МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Василиса

Когда живешь в маленьком населенном пункте с детства, людская теснота воспринимается как само собой разумеющееся. Такие люди, другие – обо всех судачат, но все свои, и известно, от кого что можно ожидать. Школа тоже «своя», там тебя видят насквозь, чуть ли не до седьмого колена. Этот шлейф взрослых отношений осложняет ребенку жизнь, предписывая ему свойства заранее, не позволяя случиться нечаянному. Сейчас мир стал свободнее, сельский не исключение, но я хорошо помню ту обреченную безысходность, которую испытывал в детстве от влияния одной своей учительницы. Это было в конце 50-х – начале 60-х годов, но груз давит и по сей день.

Медный колокольчик

Учительница начальных классов Василиса Авдеевна как-то по-особенному меня недолюбливала. Я это и так чувствовал, а она еще указкой по голове тюкала.
И вот как-то раз разбился медный школьный колокольчик – упал с подоконника. А у нас дома был хороший звонок, сохранившийся с ямщицких времен, и я с готовностью пообещал принести его в школу.
– Неси, – сказала учительница, но смотрела не на меня, а куда-то вдаль, на шкаф с наглядными пособиями. — Школа без звонка – все равно что фабрика без гудка.
Она часто вспоминала эти гудки, потому что жила когда-то в городе, а муж ее бегал по утрам на завод, «всегда бегом, чтобы не опоздать». Тех, кто опаздывал, строго наказывали. В поселке говорили, что ее муж умер от разрыва сердца, что до могилы его довела Василиса, активно занимавшаяся выявлением «врагов народа».
Когда я дома заговорил о том, что учительница просит звонок, дедушка неожиданно сказал:
– Не дам!
Он сильно разволновался:
– Ей не дам, у нас человек пять, – дедушка считал, загибая крупные, плохо шевелящиеся пальцы, желтые на кончиках от табака, – забрали после Василисиных бумаг куда надо.
Самого дедушку – это я уже слышал не раз в разговорах взрослых – тоже чуть не забрали. Торгуясь на базаре в мясном ряду, дедушка повздорил с торговками и сравнил лохматую овцу с шевелюрой Карла Маркса. Тут на беду неподалеку очутилась бдительная комсомолка Василиса, всегда имевшая при себе блокнот и карандаш. Хорошо, дедушка работал истопником в райкоме, и письмо Василисы Авдеевны попало в руки первого секретаря: он порвал его. Хорошо, к тому времени умер Сталин, ведь Василиса не успокоилась, написала и на первого секретаря, «берущего под крыло врага народа». В общем, дело кончилось само собой. Но теперь дед взъярился не на шутку:
– Василисе? Звонок? – Он даже затрясся.
Таким я его никогда не видел. Мне бы лучше взять этот звонок и отнести молчком в школу. Дедушка бы никогда о нем и не вспомнил. Или просто сказать: для школы нужен! Он бы никогда не возразил – по нему хоть весь дом растащи. А я возьми да ляпни: учительница просит.
Поутихнув, дед сам пошел в сарай, принес колокольчик, стер с него рукавом слой пыли. Звонок был старинный, медный, тускло поблескивающий. Когда-то он висел под лошадиными дугами, и мчались тройки по тракту под его переливчатый звон. Вдоль нижней кромки шла завитушчатая надпись: «Ездий–веселись, купи–не скупись!»
Вместо язычка на проволоке висела гайка, но звон все равно был чистый – чуть качнешь тяжелую медь в руке, и плывет во все стороны нежное и отчетливое «до-о-н-нн». Мне очень хотелось, чтобы в школе звенел этот звонок, чистый и веселый. Вот ведь и дедушка заулыбался, поставил колокольчик у себя на тумбочку.

