Почему кочевник лишился понимания лошади?

Анатолий Королев – прозаик, драматург, культуролог, пушкинист. Автор романов «Голова Гоголя», «Эрон», «Человек-язык», повестей «Гений местности», «Дама пик», «Леонардо, или Переписанный Вазари». И многих других. Каждое новое произведение писателя отличается остротой эстетического поиска и драматизмом этической проблематики, поэтому их неизменно сопровождают страстные читательские и критические споры. Сочинения Королева переведены на многие европейские языки, он лауреат международной премии «Москва – Пенне». Мы беседуем с Анатолием Королевым после его возвращения из Италии, с международного фестиваля авангардного «антитеатра», куда он был приглашен устроителями как драматург и культуролог.
Этот фестиваль, который проводится в Турине в третий раз, но на котором впервые присутствовали представители нашей страны, уже стал значимым явлением европейской театральной жизни. Но почему «антитеатр»? И что это такое? Это попытка соединить самые авангардные, новаторские, технически оснащенные эксперименты с вечной архаикой спектакля бродячих актеров на городской площади или на придорожной полянке, когда стены домов или закат в лесу становятся живыми декорациями, а зрители – не только зрителями, но и участниками представления. Это фестиваль-путешествие, потому что актеры и зрители «кочуют» по городам и весям итальянской области Пьемонт.

– Анатолий Васильевич, путешествия – то явление жизни, которое лучше всего сближает людей и народы. А в чем еще смысл этого феномена?
– Вглядываясь в незнакомое, непривычное, начинаешь видеть знакомое и привычное. Узнавая Другого и Другое, узнаешь себя. Первый раз в жизни я отправился в путешествие двенадцатилетним мальчиком. Мама получила путевку за ударный труд на судоремонтном заводе «Старый бурлак», где работала лаборантом, и мы плыли по реке на пароходе «800 лет Москвы» в каюте первого класса от Перми до Москвы. Трофейный немецкий пароход, роскошь отделки, красное дерево, салон с белым роялем, обеденный зал с официантками… Как пассажир первого класса, я, ребенок, впервые кожей прочувствовал, что такое общественная иерархия, социальное неравенство. Ведь пароход был не только прогулочный, он перевозил и просто пассажиров, которым вход на верхние палубы перегораживал витой бархатный шнур. Я имел право его откинуть и пройти, а они не имели. Мальчик спускался на нижнюю палубу, в глубины третьего класса, бродил среди чемоданов и узлов, видел баб с зареванными детьми. Мальчик переживал сложное чувство: как пионер, я стыдился своего положения, ведь в школе мне внушали любовь к равенству, но одновременно наслаждался новизной неизвестного ощущения и прекрасно понимал выгоды жизни наверху.
Путешествие в Москву стало, по сути, путешествием внутрь своего сердца.
В Москве все для меня оказалось впервые. Первый большой город в жизни. Первое в жизни такси. Потрясение от метро. Спускаешься в метро – настает ночь. Поднимаешься наверх – возвращается день. ВДНХ поразила как образ будущего. Вижу эти золотые фонтаны, цветочные клумбы под брызгами поливальной струи, солнечный день. Хотя из-за чувства черной ночи за окнами вагонов метро Москва осталась в памяти ночным городом.
Вижу маму, ее голубоватое шифоновое платье, вижу колечко ключей у нее на пальце, ощущаю аромат простеньких духов «Ландыш». Я все помню, все, хотя иногда трудно даже понять, почему некоторые подробности так врезались в память. Москва стала для меня в некотором смысле рубежом детства. Возвращения уже не помню, но знаю, что уезжал книжный мальчик-отличник, а вернулся другой человек. Поездка совпала с началом взросления. Ночь в Москве вывернула меня наизнанку. Я хотел затачивать карандаши так же идеально, как Ленин, и вот итог… Подросток-троечник, хулиган-спортсмен, для которого образцом стал черный боксер Джо Луис. В нем чернота московской ночи превратилась в кумира. И это пятно (журнальное фото Луиса) долго-долго чернело у меня на стене.
Вообще взросление, подростковый возраст у меня были связаны с угасанием восприятия. Два года меня как будто вообще не было. А потом восприятие вернулось мгновенным потрясением. А могло бы и не вернуться.
