МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Иголка в непослушных пальцах

На два голоса

Еду как-то в автобусе, сзади сидят малыш лет пяти и пожилая женщина, вероятно, его бабушка. Они о чем-то говорят тихонько, слов не разобрать из-за шума мотора. Перемежаются тонкий детский голосок и шелестящий голос бабушки. В тонком голосочке — вопрос, волнение, нетерпеливый интерес; в тихом шелесте бабушкиного голоса — покой, ласка, неторопливое пояснение. Опять звенящее любопытство — и снова в ответ будто прохладная ладонь на горячий лобик. Или тихий дождик на росточек...

Зашлось у меня сердце. Бывает так: повеет откуда-то знакомый, но очень давний запах, и вот так же оно замрет, устремляясь памятью к чему-то очень дорогому. А тут не запах — звоночек и шелест, звоночек и шелест, два голоса. Вся гармония мира сейчас для меня сосредоточилась в них. Бабушка и дитя. Два бесконечно нужных друг другу человека.

И мыслями я переношусь далеко-далеко...

Был у меня такой день…

Не день даже, а вечер, темный, холодный, бесприютный. Во дворе сани, груженные каким-то скарбом. Соседи толпятся у крыльца. Что-то еще выносят и кладут в сани. Я вхожу во двор с маленьким братом – веду его из детского сада. Останавливаюсь у крыльца и смотрю на все это, не понимая, что тут такое делается. Соседка всхлипывает и прижимает меня к себе. Я утыкаюсь носом в холодную плюшевую жакетку и тоже начинаю всхлипывать.

– Ну вот, сколько я терпела, – говорит мать, – он ничего не понимает, а я так больше не могу. Пусть поживет один.

Я догадываюсь: случилось то, о чем последнее время то тихо, почти шепотом, то с руганью в крик говорили в нашем доме: родители расходятся, потому что папа все пьет и пьет, никак не остановится. Мама у нас неродная, и она давно грозится уехать, чтобы он узнал, каково ему будет одному с двумя ребятишками. У меня сердце всегда сжималось от этих разговоров. Я очень боялась, что мать и правда уедет от нас. И вот она уезжает. Сани уже стоят во дворе с вещами.

Нас заводят в дом – холодно так стоять. Маленький брат ревет уже во весь голос. Я пытаюсь его утешать. Стены отвечают гулким эхом.

Мы забираемся на печку и сидим там, прижавшись друг к другу... Через некоторое время все стихает в доме, будто и нет никого. Но нет, отец дома, оказывается, вон он ходит, гулко стуча сапогами, – не разувшись ходит – какой уж там порядок, разорено все. Он останавливается у двери: «Я сейчас». И уходит.

Котенок жмется к нам и мурлычет…

…и другой

И помню такой же морозный день, но залитый солнцем, он искрился множеством разноцветных огоньков на белых сугробах. Я пришла из школы и увидела: во дворе стоят сани. На санях голубой сундучок. Рядом улыбающаяся бабуся. Она приехала к нам из деревни! Только занесли в комнату ее сундучок, она тут же затопила печь, замесила тесто и принялась печь оладьи. Ее румяные щеки в отсветах жаркого огня сами были как две оладушки. Мне все время хотелось их погладить.

Дом ожил. В дверных проемах появились ситцевые занавески. Кругом какие-то накидушки и салфеточки. В углу над фикусом она повесила икону. И по вечерам долго стояла перед ней на коленях, что-то шепча. Я так боялась, что бабушка умрет – старенькая ведь уже – и кончится наше счастливое житье. Ни на минуту меня не покидала эта мысль, пока мы с ней жили. Особенно в самые радостные моменты – как обожжет: вот сейчас тебе хорошо, а ведь это скоро кончится, вот умрет бабушка – и все.

Но бабушка не умерла, родители наши скоро опять сошлись, и бабушка тихонько уехала в деревню. Мы с ней жили не так много, но когда я вспоминаю эти годы, идет от них свет. И все, чему я научилась в жизни, было от бабушки.