Сколько стоит честь

На следующее утро Василиса Авдеевна спросила:
– И где же наш обещанный звонок?
Я ничего не мог ответить, сидел, опустив голову, ковыряя знакомую зазубрину на поверхности парты. Мне казалось, что я учусь в школе не четыре года, а целую жизнь, вечность – до того мне все вдруг надоело, опротивело. Вырасти бы скорее, стать моряком и уплыть куда-нибудь подальше от этих парт, школ, звонков, вредных стариков и настырных учительниц.
Не дождавшись от меня ответа, учительница глубоко вздохнула.
А дома я опять приступил к дедушке. Звонок нужен для всей школы, а не для Василисы Авдеевны. В первую очередь для уборщицы тети Моти, у которой теперь вместо звонка пустая кастрюля и ложка, и в эту кастрюлю она стучит всякий раз, объявляя о начале урока: «Садитеся за парты, идолята!»
Дед смеялся, но это не помогало. Наконец я прямо ему сказал: вся загвоздка в том, что я уже пообещал принести этот звонок, и все наши ребята в классе слышали, как я это говорил, и мне теперь хоть в школу не ходи.
– Ну ладно, – смягчился дедушка. – Пусть она заплатит мне двадцать пять рублей, а я выпью за ее комсомольское здоровье.
– Да какая же она комсомолка, она на пенсии!
– Ничего – и за пенсию комсомолки выпью.
Он взял в руки старый звонок, стал вертеть его, вглядываться. «Ездий – веселись, – бормотал он задумчиво и прикрывал глаза, повторял: – Не ску-пись! Не скупись!» Я удивлялся: дедушка скупым не был. Бережливым – был, каждый гвоздь с земли поднимал.
– Ладно… – отозвался он хрипло на какое-то свое решение.
Вместе с другом Аликом мы кое-как насобирали эти злополучные двадцать пять рублей – тогда это была стоимость бутылки водки, и я отдал их дедушке, дескать, Василиса Авдеевна тебе передала. Но дедушка вместо благодарности вдруг стал ругаться, кричал, почему я сразу в магазин не зашел. Тут я ему напомнил, что вообще-то я пионер, в галстуке хожу. В общем, поссорились.
А на другое утро я пришел в школу раньше обычного и поставил звонок на учительскую кафедру. Отдавать его прямо в руки Василисе Авдеевне не хотелось. Я знал, что Василиса Авдеевна не любит добрых слов, называет их «пережитком буржуазного сентиментализма».

Шеф-редактор

Я уже учился в выпускном классе, и в начале года меня «избрали» редактором школьной стенгазеты. То есть я не хотел, но меня, как ни отбивался, назначили. Я говорил, что мое главное увлечение – радиотехника, что я был бы счастлив, если бы мне поручили, к примеру, собрать цветомузыку. Но присутствовавшая на собрании бывшая учительница Василиса Авдеевна, а ныне пенсионерка и участница различных советов и комитетов, в том числе и родительского, хотя детей у нее никогда не было, – так вот она поднялась над столом президиума и, прожигая меня свинцовым взглядом, твердо и медленно произнесла, будто зачитала приговор: «Бу-у-дешь! Редактором! Всё!»
Ходить в подчинении у Василисы мне очень не хотелось, но она сразу после собрания велела мне остаться. Сказала, что редколлегия слабая, ленивая и газету мне придется тянуть одному. Она выдала мне ключ от замка на ящичке со стеклом, куда помещалась школьная стенгазета «Маяк успеваемости». Рама была двойная, с петельками, чтобы дети не могли испортить, достать, порвать.
– Садись и пиши! — приказала Василиса.
– Нет, о чем? – возмутился я.
– Ты как разговариваешь? Вот смотри!
– О работе радиокружка можно написать?
– Пиши. Но сначала делай передовицу о начале учебного года. Придумай лозунг о повышении успеваемости. Не забудь похвалить руководство, пиши-пиши: ребята пришли в отремонтированные, пахнущие свежей краской классы…
Наконец она ушла. Я взял лист бумаги из пачки и принялся сочинять заметку про радиокружок. Поглазев в окно на заросшие клумбы и слушая голоса уборщиц, взялся за передовицу. Вспомнил пару забавных случаев, произошедших со мной и моими друзьями во время каникул, и оформил колонку «Посмеемся вместе». Войдя в азарт, сочинил о школьном огороде, где «каждая тыква имеет свое лицо». Наклеил листы на ватман, вынес в коридор и поместил под стекло, закрыл витрину на замок. Крохотный ключик от школьной стенгазеты лежал теперь у меня в кармане рубашки.
Дома я как следует пообедал. Аппетит был такой, словно я не газету сделал, а выкопал земляную траншею. А назавтра меня вызвали на проработку: без утверждения Василисой Авдеевной я ничего вывешивать не должен.
И началось. Василиса приходила в школу каждый день, подгадывая под окончание последнего урока, когда все идут домой. Она усаживалась рядом со мной за парту, доставала очки, меж пухлых пальцев перекатывался граненый красный карандаш. Она внимательно прочитывала, что я написал, иногда карандаш нервно дергался, оставляя на бумаге красную галочку – уточнение политического характера. На запятые Василиса не обращала внимания. Точка – другое дело, ее надо ставить обязательно. Так что газета под стеклом обновлялась регулярно.
Она требовала с меня план статей и график их выхода, а такие статьи, как «Скука на уроке» или «Совхоз не заплатил детям за сбор яблок», Василиса браковала без всяких объяснений. Однажды она устроила разгон за стихотворение «Оттепель» – я не сразу понял, почему она придирается к заголовку, а не к стихам про лужицы и гомон птиц. Не догадывался, что слово «оттепель» имеет для нее другой смысл и он ей неприятен. А ведь действительно, она слегла надолго после XX съезда партии, и тимуровцы ходили ей помогать: уборка, магазин.