То путешествие с мамой в Москву до сих пор остается для меня значимым. Но такое впечатление осталось единственным в детстве. Я завидую современной молодежи, которая может видеть мир. А я впервые попал за границу, в Прагу, когда мне было почти сорок лет. В Рим – уже в пятьдесят. Мне кажется, что именно в молодости особенно важно ездить, смотреть, набираться впечатлений. Глаза широко открыты. Память пуста и вместительна. Ум не завидует.
– Нынешнее ваше путешествие в Италию уже не первое. Что на этот раз поразило вас во «второй колыбели европейской цивилизации»? Если первой считать Грецию...
– На этот раз я был в Милане и Турине. Приближаясь к Милану, из окна самолета видел внизу Альпы, заснеженные вершины. Полет в горах – это страшно. Все так близко, что различимы даже тропинки в снегу.
А сразу вслед – впечатления Милана.
Знаменитый беломраморный собор меня просто огорошил. Показался каким-то исчадием готики. Невероятное, фантастическое, невоспринимаемое взором количество мраморной резьбы. Какой-то взбешенный мрамор. Я очень долго пытался к нему приспособиться, но так и не смог. Но ключ к собору нашел в театре Ла Скала.
Билеты для прессы были заказаны заранее, и прямо из аэропорта мы помчались в театр. До начала оставалось всего полчаса. Здесь еще возникла социально-психологическая загадка – поведение таксиста. Мы попросили везти нас прямо к театру, но он не соглашался, говоря, что заказ был – от аэропорта до гостиницы и он поедет только так и никак иначе. Мы и объясняли, и уговаривали, и обещали заплатить дополнительно. Но таксист так и не согласился ни в чем изменить маршрут, хотя, как выяснилось потом, театр был совсем недалеко. Пять минут езды. Что это? Почему? Чего он хотел? Или чего боялся? В итоге мы опоздали и увертюру «Севильского цирюльника» пропустили.
На сцене – полная театральная архаика. Как двести лет назад. Декорации из крашеной фанеры. Костюмы из сундука. Статичные позы исполнителей. Комические персонажи порой подпрыгивают. Но какие божественные звуки, какие божественные голоса. Пленил дирижер, который в увлечении пел вместе с солистами. Каждый фрагмент звучал как самый главный, каждая подробность – словно исполнялась на бис. А спектакль как будто был бенефисом каждого актера.
Так и Миланский собор. Каждая резная капитель акцентирована, каждая беломраморная деталь исполнена на бис, каждая колонна ждет аплодисментов. Сходное впечатление остается и от аффектированных миланских монументов. Всадники вскипают, кони дымятся, еще чуть-чуть – и мрамор запоет, как Фигаро. Кичливый китч. Для меня загадка, почему в XVIII-XIX веках итальянская архитектура и скульптура приняли такой взвинченный истеричный характер. Начало было другим. Вспомним хотя бы античную конную статую Марка Аврелия в Риме. Конь не мешает императору думать. А здесь вот-вот полетят брызги от пенного камня. Не статуя, а взбитые сливки. Когда во дворике пинакотеки Брера я увидел классицистического Марса-Наполеона, то долго наслаждался его спокойствием, сдержанностью, достоинством. Марс не подпрыгивал.
Отметив утомительную аффектацию во всем, что связано с историей, не могу не сказать, что для жизни Милан и Турин устроены идеально. Особенно хорош Турин с высоты смотровой площадки на башне музея кино. Невдалеке зеленеющие Альпы, а у подножия этот геометрически стройный, красивый город, который кажется маленьким, хотя на самом деле вовсе не мал.
– Рядом, вместе с театральной архаикой вы увидели и самые авангардные сценические искания. Что же это такое – «антитеатр»?
– Для массовой публики восприятие «антитеатра» было трудным, но фестиваль Театро Корте прежде всего для продвинутой молодежи, которая принимала перформансы с интересом и пониманием. Расскажу о том, что особенно меня привлекло. Итальянка Марин Донато, балерина, сценограф, акробатка в одном лице, исполнила этюд, который я сейчас постараюсь описать. В нем две части. Сначала зритель видит некий кокон из клубящегося тумана, созданный самыми современными техническими средствами. В этом коконе возникает движение, потом контуры человека. Потом танец – в положении лежа. Потом это существо появляется вовне и попадает в агрессивную техническую среду, живым крестом на кинетический модуль. И мучительно врастает в него. То есть врастает в социум, хотя понимать можно как угодно. Актриса потом объяснила, что работа на подвижном модуле во второй части этюда на самом деле опасна. Можно травмироваться. Но если бы это было иначе, говорила исполнительница, она бы считала, что обманывает публику.
