НЕЗАБВЕННЫЙ СЛЕД

Тихая пристань. Октябрь.

Там, где-то в вышине, под кровлей,
луч лампады
Из тесной комнатки, сквозь тусклое
стекло
Как пламень маяка над бурей злого
моря,
Как чистый взор любви сквозь тьму
земного горя,
Мне светит

А.Голенищев-Кутузов,
из стихотворения «Лампада»,
1870-е годы

Из сумерек библиотечных стеллажей хранитель вынесла старый том и бережно опустила передо мной на стол. Еще не открывая книги, а лишь коснувшись темно-синего переплета, я вдруг испытал странное волнение: будто передо мной не картонная обложка, а родная дверь, к которой я, мальчишка, запыхавшись, приник после целого дня беготни во дворе. И вот так, припав разгоряченным лбом к прохладному коленкору, нетерпеливо жду, когда мне откроют. Не открывают, не слышат. Тогда я сам толкаю двери…
Так было со мной прошлым летом, когда в Музее А.С.Пушкина на Пречистенке я впервые встретился с «Сочинениями графа А.Голенищева-Кутузова», изданными в 1894 году и тогда же, очевидно, любовно переплетенными. Книга, оставшаяся на белом свете в считанных экземплярах, открылась мне на двадцать первой странице. Бросились в глаза строки: «Случайно встретились с тобой мы на мгновенье…»
Тут же, на книжном развороте, лежала крохотная сухая ромашка. Боясь дышать – не то что прикоснуться! – я смотрел на нее. Ромашка испуганно глядела на меня. Так, должно быть, взглянула бы на незнакомца та барышня, что век назад бродила с этой книгой по дальним аллеям парка. Как ее звали – Анна… Аня… Аннет?..
Мы знаем о ней лишь то, что когда ее звали к обеду, она срывала цветы, чтобы как закладки вложить их в заветный том.
«Однажды я в то лето // Онегина читал ей вслух, и чтенье это // нас к спору привело…»
Я стал листать книгу дальше и увидел лепесток тюльпана, им были заложены вот эти строки:

Какая ночь! Редеют облака,
То здесь, то там звезда блеснет умильно
И скроется… Тиха и глубока
Нисходит тень…

Плотные страницы, по фактуре подобные накрахмаленной скатерти, листались неохотно. Чуть видимым облачком в воздух поднималась не то пыль, не то цветочная пыльца. У меня было ощущение, что я потревожил… нет, не ценный гербарий, но какую-то затаившуюся жизнь, законов протекания которой мы не знаем, а потому нам остается лишь вздыхать над ней. Вздыхать, силясь хоть на мгновение представить себе ту эпоху, осколком которой осталась нам эта старая книга.

Я помню счастье вешних дней,
Когда красу души твоей
Душой усталой от страстей
Я вдруг постиг
И кроткий свет твоих лучей
В меня проник…

За шелестом страниц угадывались дом, дубовая резная библиотека, где не одно поколение коротало ненастные дни и долгие зимние вечера.
Младший современник поэта искусствовед Николай Врангель (я рассказывал о нем в сентябрьском выпуске «Тихой пристани») писал в начале ХХ века: «В прежних предметах, как и в людях, есть своя магическая сила и своя особая непреодолимая красота. Вот почему таким добрым и ласковым эхом нежат нас старые картины, прежняя музыка, старинные дома…» И старые книги, добавлю я.
А вот на этой странице лежал еще один сухой цветок. Анютины глазки.

…И в тех садах, сквозь мрак их сонный,
На тот приют уединенный,
Где, грусть разлуки затая,
Родное сердце ждет меня…