Из голубого сундучка

Солнцем залита комната. Сквозь сон слышу я, как на кухне погремливает посудой бабуся. Пахнет оттуда чем-то вкусным.

– Проснулась? – Бабуся выглядывает из-за занавески. – Ну вставай, иди сюда, все уж готово.

Холодная вода в умывальнике, боятся ее мои щеки.

– С мыльцем, с мыльцем, – приговаривает бабуся, – мыльце хорошее, «Красная Москва», от него глазки будут лучше видеть.

Сколько помню, все время у бабушки было это «мыльце для глазок». Может, и правда мыло помогало – до глубокой старости она иголку из рук не выпускала: то штопка (да как еще она ее делала, одно загляденье), то вышивка. И мне она эту иголку очень рано вложила в непослушные пальцы.

Тогда искрились белые сугробы, золотом отливали снежные папоротники на стеклах, а из репродуктора на этажерке слышался чей-то воркующий голос. Бабушка открывала свой сундучок, и я поспешно спрыгивала с лавки – солнечный день за окном мерк по сравнению с тем, что там было, в этом сундучке. Я никогда не знала до конца, что в нем лежит, например, на самом дне. Всегда одно что-нибудь доставала бабуся, хитровато улыбаясь уголками только губ. И он, этот сундучок, так и остался для меня заповедной страной, скрывающей желанные и недосягаемые сокровища. На сей раз бабуся достала узелок с нитками и вытащила на свет белый три толстых, с руку, косы ниток мулине. В одной косе была «зелень» – только зеленые нитки разных оттенков, в другой – только синие, в третьей – розовые, красные, желтые, оранжевые, словно огненный лисий хвост была эта третья нитяная коса.

– Сейчас мы с тобой будем вышивать, – сказала бабуся, отрезая от белого лоскута тряпицу величиной с носовой платок. – Краешки потом обвяжем. Научу тебя крючком вязать. Мать твоя рукодельная была. Вот, посмотри-ка, это она все вязала.

Бабушка разворачивала и встряхивала белую кружевную салфетку.

– Смотри, какой узор, как чисто вывязано, то-о-неньким крючком. Вот и ты научишься.

Птички в пяльцах и в бабушкиных рассказах

– Чего мы с тобой вышьем? Может, птичку вот эту? Хочешь птичку такую? Сейчас мы ее переведем.

Бабуся доставала откуда-то из-под белых полотен обернутую ситцевым платком стопку копировальной бумаги – черной, красной, желтой, зеленой. У меня заходилось дыхание – вот это богатство!..

Она отделяла от стопки один тонкий прилипчивый листик, а остальное все прятала опять в свою сокровищницу и запирала сундук на замочек. Мы переводили птичку с книжной страницы на белый лоскуток. Птичка сидела на веточке с рябинками. Грудка у нее была розовенькая, а перышки пестренькие. Когда она «перелетела» со странички на лоскуток, бабуся заправила его в пяльцы. И началось ученье. У бабуси все выходило ловко, а меня пальцы совсем не слушались. Бабуся терпеливо поправляла мою руку, обхватывала ее поверх своей и тихонько водила ею, чтобы пальцы запомнили путь – воткнуть иголку, вытянуть нитку, опять воткнуть. Не надо резко тянуть, видишь… Стежок за стежком тянулась веревочка, порой сбиваясь с пути, путая шажки, то больше, то меньше. И ласково ворковал рядом бабушкин голос:

– Узелков на левой стороне не должно быть никаких. Что лицо, что изнанка, все одинаково чисто чтоб было. Учись ниточку вначале вот так закреплять, без узелка. И стежки ма-аленькие. А то у нас в деревне была одна, вышила чего-то – раз, раз, стежищи через версту – готово! Выстирала вышивку, повесила во дворе сушить. А птичка села – прыг-прыг, когтем за стежок-от зацепила, испугалась, порх – и улетела вместе с вышивкой. Баба вышла – где же ее рукоделье, ищет, ищет, не найдет никак. А разве найдешь, птица унесла далеко. Вот и ты смотри-ко: не пролезет птичий-то коготок?

