ЗНАКИ И СИМВОЛЫ ДЕТСТВА

Трофейный коврик над кроватью

По счастью, даже самая строгая, целиком подконтрольная жизнь ребенка оставляет зазор фантазированию. Трещины на асфальте – это горы, можно прыгать по вершинам, а то и свалиться в пропасть; немного сдутый воздушный шарик – котенок.
Без своего мира ребенку просто не выжить во взрослой, целиком не принадлежащей ему среде. И не говорите «его комната», «его шкаф», «его одежда» – как правило, не его. Даже игрушки: зачем сломал, бросил… ах, потерял? Кто тебе разрешил отдать?
О том, какой мощной компенсаторной силой освобождения обладает детская психика, взрослые могут просто не догадываться.
Но вот история...

Не секрет, что ребенка часто отправляют спать зареванным. Это в фильмах вальяжные мамы-папы целуют – «спокойной ночи», а в реальности измотанные на работе родители содрогаются от толики непослушания, страшно раздражаются по любому пустяку. Крик, истерика – и марш в постель.
Да, несладко. Но есть любимая игрушка, к которой можно прижаться и «поговорить»; бывает, есть возможность почитать (родители забыли выключить свет) или просто последить за жизнью теней на потолке. Потребность уйти от горькой ситуации всегда находит воплощение в воображении ребенка.
У меня над детской кроватью висел скромный вышитый коврик. Немецкий, трофейный, тогда такие были у многих. Картинка на нем была довольно мрачная: замок, пруд, беседка, темные деревья. Днем и не взглянешь, зато перед сном, в свете уличного фонаря, она становилась для меня всем. Слева – дама с кавалером, справа – дама в одиночестве. Люди были без лиц, но в париках, в желто-зелено-коричневых старинных одеждах. Кажется, еще конь и карета. Но меня занимали люди.
У дамы слева что-то было в руке, не разобрать. И в зависимости от моего настроения – то веер, то платок, то пистолет. Приглашающий жест кавалера порой выглядел как размах для удара, а порой как «ой, сейчас упаду». Потому что эта пара постоянно ссорилась, диалоги для них текли сами собой. А в замке то «играла музыка», то «оттуда раздавались крики» – окна были вышиты желтым, «горели». Музыка или крики – по настроению.
Себя я неизменно ассоциировала с отдельной дамой. Она была поменьше-потоньше, руки ее были свободны, она просто шла, но не навстречу этим двоим, а чуть ниже, на уровне моих глаз. Тихо шла, а всё кругом кишело отношениями. Кто-то прятался за черными деревьями. Возможно, кто-то был в темной беседке. Наверняка ее обидели, когда эта картина еще не началась. Бедная, бедная одинокая дама! Когда пережитое ею горе или подстерегающая опасность казались мне очень уж сильными, я гладила фигурку пальцем: это же всего лишь несколько сплетенных разноцветных нитей.
Тот коврик был с кистями внизу, кисти демонстрировали все нитки, из которых он был сделан. Кисти меня тоже волновали. Я их раскручивала. Заплетала по три в косички. Связывала узлами – подряд и потом через одну. Расплетала, развязывала. А однажды почему-то срезала ножницами. Мне, разумеется, здорово попало – «тебе кто разрешил, прямо домашний враг, а не ребенок». Но после этого дамы с кавалером стали замечать меня. Казалось, посматривали.
И я уже сама стремилась побыстрей в кровать, чтобы спросить: ну как, что новенького? О, они делали уборку в замке под крепкие этюды Черни, которые я разучивала, гуляли «по дорогам Англии веселой», как в том стихотворении про фонарь, которое попалось во взрослой книге, все утро рисовали маки, нам их тоже задали по рисованию.
И наступил и такой день, когда я, завидев на пороге родителей, а это было часов семь, сообщила, что иду спать. «Небось, набезобразничала», – сказал отец. «Не заболела ли?» – откликнулась мама. Но в этот день не игралось. Коврик не оживал, я раскачивалась на панцирной сетке. Меня, конечно, изъяли из комнаты, надо было показывать дневник, тетради. И все как всегда, до слез. О, несчастная одинокая дама!
…Надо ли говорить, что, уезжая из дома на учебу, первым делом я забрала этот коврик. И пояснять, каким нелепым, совершенно бездарным он выглядел в моей новой жизни. Пропал куда-то.