Репрессивное сознание: поколенческие уроки

30 октября – День памяти жертв политических репрессий. Вот уже много лет в этот день мы публикуем тексты – воспоминания, документы, свидетельства, которые «обязательны к прочтению» и для понимания исторической обусловленности времени настоящего. Но так меняется время, что одного только усилия удерживать правду – как это было – уже недостаточно. Слишком становится очевидно, что отторжение темы репрессий, шире – отторжение прошлого как такового возрастает столь стремительно, что главным усилием, сообразным духу момента, должно быть стремление понять: насколько мы сами созданы передающимся в поколениях опытом репрессий, насколько этот опыт, закодированный в социальной памяти, в стуктурах сознания, управляет нами сегодня.

Стирание действительности

Репрессии можно увидеть как средство отрицания – «стирания» – социальной и политической действительности; собственно, репрессия всегда есть операция с действительностью: в действительности есть нечто, чему насильственно указывают – не быть, приводят к небытию.
В этом смысле языковая «координатная сетка» репрессий тридцатых годов, их внутренняя терминология, все эти «кулаки», «подкулачники» и «середняки», «попутчики» и «левые уклонисты» – во-первых, наброшены поверх действительности, а во-вторых, определенным образом редуцируют ее.
Скажем, в действительности нет такого явления, как «кулак» или «кулацкое хозяйство»; и чем больше теоретики партии изощрялись в спорах, кого считать «кулаком», а кого отнести к «середнякам», тем явственнее видно, что сложносочиненную социальную ткань кроили по лекалам терминов, которые эту ткань не описывают, а выступают по отношению к ней нормативно; в область социального и экономического властно вторгалась юриспруденция.
«Кулак» – это тот, к кому должно применить некие репрессивные меры; само понятие «кулак» вызвано к жизни исключительно непреложной необходимостью (с точки зрения власти) этих мер и вне репрессивного контекста нежизнеспособно: оно живет мерцающей жизнью химеры, которая «гальванизируется» указом о той или иной репрессивной операции. В реальной же жизни деревни есть более богатые и менее богатые хозяйства, но понятие «кулак» категорически не способно сообщить нам, почему одни более, а другие менее богаты; оно «стирает» действительность, многообразие, «отменяет» реальные различия в способах хозяйствования, почвах, технической оснащенности, местных традициях, агрономической квалификации – и предъявляет одномерный и нормативный по характеру срез, годный лишь для составления ордеров на арест.
И вот этот-то одномерный срез становится основой для суждений о жизни деревни вообще; он не просто выполняет свою роль – определять, кому должно быть арестованным, – он монополизирует тематическое поле, «ослепляет» любого наблюдателя, вынужденного говорить на предложенном языке.

Насилие как язык

В ХХ веке в работах некоторых философов появился термин «репрессивное сознание», очерчивавший специфические черты сознания, измененного атмосферой и прямым действием репрессий.
«Репрессивное сознание может существовать только в качестве полемики с реальностью. Оно отрицает всё. Оно может выжить только замораживаясь, становясь всё более тоталитарным», – писал французский философ Жак Каматт.
Ловушка репрессивного сознания в том, что тоталитарные методы взаимодействия для него не цель, а средство, инструмент; оно по своей природе не может не прибегать к насилию, потому что только насилие способно упорядочивать мир через упрощение и, упрощая, замещать реальность некой квазиреальностью, обладающей меньшим «смысловым разрешением», меньшим числом понятийных характеристик.
Объяснить, что насилие, жестокость – это зло, возможно; но крайне затруднительно это сделать в ситуации, когда насилие «встроено» в структуры сознания; «встроено» в отношения с людьми, в понимания и акты мышления, претендующие быть познавательными. Если насилие «изъять», человек остается в мире, который он не в силах объяснить; у него отнята его речь, его язык (оставим пока за скобками вопрос о качестве этого языка) разговора с действительностью.
Что сегодня в этом смысле происходит в стране?
В тридцатые годы насилие оправдывалось идеей; идея исчезла, а навык репрессивных практик как основного способа взаимодействия с жизнью и на бытовом уровне, и на уровне государственного управления, к сожалению, сохранился и передается механизмами общественной культуры в качестве якобы эффективного.
При этом разговор с реальностью на языке насилия ведется – невольный каламбур – от бессилия, от неспособности или невозможности содержательного, по смыслам выстроенного контакта.
Например, в современной педагогической литературе встречаются такие пассажи: «формирование качеств свободной личности». Но, увы, качества свободной личности по природе этой личности нельзя формировать; здесь должен стоять какой-то другой глагол, означающий содействие, участие, поддержку, помощь. И это вовсе не спор о терминах; это тот случай, когда общераспространенный педагогический язык выдает настоящее состояние сознания, в котором странным образом стыкуются «формирование» и «свобода».
Этот повторяющийся пассаж означает, что на самом деле навык насилия в культуре никуда не делся; он только терминологически перевооружился, вобрал в себя противоположные ему понятия, мимикрировал – однако по-прежнему (на свой лад) действенен.
«Формирование», если говорить жестко, – это покушение на человека; оно необходимо тогда, когда мы не готовы к сложности, когда педагог властвует, а не растит, когда он включен в долгую цепочку насильственных актов, получивших положительное толкование и общественную санкцию допустимости.

