СВИДАНИЕ ЧЕРЕЗ ГОДЫ

Под сенью больших деревьев

Я от него узнал о любви.
Симон Соловейчик о Булате Окуджаве.
«Последняя книга»

Летом, прячась от жары в деревенском доме, я стал последовательно наводить порядок в шкафах. На самом верху мне попалась стопка старых номеров «Первого сентября». Бумага так пожелтела, что можно подумать: это газеты прошлого века. А ведь и правда – прошлого. 1996, 1997, 1998… Тут же была и папка с письмами читателей.
Я решил сделать перерыв в уборке, сел на крыльце с газетами и письмами, стал просматривать. А потом – как в стихах у Рильке, столь любимого мной в юности: «Я зачитался. Я читал давно, с тех пор как дождь пошел хлестать в окно…» Только вот дождя не было уже третий месяц.
Из письма Валентины Павловны Гусевой (п. Кладово, Ярославская область), 26 января 1999 г.: «…Любить жизнь… Не допускать, чтобы близкие тебе люди вздрагивали от злого окрика, беречь их от боли… Откликаться на самый слабый крик (или вздох) о помощи… Беречь свою любовь. Всеми силами сердца охранять ее свет… Не бояться дать жизнь детям. Не ссылаться на трудности, не ныть, не падать духом, а верить, что дети – наше продолжение. Они без нас? А мы без них? Это невозможно… Не отрекаться от своего прошлого, безропотно нести груз своих ошибок, верить, что и они совершены не во зло, а во благо…»
Может ли воздушный шарик – детский, с картинкой на боку – спасти от падения в пропасть взрослого человека? С точки зрения физики результат предрешен, но если посмотреть с небесной точки зрения, то бывают ситуации, когда пустяковый с виду шарик спасает. Просто шарик уводит человека от пропасти и самой ситуации падения не возникает.

* * *
Тогда, летом, я вдруг подумал о том, что слова «газета живет один день», по сути, кощунственны. Как всякое общее место, как всякая банальность, они не различают оттенков, частных случаев, исключений из правил. Рассказ И.Бунина «Легкое дыхание» (как и многие его рассказы) впервые был опубликован в газете «Русское слово». И можно ли после этого сказать, что «газета живет один день»?
Сумерки сгущались, вчитываться в пожелтевшие страницы было уже трудно. Осыпались где-то в кустах переспелые ягоды малины. Откуда-то музыка доносилась, и женский голос пел грустно, а что – не разобрать.
Так раньше, в далеком детстве, доносилась до нашего двора музыка с танцев, и мы, дети, слушали ее, притихнув. Дядя Толя ставил мотороллер в сарай; дядя Шура, полив огород, сворачивал шланг; баба Клава неслышно, как привидение, собирала белье, и в сумерках казалось, что белье само плавно покидает веревку и укладывается в таз.
Помните, как мы жили под сенью больших деревьев? Как мостились тесно на лавочке у сарая, играли в «колечко» или рассказывали друг другу страшные истории, привезенные из пионерлагеря… Но только до первой звезды. Все игры и рассказы утихали, как только кто-то вскидывал голову к небу: «Ой, звезда!..» Это Полярная глядела на нас своим материнским оком.
За воротами, по улице, стуча каблучками, шли с танцев взрослые ребята и девушки, светлые платья и белые рубашки мелькали в щелках забора. Кто-то напевал:
«На Большой Медведице дышится легко – От звезды до звезды – недалеко…»
Девочки вздыхали, мальчишки сопели, все о чем-то думали, глядя в небо. Потом каждый выбирал себе звезду:
– Чур, вон та, желтенькая, моя!
– Какая?.. Ха! Это нечестно! Я давно на ней живу!
– Ой, девочки, а моя звездочка летит!
– Эх ты – «звездочка»! Это же спутник!..
Все, что мы узнали о звездах потом, во взрослой жизни, – это почти ничего в сравнении с тем, что открывалось нам летними вечерами. Было ощущение всей Земли – как родного двора. Было чувство любви, льющейся с неба. Мы ничего не знали о Библии, большинство из нас и не ведало о ее существовании, но глаголы вечной жизни падали в наши сердца. Никто почему-то не говорил, как на уроке: «Я буду космонавтом!..» Просто даже такая высокая мечта под звездами казалась уж очень привычной, а хотелось говорить непостижимыми, особенными словами. Не находя их, мы переглядывались. И почему взрослые считают возможным спать в такую ночь?
Потихоньку ряды звездных мечтателей таяли. Через открытые окна доносилось: «Марина, домой!», «Миша, ну сколько тебя звать!..», «Дима, где ты? Ночь на дворе…»
И так было обидно уходить, расставаться с друзьями и неразгаданными тайнами космоса. Особенно обидно было уходить последним. Ведь если не последним, то ты будто передаешь дежурство, оставляешь вахтенного, а когда двор пуст – кому сдать вахту?

* * *
1964 год. Спецкор «Комсомолки» Симон Соловейчик на несколько месяцев попадает на Алтай. В Барнауле, в молодежной газете, в это время работают мои родители, недавние выпускники журфака. И местные журналисты, и корреспонденты центральных газет – в то время это была одна компания. И Соловейчика все звали Симой.
Мама вспоминает, как Соловейчик приносил к нам домой пластинки с классикой, бережно и грациозно ставил их на проигрыватель, а потом, когда музыка затихала, спрашивал: «Расскажи, пожалуйста, что ты чувствуешь, что тебе вспоминается, о чем ты думала…» Мама что-то рассказывала, он внимательно слушал или записывал.
В 1995 году мы увиделись с Симоном Львовичем в Доме журналиста на юбилее «Комсомолки», и он предложил мне вести авторскую рубрику в своей новой газете. К тому времени я видел некоторые номера «Первого сентября», и газета сразу стала мне ужасно близкой. Но писать в нее самому? Это казалось дерзостью. Для этого нужно было перестраивать дыхание, интонацию, собираться с мыслями, и мысли эти должны были быть какими-то изысканно умными. Я спросил Симона Львовича: «О чем же я буду писать в вашу газету? Я ведь мало понимаю в педагогике и о школе никогда не писал…» Соловейчик ободряюще ответил: «А не надо о педагогике. Пиши о том, что ты чувствуешь». Потом добавил: «Вот только об этом и пиши».