Она никогда не говорила просто: делай вот так. Она всегда поясняла, почему именно так надо делать. У нее к каждому поучению была своя присказка, своя история. И такая, что запоминалась навсегда.

– Вот была у нас в деревне девка на выданье, – рассказывала она. – И пришли ее сватать. Женихова родня потихоньку выспрашивает: как да чего, не злая ли девка, не жадная ли, не ленивая ли. Нет, отвечает невестина родня, девка у нас добрая, работящая, веселая. А один старичок и говорит: «Да, девка у нас хорошая, только недогадливая». – «А что такое?» – «Да в каждом уголку можно было бы по цветочку посадить, а она не догадается». Чуешь, про что сказал-то? Что девка-то – неряха, из углов-то не метет. Сваты боком-боком – и домой, кому такая невеста нужна. Вот ты из углов всегда чище выметай. Чтобы у тебя никакой залежалой грязи нигде не было. Пусть лучше на виду иногда будет чего-то набросано, а по углам грязь никогда не прячь.

Разве это можно забыть? Я как пол мыть, так вспоминаю: «А вот был у нас в деревне случай...»

Помнить помню, а передать не могу

У моих дочерей нет бабушки. Так получилось. Некому ворковать над кроваткой, некому погладить упрямую головку, некому и сказку рассказать.

Маленькая – та не любит, когда ей стригут ногти, не дается, и все. Бабушка бы сейчас придумала историю. А я? Я ничего придумать не могу. Начинаю рассказывать. Жил-был один мальчик. И он никогда не стриг ногти. А они росли-росли, а потом загнулись и прямо в палец дальше стали расти. Побежала мама с мальчиком к доктору. А доктор говорит: «Поздно, товарищи. Ничего нельзя поделать, придется пальчики целиком...»

И тут в ночи (а дело было на сон грядущий) раздается отчаянный вопль:

– А-а-а! У-у-у! Мама, включай свет!

Подпрыгиваю к выключателю. Дочка стоит на кровати, вытянув вперед ладошки с растопыренными пальцами и с ужасом смотрит на них.

– Давай, давай быстрей ножницы!

От нетерпения она даже подпрыгивает на месте.

Вот это да! Вот это воспитание у меня получилось, в шесть секунд!

И теперь она просит остригать ногти каждый вечер, на всякий случай, потому что вдруг они за ночь так вырастут, что загнутся, как у того мальчика...

Это катастрофа прямо. Ужасный перебор. Ах, бабуся, бабуся, ты была куда мудрее меня!

И как я ни пытаюсь воспроизвести бабушкину науку – не выходит. Говорю дочке:

– Садись, будем с тобой учиться вышивать.

– А зачем?

– Ну как зачем? Вот у сестры твоей скоро день рождения, вышьешь ей…

– О! Давай вышьем ей на футболке Волка из «Ну, погоди»!».

– Волка?

– Ну да! Классно, ей понравится!

– Давай пока потренируемся на платочке. Надо научиться сначала делать стежки. Вышьем пока вот такую голубенькую веревочку. Смотри — стежочки все должны быть ровненькие, маленькие. Мне вот бабушка рассказывала про женщину, она вышила узор, да так неаккуратно, стежки неровные, крупные. Повесила сушить свою вышивку, а птичка коготком зацепила и унесла. Так и не нашли.

– Что за бред?

– Никакой не бред. Вот, смотри, не пролезет птичий коготок? Ну что же ты так ковыряешь-то! Ну прямо не руки, а крюки!

– Нормально ковыряю. А куда она повесила?

– На улице повесила, а птица…

– Мам, ты что? Мы же повесим в ванной.

Ее широченные стежки никак не выстраиваются в рядок, и какая там птица, ежели кто и с копытом пожелает — вполне может зацепить стежочек этот голубенький. Нет-нет, все пустое. Может, мне просто надо дожить до внучки? Мы с ней, голубушкой моей, обязательно найдем общий язык.