НЕЗАБВЕННЫЙ СЛЕД

Тихая пристань. Декабрь.

Имя Паустовского звучит сейчас редко. И понятно почему: наше время враждебно всему, что исповедовал Константин Георгиевич и в жизни, и в литературе.

Опять в снега, как в ризы голубые,
Закутана вечерняя страна.
В пустых соборах служат литургии,
И грусть моя по-зимнему ясна.

В седых садах, где в небе бродят звёзды,
В золотизне рождественских ветвей,
В седых садах, где месяц всходит поздно,
Над белизной берёзовых аллей.

А в городке горят в домах лампады,
И отблеск их ложится на паркет.
В Москве балы и пышные парады
И на Тверской вечерний мягкий свет,

В Москве мороз горит в дыму кострами
И в Зубове, в твоём особняке,
Я слышу смех и вздох о «нежной даме»,
Мои стихи в задумчивой руке.

Мне грезится блистательный Растрелли,
Его рука чертила белый зал,
Где столько лет потом в ночах звенели
Моцарта сны под русский клавесин.

Опять снега закутали как пледом
Весь городок, и только сторожа
Стучат в ночах. За ними ходит следом
Глухой рассвет, синея и дрожа.

Это стихотворение Паустовский написал 16 декабря 1920 года, а через несколько дней подарил своей жене Кате – в память об их первой встрече. А встретились они в декабре 1914 года. Санитарный поезд шел на фронт мировой войны. Он – санитар, вчерашний студент. Она – сестра милосердия.
В его дневнике остались строки – короткие, как в телеграмме (через много лет свой лучший рассказ он назовет «Телеграмма»): «Поцеловал руку. Глаза. Гуляли около поезда. Я топил печку – поцеловала глаза – печаль и ласка девичья, грустная. Загорская. Я полюбил ее. Долгое пожатие рук».
Дочка священника Катя Загорская окончила епархиальное училище. Потом училась на Высших женских курсах в Москве и в Сорбонне. 26 августа 1916 года Екатерина и Константин обвенчались в церкви рязанского села Подлесная Слобода, где до своей ранней смерти служил отец невесты. Навестили Катину няню Аксинью. Катя часто рассказывала Косте о своем детстве, и так чудесно рассказывала, что и он будто переносился туда, в ее светлые воспоминания.
После февральской революции в Москве возникло множество новых изданий, и молодые люди занялись журналистикой. В качестве корреспондента Катя участвовала в Поместном Соборе. Паустовский писал статьи в защиту памятников культуры: «Все памятники культуры… могут быть частью уничтожены, частью непоправимо испорчены, ибо народ, с головой ушедший в вопросы денег, хлеба и отдых… захвачен всем этим и стал слишком большим материалистом… В России может наступить время, когда охранять и реставрировать будет уже поздно…»
В том же переломном 1917 году Костя осмелился послать на отзыв Бунину девятнадцать своих стихотворений. Он видел себя поэтом. Иван Алексеевич ответил быстро. В его письме были слова, которые могли тогда обидеть молодого человека: «Думаю, Ваш удел, Ваша настоящая поэзия – в прозе…» Еще несколько лет Паустовский продолжал писать стихи.
Сегодня ясно, что прозорливость и чутье Бунина определили литературную судьбу Паустовского. Он стал выдающимся мастером лирической прозы. И все-таки жаль, что, открывая Собрание его сочинений, мы не найдем там раздела «Стихотворения»…
Осенью 1919 года Гражданская война забросила Паустовских на юг, в Одессу, где уже год к тому времени жил Иван Алексеевич Бунин. Но Паустовский не знал о том, что его любимый писатель ходит с ним по одним улицам и тоже ведет дневник.
Бунинский дневник всем известен: «Окаянные дни» были опубликованы самим автором в Париже еще в 1925 году. Одесский дневник Паустовского – и то лишь его фрагменты – таинственно возник из небытия пятнадцать лет назад, когда двое московских бродяг вытащили старые тетради с неведомого чердака и стали торговать ими прямо на улице.
Оказалось, что молодой романтик Паустовский и пятидесятилетний Бунин смотрели на происходящее одинаково: с печалью, гневом и ужасом. Бунин: «Сейчас все дома темны, в темноте весь город, кроме тех мест, где эти разбойничьи притоны, – там пылают люстры, слышны балалайки, видны стены, увешанные черными знаменами, на которых белые черепа с надписями: «Смерть, смерть буржуям!»… В сущности, всем нам давно пора повеситься, – так мы забиты, замордованы, лишены всех прав и законов, живем в таком подлом рабстве… Часто заходим в церковь, и всякий раз с восторгом до слез охватывает пение, поклоны священнослужителей, каждение, все это благолепие, пристойность, мир всего того благого и милосердного, где с такой нежностью утешается, облегчается всякое земное страдание. И подумать только, что прежде люди той среды, к которой и я отчасти принадлежал, бывали в церкви только на похоронах!..»