* * *
…На другой вечер я вновь вернулся к старым письмам и газетам, находя в них что-то такое, что уже так трудно найти в дне сегодняшнем.
Из письма Луизы Асфандияровой (Набережные Челны), 19 января 1999 г.: «Добрый день, дорогие! Всего доброго в новом году! Надеюсь, вы получили мою телеграмму. «Вы удивительны! Навсегда ваши…» – это я дала телеграмму в декабре, чтобы вы не волновались за подписку. Те, кто с вами с первых дней, будут выписывать… 28 декабря у меня в автобусе вытащили кошелек из сумки – пацаны лет пятнадцати... 11 января мы объявили о бессрочной забастовке, но 12-го приступили к работе, потому что нам пообещали, что рассчитаются вскорости, продав большегрузный «камаз»… По сути, я одинока, но когда беру «ПС» – ощущение такое, что я среди друзей. Вообще это состояние трудно передать словами. Когда я посылала вам телеграмму, молодая женщина, услышав, куда и что я телеграфирую, удивилась: «Лучше бы купили что-нибудь поесть». Потом, выяснив, что я учительница: «Ой, надо же, им зарплату не дают, а они друг друга поддерживают. Вам не жалко денег?..» «Нет, – говорю, – не жалко!» Вот так она меня не поняла, хотя живем в одном городе. А вы далеко, но понимаете…»
Распахнутость чувств, немыслимое доверие друг к другу, свежесть мыслей и радость открытий – и это при отчаянной тяжести и скудости начала 90-х. Надо же помнить, какой это был момент. Как стремительно мы сваливались в окамененное нечувствие и сон разума. Как опьянели СМИ от свободы информации, как погнались за правом самыми первыми сообщить читателю самые ужасающие новости и самые низменные подробности. Как быстро центральные газеты освободились от стыда: разогнали отделы писем, на месте откликов стали печатать рекламу всякой чепухи, а в выходных данных написали «на письма не отвечаем, в переписку не вступаем, рукописи не возвращаем…». Культурное и образовательное пространство власть кромсала и до сих пор кромсает на части, не принимая возражений, не слушая увещеваний. Нет, здравые рассуждения не запрещены. Пожалуйста, размышляйте, но – гомеопатическим тиражом. В нашу бездонную бочку дегтя, мол, так и быть, положите свою чайную ложку меда.
И вот в час, когда хлынуло это внезапное, оглушительное пренебрежение человеческим и Божеским, – в этот самый момент Соловейчик затевает свою газету как заговор влюбленных, как укромную тетрадь для переписки (вот почему его не так уж волнует тираж).
И люди пишут о том, что они чувствуют, что они думают. И – самое главное – они признаются в любви.
И вся редакция становится одним большим отделом писем, телеграмм и звонков. Над Соловейчиком смеются именитые коллеги, недоумевают даже искренние доброжелатели: ну как можно делать всю газету, от первой до последней строчки, только о высоком и духовном? Как можно «в наше время» выпускать газету без криминала и светской хроники, без программы передач и астрологического прогноза, без курса валют и сводки погоды? Как можно не сталкивать мнения, не разжигать споров, не замечать скандалов? Как вообще можно так прятаться от действительности?
И только читателям не надо было ничего объяснять. Они видели, что газета Соловейчика – не уклонение от действительности, а спасение духовной составляющей бытия, а значит, и самой жизни. Наполнение воздухом смысла обессмысленного, скомканного времени. Помню, письмо в «ПС» Марии Амфилохиевой называлось «Шестьдесят секунд смысла» – о минуте человеческой жизни.

* * *
Из письма Нины Андреевны Лапполайнен, учителя английского языка (п. Эссойла, Карелия), 23 февраля 1999 г.: «Бывают минуты – да что минуты! – бывают долгие-долгие дни, когда мне кажется, что не осталось ни сил, ни воли, ни душевного расположения любить кого бы то ни было в этом мире… Но всплывают в памяти строчки стихов, и спокойнее становится на душе… Помню учительницу литературы Валентину Александровну Фокину, которая иногда приходила на урок и говорила: «Стихи читать буду». Доставала записную книжку, становилась у окна и читала весь урок то, что ей нравилось и не изучалось по программе. Мы знали, что она была чем-то огорчена в такие минуты, и слушали затаив дыхание. «Спасибо», – говорила она в конце урока. С тех пор мне нравится искать и находить красивые слова. Более того: некоторые стихи уже моих учеников трогают и волнуют меня не меньше моих любимых… Уловила ли моя учительница любовь к поэзии или просто подтолкнула к этому чуду? Теперь это не важно. Важно другое. В нашей жизни есть люди, излучающие свет любви. Вот эти люди берегут и хранят мою любовь, мое хрупкое, ненадежное, но еще остающееся со мной, во мне умение жалеть, отзываться сердцем, любить. Хранят меня, мою любовь, мой мир – а значит, и все, что есть в этом мире, и всех, кто любим мною. Всех вас… Всех нас…»
Всех, кто родился под сенью больших деревьев.