Невольный наследник

Тем временем я и сам привык заниматься газетой. Поэтому, когда окончил школу и провалился на вступительных экзаменах в радиотехнический институт, решил пойти в районную газету.
И начал работать. Но в один прекрасный день в наш общий кабинет, где помещались еще три сотрудника, заявилась Василиса Авдеевна. Подсев к моему столу и открыв картонную папку, Василиса принялась перебирать стопку с моими статьями, которые она вырезала из газет. Про­анализировав на глазах у всех мое газетное творчество, она высказала ряд критических замечаний. Все «неправильные» в идеологическом смысле места были подчеркнуты красным карандашом. Она говорила энергично, в своей манере, то и дело оборачивалась к моим коллегам, словно к ученикам, которые обязаны слушать ее.
Главный торопливо погасил сигарету и увел Василису к себе – он опасался, что мы прогневаем старуху, которая запросто хоть в обком напишет, хоть в ЦК.
Потом прошел слух, что она тяжело больна, рак, уже не встает. И вдруг – здрасьте, Василиса собственной персоной на пороге редакции. Глаза ее как-то странно сияли, и оттого в них трудно было смотреть. Я подошел к ней, и на ее лице появилась смущенная улыбка: «Я вам статью принесла». Но тут же взгляд ее снова стал знакомым, с блеском расплавленного свинца:
– В статье я написала о том, что в своих поступках была всегда права! Я всегда боролась за истину. Если враг, значит, враг, каким бы хорошим он ни прикидывался.
Она вдруг пошатнулась, я поддержал. Увидел вблизи раздутое болезнью лицо, оно почти освободилось от морщин, сделалось как у куклы. Ей, видимо, было душно. Возле крыльца стояли сани, запряженные редакционной лошадью, я растолкал дремавшего кучера Сопрона и попросил отвезти Василису домой.
Сани тронулись, а Василиса все смотрела на меня каким-то странным взглядом – и ненависть была в нем, и отчаяние, и какая-то необъяснимая надежда.
Я был страшно подавлен. Напрасно коллеги пытались меня развеселить. Я взял листок бумаги, принесенный Василисой. Сверху стояло: «Вечная справедливость». И три восклицательных знака! Содержала статья в основном ее биографические данные.
Спустя две недели я использовал их для написания некролога.