К.Паустовский: «Холодно. Я в летнем пальто. Раздевают страну… Хочется молиться в теплых, блещущих матовым золотом, полутемных соборах. Молиться и знать, что за папертью… пушистые снежинки падают на бархатную девичью шубку. Молиться… В последних истоках мутного света сослепу тычется, ища черствую корку, громадный умирающий народ…»
Быть может, они и стояли в одном храме, в полутьме, в молитве… В январе 1920-го Иван Алексеевич Бунин навсегда уезжает из России. (Почти тридцать лет спустя, в ноябре 1947-го, Паустовский неожиданно получит открытку от того, кого никогда не переставал считать своим любимым учителем: «Дорогой собрат, я прочел Ваш рассказ «Корчма на Брагинке» и хочу Вам сказать о той редкой радости, которую испытал я: если исключить последнюю фразу этого рассказа («под занавес»), он принадлежит к наилучшим рассказам русской литературы. Привет, всего доброго. Ив. Бунин».)
Паустовские остаются в Одессе. Голодная бандитская зима. По утрам они старались подольше не вылезать из нагретой за ночь постели. Катя вспоминала о своей детской жизни; Костя, закрыв глаза, слушал ее рассказ, как сказку.
Потом приходилось вставать, колоть дрова, топить печку, идти за водой. Между этими хлопотами он успевал записать в дневник об услышанном от Кати. Всего несколько слов, но за ними – все самое дорогое для них двоих. Вот запись Паустовского от 4 декабря 1920 года: «…Какой это был милый и цветистый быт. Красное платьице. Все зимние дни – на деревенской улице с Лелей на салазках и ледянках. Далекие поездки на лошадях по родственникам в престольные праздники. Колокольные звоны. Снега, солнце и пыльное лето во ржах… Домовитость, уют, мамины заботы, теплые лежанки. Гаврила Петрович – псаломщик – венчал ее кукол…»
Вот откуда – из их общих московских воспоминаний – в его тогдашних стихах: белые залы, Моцарт под русский клавесин, лампады, балы, вечерний мягкий свет зимней Тверской…
Они встретят Рождество в монастыре под Одессой, и она проводит его на пароход в Севастополь. Пароход «Дмитрий», как потом выяснилось, был гружен минами. Девять дней плавания на этом пароходе слились в один кошмарный сон. Добравшись до Севастополя, Паустовский написал Кате письмо (в нем он называет Катю домашним именем Крол – то есть Кролик). «…Я, как и все пассажиры «Дмитрия», перенес несколько страшных дней… В открытом море начался шторм. Ночью он усилился. Утром весь пароход трещал и гудел от ветра и нырял в воду по самую палубу… Вода застывала на бортах, и лед нарастал глыбами… К вечеру пароход стало сносить и заливать. Капитан дал в Севастополь радио о гибели. Ты не можешь, маленький человечек, понять, какую тоску я пережил в течение этого часа. Пассажиры плакали, молились, женщины выли от ужаса. Я сдерживал себя и думал только об одном – о Кроле и думал о том, что Крол должен молиться обо мне, и все повторял про себя – Крол, молись… Нос дал течь и стал садиться в воду. Я ушел в каюту, чтобы не слышать дикого морского рева, и ждал, закрыв глаза, и думал о Кроле. И случилось чудо…»
Пройдут годы, у них родится сын Вадим, Екатерина Степановна будет преподавать французский язык в севастопольской мореходке. Потом жизнь разведет их, но когда она завершит свой многолетний труд, монографию о скульпторе Голубкиной, Паустовский напишет к этой книге предисловие. В ту пору его имя будет не просто известным – за подпиской на его Собрание сочинений люди простаивали сутками. В Стокгольме рассматривали его кандидатуру на Нобелевскую премию. В 1963 году Марлен Дитрих приехала на гастроли в Россию и первое, что она спросила, – где Паустовский и можно ли его увидеть. Он приехал на ее выступление, а после концерта поднялся на сцену с цветами. «Я была так потрясена этим, что, будучи не в состоянии вымолвить по-русски ни слова, не нашла иного способа высказать ему свое восхищение, кроме как опуститься перед ним на колени…» Этот снимок – Дитрих на коленях перед Паустовским – обошел всю западную прессу.
Шведский писатель и переводчик Артур Лундквист писал о Паустовском: «Его жизнь во многом напоминала судьбу Пастернака: его вынуждены были признавать, но старались оттеснить в тень. Ему повезло лишь в том, что он избежал присуждения Нобелевской премии, а вместе с ней и столь мучительной на родине мировой известности…»
Из одесского дневника Паустовского (декабрь 1920 года): «Бог прислал меня на землю с даром красок. Поэтому я – художник. Я остро чувствую краски и настроения дней, хотя близорук. И в людях я чувствую краски их души. Пишу, и слова ложатся мазками, как краска на холст, и вся моя мысль – в этих тонах… золотеющих, насыщенных внутренней теплотой… Я мыслю сердцем. Может быть, потому так быстро сгорает жизнь… Поэтому я вряд ли создам что-нибудь дельное. Но я могу написать несколько прекрасных строк о свете лампадок и вечернем чае в теплой, уютной столовой…»