На мой вопрос о сходстве модуля с витрувианским распятием Леонардо да Винчи Марин ответила, что не думала об этой параллели, но с удовлетворением приняла мое прочтение. Ее больше заботила передача жизни на уровне молекулярных мембран. Пожалуй, смутно, но я все-таки ощутил этот биологический аспект постановки, но не уверен, что другие въехали в эту задачу.
В пригороде Турина в конюшнях герцогов Савойских, в манеже, состоялся перформанс актера и дрессировщика Бруно Дизиена «Герой-кочевник в необъятной степи». Темный вечер и южная луна за огромным стеклом словно участвовали в представлении. Сначала появляется кочевник, номад, таджик в малиновых шароварах, с голым торсом, в солдатской шапке-ушанке с красной звездой. Он умеет ездить на мотороллере, он играет на электрогитаре, но он забыл, как обращаться с лошадью. Лошадь ставит таджика в тупик. Он пытается то уложить ее на землю, то подлезть под нее и поднять. Мне сразу вспомнилась «Сказка о попе и работнике его Балде», где чертенок не знал, как ездят верхом на лошади.
Конечно, это виртуозная дрессировка – то, как лошадь отзывается «неумению» героя-кочевника. Но почему кочевник лишился понимания лошади? Чувства природы? Я понял замысел так: это произошло из-за тотального контроля со стороны новых вещей, которые велят кочевнику быть мотоциклистом и гитаристом, но не тем, кто он есть изначально. В движениях актера была некая «лошадиная» пластика, изображающая его сродство с лошадью, с которой он утратил контакт. Хотя в конце ему все-таки удалось сесть в седло и проскакать.
Размышляя более широко о природе перформанса, я понял, что практически всегда объяснение увиденного отдано зрителю, то есть мне, и я волен совершенно по-своему трактовать увиденное в любую сторону. Так сцены с таджиком в шапке-ушанке я прочитал как протест против тоталитарной природы современного общества, но не уверен, что именно этого добивался сам Дизиен.
– Возможно, он хотел другого, но чего?
– Эта ставка на привнесение смыслов, с одной стороны, перегружает публику, которая должна сама разгадать ребус показанного, но с другой стороны, облегчает задачу «антитеатра» – достаточно всего лишь обеспечить длительность серии неких театральных жестов, смысл которых – забота зрителей.
На пресс-конференции эта особенность «антитеатра» подтвердилась: режиссеры и актеры неохотно говорили о своих задачах. Было ясно, что каждое представление нуждалось в разгадывании, но вот в чем фокус: всегда ли хочется разгадывать увиденное?
Не всегда. Например, танец трех абсолютно обнаженных дам, изображавших из себя куриц и натуральным образом съевших жареную курицу с пола. Зубами. Спрятав руки-крылья – по-куриному – за спину. Отдаю должное мастерству танцовщиц, но тело было загнано в схему, которую не тянуло разгадывать. Спектакль был заявлен как танец, но танец превратился в серию куриных поз. И еще этот ужасный запах курицы-гриль… Скорее всего шок входил в замысел хореографа, но мне он показался отталкивающим.
А были такие, что разгадать хотелось, но не удалось. Например, объемная видеоинсталляция в формате 3D на экране, где три девушки сидя на стульях ничего не делают, перебрасываются словами. Долго, однообразно. Что это, зачем? И вдруг я поймал себя на мысли, что этот жест я уже видел, эту фразу уже слышал, что передо мной фантомы, у которых свои отношения с временем и пространством. Попав в визуальную ловушку, я вглядывался все сильнее и чувствовал, что сам становлюсь частью перформанса. Я ждал, что вот-вот девушки достанут из сумочек такие точно очки, в которых сидел я в зале. Наденут. И понять, кто из нас фантом, а кто нет, будет уже невозможно.
Но разгадывать требовалось далеко не все.
Было еще одно путешествие внутри путешествия. Одно из представлений Туринского фестиваля состоялось в горном местечке Гареццо прямо на городской площади. Два акробата разыграли клоунаду, чудесное, веселое шоу, понятное всем, увлекательное для всех. Посмотреть собрался весь город почти что в прямом смысле. Дети, старики, инвалиды в колясках, которые, может быть, никогда из городка не выезжали. Шум толпы, звуки колокола – все это вошло в спектакль.