. Никакой афоризм, выписанный в тетрадку, не скажет о любви больше, чем этот замедленный стихотворный кадр.

* * *
Они, все наши любимые поэты, еще и наглядно дружили. Это повело нас к лицейской дружбе Пушкина и вообще к культу дружбы. Вознесенский писал: 

Нас много. Нас может быть четверо.
Несемся в машине как черти.
Оранжеволоса шоферша.
И куртка по локоть – для форса. 

Оранжеволосая шоферша – Белла. Но кто эти четверо? Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Окуджава… У нас получалось пять. Мы строили догадки об этой компании. Вспоминали, как на одном из концертов Окуджава запнулся в стихотворении «Живописцы, окуните ваши кисти», забыл продолжение и сел, не дочитав. Когда очередь дошла до Ахмадулиной, она начала выступление с этого стихотворения Окуджавы, которое помнила наизусть. Ну конечно, четвертый – это Окуджава.
А через несколько лет пришел сборничек Пастернака, и мы поняли, что Вознесенский начал свое стихотворение с перифраза пастернаковского: «Нас мало. Нас, может быть, трое». Но эти-то трое кто?
Так нас затягивало в сферы, где жизнь, любовь, скорость и поэзия были синонимами. В этом избранничестве, как и в своем собственном, мы искали и находили подтверждение своей правоты: 

Что нам впереди предначертано?
Нас мало. Нас может быть четверо.
Мы мчимся –
а ты божество!
И все-таки нас большинство.
И она не стихами – любовью отдаривала это восхищение:
И я его корю: зачем ты лих?
Зачем ты воздух детским лбом
таранишь?
Все это так. Но все ж он мой товарищ.
А я люблю товарищей моих.

Белла Ахмадулина вернула нашей поэзии высокий стиль, артистично сочетая его с московским сленгом, резким молодым движением, вызывающей рифмой и непреклонностью ума. Бродяжка с ангельским голосом, апаш с манерами Прекрасной Дамы. Она была вся не отсюда и в то же время одной из нас. Несомненно. Одной из всех. Как мы радовались, когда обнаружили, что она и сама себя понимает так же:

Мне не выпало лишней удачи,
слава богу, не выпало мне
быть заслуженней или богаче
всех соседей моих по земле.
Плоть от плоти сограждан усталых,
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою –
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними, как слово и слово
на моем и на их языке.

* * *
Поэты вели разговор друг с другом, мы – с ними, а вместе получалось что-то вроде древнегреческого хора солистов под руководством корифея, роль которого взяло на себя время.
Судить, насколько хороши были исполнители – не нам. Поэты всегда расплачиваются по счетам, это известно. Но почему-то не говорят, что по тем же счетам, пусть в рассрочку, всей своей жизнью расплачиваются и их читатели. Не хочу сейчас рассуждать об этом. По счетам, так по счетам. Но сводить счеты с поэтом – неприлично, а с собственной жизнью – бессмысленно. И во всяком случае, я не подписывался на исповедь.
Наверняка в нашем пении было много фрондерства, глупости, фальшивых нот, неоправданных надежд и водевильных притязаний. Но была и вера, и чистота помыслов, жажда свободы и справедливости. И озвучила все это, дала этому форму – поэзия. Мы готовы были соскочить со столбовой дороги сталинского социализма, а это не так уж мало. И вели нас к этому не политические статьи и лозунги, а высокий антисоветский слог Беллы Ахмадулиной.
Это было, наверное, глупо, как почти все, что совершается в юности, но не бесполезно. Не об этом ли и писал Симон Соловейчик: «Свое поколение кажется человеку лучшим, этот возрастной шовинизм иным людям так же трудно преодолеть, как и чувство национального превосходства. Недостатки своего поколения кажутся милыми, недостатки молодых вызывают раздражение. Мы не хотим понимать, что у каждого поколения своя глупость. Мудрость одна, она вечна, глупость же у новых поколений новая. Но что-то остается от этой новой глупости в вечной мудрости мира – так становится чуточку мудрее и весь мир».
С Новым годом!