Жесткое управление

Точно так же – возьмем макроуровень – поступает и власть со школой. Вот несколько общеизвестных тем времени.
Первая – возрастание бюрократизации, увеличение числа бумаг, отчестности разных видов; при этом содержание отчетности все более слабо соотносится с реальными «болевыми точками» школы, то есть не несет информации о содержательных проблемах школы, ее состоянии как образовательного и воспитательного института.
Вторая, тесно смыкающаяся с первой, тема – образовательное сообщество не может само создать адекватный язык описания зарождающихся и существующих педагогических практик; практики эти чаще всего остаются интуитивно понятными, но безъязыкими, то есть несуществующими в большем масштабе, в масштабе культуры.
Возрастание бюрократизации – первый признак, что государство управляет школой насильственно; и речь не об отсутствии альтернатив, а о неготовности государства принимать решения на основе исследований реальной жизни школы.
Собственно, практики внедрения всех образовательных новшеств последних лет, от ЕГЭ до НСОТ, показывают одну и ту же схему: без обсуждения, способного на что-либо повлиять, единообразно, с поощрением для записавшихся в первые ряды и наказанием для ослушников. А при этом и сама школа не способна предъявить себя: она зачастую говорит на языке, где сочетаются формирование и свобода, а этот язык не годен для описания действительности.
Так – мы наблюдаем это отнюдь не только в школе – происходит наращивание насилия, реже прямого, чаще скрытого, как единственного средства действовать, управлять, вообще что-либо делать; происходит потому, что навык взаимодействия с реальностью без упрощений и подмен не возникает сам по себе; и когда говорят, что мы должны преодолеть наследие рабского прошлого, то речь должна идти не о поведении, оно лишь следствие.
Рабство возникает из внутреннего признания правомочности и эффективности насилия взамен отношений свободы и сотрудничества; признания, вызванного внутренней капитуляцией перед трудностью жизни, страхом свободы, страхом перед реальностью, в том числе – реальностью другого человека, реальностью, которая переживается и ощущается как нечто столь сложное и другое, что вызывает агрессию – как жест отчаяния, как последний способ справиться с вопросами жизни, не изменившись самому.
Так происходит, вероятно, во все времена и во многих странах; но там, где традиция отношений человека и государства, массы и единицы отягощена опытом репрессий, где люди уже выучились тотально избирательному видению действительности и десятилетия этим видением жили, – там опасность ухода в репрессивное сознание кратно выше. И вся трудность в том, найдутся ли люди, которые сумеют противостоять этому не лозунгами и призывами, а постепенной, длительной работой на приращение сознания; работой и общественной, и политической, но в первую очередь – педагогической, потому что последствия прошлого таковы, что если они и могут быть хотя бы частично – медленными подвижками – разрешены и выправлены, то лишь через педагогику, через «педагогический зазор» на смене поколений.