Родные поэту сердца и сейчас, я уверен, есть на свете, но давно стали раритетами книги Голенищева-Кутузова, а новых не издавали вот уже сто лет. Отчего же именно в русской литературе таится так много достойнейших имен, пропавших с читательского горизонта внезапно и необъяснимо? Почему при каждой «смене вех» из национальной памяти вычеркиваются сотни и тысячи людей, своим творчеством и судьбой послуживших Отечеству? Не так ли зараженный вирусом компьютер стирает один файл за другим…
Вот были у поэта книги, читатели, Пушкинская премия, звание академика, громкая, осененная славой предков фамилия, но тут происходит революция – и все исчезает. Потомкам остается лишь слабое веяние имени: да, кажется, был такой…
К середине ХХ века Голенищев-Кутузов был предан забвению, казалось, навсегда. Его имя ничего не говорило даже филологам, что позволило Варламу Шаламову (в 1968 году в альманахе «День поэзии») написать: «Странным сейчас выглядит награждение полной Пушкинской премией поэта А.А.Голенищева-Кутузова. Всего одно поколение понадобилось, чтобы этот лауреат был вовсе забыт – он даже для литературоведов не представляет интереса».
Но, по счастью, нашелся литературовед, который знал цену Голенищеву-Кутузову. Им был Вадим Валерьянович Кожинов. Он тут же написал письмо Шаламову, где попросил его непредвзято перечитать Голенищева-Кутузова.
В ответном письме автор «Колымских рассказов», полжизни проведший в тюрьмах и лагерях, с горечью признался, что раньше просто не имел возможности читать Голенищева-Кутузова, а в суждении о поэте положился на расхожее мнение.
«Голенищев-Кутузов – огромный кусок поэтической русской классики бесспорно, – писал Варлам Тихонович, – и кроме стыда за свое опрометчивое суждение я ничего не испытываю… На другой же день я поступил по Вашему совету и – не перечел – а прочел Голенищева-Кутузова во всех русских изданиях… По своему ощущению мира Голенищев-Кутузов принадлежит к числу русских пророков с философией, обгоняющей западные образцы…»
Поразительно, но, читая стихи графа, принадлежавшего к высшей аристократии, старый лагерник увидел пересечения своих исканий с тем, что сделал в поэзии граф Голенищев-Кутузов. «Чудеса не кончаются, – писал Шаламов Кожинову, – совпадают (с моими стихами) эмоциональный тон, интонационный строй, техника (даже названия стихов одинаковы – «Старик», «Орел», «Метель», «Костер»). Прошло ведь сто лет. Тут уж я опускаю руки… Загадку Голенищева-Кутузова не могу объяснить. В природе больше необъяснимого и случайного, чем мы знаем…»

* * *
Арсений Аркадьевич Голенищев-Куту­зов родился в Царском Селе в один день с Пушкиным, только на полвека позже, – 26 мая 1848 года. Детство провел в тверской глуши, в родовой усадьбе. Дед Арсения строил для крестьян каменные (!) дома, разбил фруктовый сад, дороги выкладывал булыжником, а в селе Печетове поставил уникальный храм – с двумя колокольнями. К своей усадьбе, располагавшейся в селе Шубине (и спаленной потом крестьянами в революционном помрачении рассудка), провел на зависть Вене и Парижу трехкилометровую липовую аллею.
В Петербурге Арсений окончил гимназию с золотой медалью, учился на юридическом факультете университета, служил в Государственной канцелярии. По личному распоряжению императора несколько лет управлял Дворянским и Крестьянским банками.
В тридцать лет он написал таинственно-пророческое:

В годину смут, унынья и разврата
Не осуждай заблудшегося брата;
Но, ополчась молитвой и крестом,
Пред гордостью – свою смиряй гордыню,
Пред злобою – любви познай святыню
И духа тьмы казни в себе самом.

Не говори: «Я капля в этом море!
Моя печаль бессильна в общем горе,
Моя любовь бесследно пропадет...»
Смирись душой – и мощь свою
постигнешь;
Поверь любви – и горы ты подвигнешь;
И укротишь пучину бурных вод!

Арсению Аркадьевичу удавалось гармонично сочетать литературное призвание с обязанностями высокопоставленного чиновника и придворного. В 1895 году Арсений Аркадьевич назначается секретарем императрицы Марии Федоровны. В 1900 году Голенищев-Кутузов избирается почетным академиком «по разряду изящной словесности» – вместе с Л.Н.Толстым и А.П.Чеховым!
Поэт умирает в канун потрясений, в 1913 году. Революция вычеркивает имя «царского аристократа» из литературы.
Шолохов в «Тихом Доне» приводит две строки из стихотворения Голенищева-Кутузова, выдавая их за цитату из… древнерусской летописи. Возможно, так молодой писатель пытался избежать придирок цензоров.
Вот это место из романа (речь идет о расстрелянном белоказаками красном казаке Валете): «Положили в могилу по-христиански: головой на запад; присыпали густым черноземом.
– Притопчем? – спросил казак помоложе, когда могила сровнялась с краями.
– Не надо, пущай так, – вздохнул другой. – Затрубят ангелы на Страшный суд – все он проворней на ноги встанет...
Через полмесяца зарос махонький холмик подорожником и молодой полынью… Вскоре приехал с ближнего хутора какой-то старик, вырыл в головах могилы ямку, поставил на свежеоструганном дубовом устое часовню.
Под треугольным навесом ее в темноте теплился скорбный лик Божьей Матери, внизу на карнизе навеса мохнатилась черная вязь славянского письма:

В годину смуты и разврата
Не осудите, братья, брата.

Старик уехал, а в степи осталась часовня горюнить глаза прохожих и проезжих…»