МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Наша боль на двоих...

Уютный дворик на окраине города, в траве гребутся разноцветные куры, под деревом прилегла обалдевшая от июльской жары коза. На скамеечках с хозяйским видом развалились коты. Несколько старых двухэтажных хрущоб, в одной из них – моя однокомнатная квартира, с любовью оборудованная друзьями под мои физические возможности. Лучше сказать – «невозможности», ведь я родилась и живу с ДЦП. Мне 33 года. Недавно ушла в мир иной моя мама, последний родной человек. Папа умер раньше. И мне еще очень трудно жить без них…

Белый налив

…Мне 4 года. Роскошное дерево, яблоня, а под ним в траве стоит старая железная кровать с деревянным щитом вместо сетки. На кровати я. Папа выносит из сарая большой ящик, ставит прямо на кровать. Там около десятка разноцветных крольчат–подростков: серые, белые, черные, дымчатые. Их можно погладить, слегка подергать за ушки. Я выбираю дымчатого, папа берет длинную веревку, один конец замысловато завязывает на Дымчике, второй дает мне в руки, предлагает «выгулять». Дымчик быстро скрылся из виду. Только по колышущейся траве можно догадаться, где он. Время от времени я дергаю за веревку, она натягивается. Но вот кролик освободился: «А-а-а! Убежал!» Папа наугад бросается в траву на поиски, тут выходит мама, берет меня на руки, и я получаю возможность поучаствовать в поиске и искупить свою вину.
…Правой рукой я цепляюсь за маму, и мы выходим со двора. Навстречу идут две незнакомые бабульки, проходят мимо, оглядываются и жалостливо качают головами.
Мама вся сжимается и бледнеет, берет меня на руки. Мы возвращаемся во двор.
Папа сооружает спортивно-игровую площадку: горизонтальная семиметровая труба на уровне чуть ниже груди; высокий вертикальный шест, от которого отходит небольшой турник; колесо с педалями от детского велосипеда и, наконец, деревянная горка, на которую нужно было зайти передом, а спуститься задом – все для разработки суставов.
Но меня интересовало совсем другое: параллельно с трубой, на расстоянии вытянутой руки, рос густой малинник. И хотя папа каждое утро преподносил по целому стакану душистых ягод, это не шло ни в какое сравнение с тем, когда, опираясь на трубу, можно было самой, без чьей-либо помощи, пощипать малинку или – в конце горки – невысокую вишенку-кузнецовку. Тут я могла почувствовать себя настоящей хозяйкой. Я даже наловчилась одной рукой держаться за трубу, а второй заметать дорожки веником! Невероятное ощущение от того, что ты что-то делаешь сам.

Имитируя школьный звонок

Папа усаживает меня на диван, в руках у него красивейшая «Сказка о царе Салтане». До обеда вся сказка прочитана папой вслух. «А теперь будем учиться читать сами, идет?» С этого дня он заводит будильник, имитируя школьный звонок и призывая браться за букварь. И тогда же – первая письменность: «Здравствуй, папа, здорова ли твоя шляпа?» – аршинной величины буквы, слова мамины, они мне понравились.
Папа «гоняет» меня по таблице умножения, делает «разработку» ножек-ручек и водит меня по цветнику, в который раз объясняя, где нарцисс, а где тюльпан. Но хотелось другого: играть в куклы и до потери пульса кружиться вокруг шеста, совершенно не думая о том, правильно или неправильно стоят стопы, ровно ли держится спина.
В 7 лет папа купил мне большой кожаный портфель, в нем – учебники, альбомы, тетрадки, ручки, карандаши. Но не я пошла в школу – школа пришла ко мне. Учительница не только учила меня, но и рассказывала о жизни одноклассников. В положенный срок она прикрепила мне октябрятскую звездочку, и теперь ко мне заходили ребята из моей «звездочки». Я чувствовала себя причастной к их заботам.
Но папа все недоволен. У него огромная решимость «поставить меня на ноги во что бы то ни стало». Он накупил книг о детском церебральном параличе и изучает их. Занятия физкультурой дают кое-какие результаты – более легкими стали движения, чуточку лучше держится равновесие, но ходить без поддержки не получается. «Пока не получается», – подчеркивает папа. Он ставит задачу: «Во второй класс ты пойдешь в школу!»
Сроки исполнения этой задачи много раз переносились-переустанавливались, и еще несколько лет они служили стимулом для довольно-таки нелегких физических упражнений и психологической поддержки всех нас.

Петли лицевые и изнаночные

Во время очередной поездки в санаторий я подружилась с девочкой, которая вязала своей маме шарфик. И я лишилась покоя, так мне захотелось вязать. Перед глазами вставала картина: вечер, вся семья собралась на кухне, папа читает вслух газету, мама готовит ужин, а я сижу себе в уголке и вяжу рукавичку!
Родители долго сомневались, но приобрели для меня руководство по вязанию и спицы всех калибров. А затем последовала долгая и напряженная работа по оттачиванию движений рук – через боль, спастику и усталость. Главное, папа был очень недоволен: он не мог вынести моего неэстетического вида во время работы, а значит, не мог оценить и итоги работы. А я со временем не только шарфики вязать научилась, но и отличные вещи для мамы, на заказ, в подарок друзьям. Видимо, в понимании отца только физически здоровый человек способен заниматься чем-либо серьезным. Он не желал мириться с моей болезнью. Показательно, что папе я так и не смогла ничего связать.
Как я ни просила разрешить помогать маме на кухне, – нет. В планы родителей упражнения прикладного характера не входили. Как-то мама доверила почистить сваренные вкрутую яйца, предназначенные для приготовления салата. Мамин выбор был оптимальным – яйца не рисковали быть раздавленными, а я не могла получить травму. И я чувствовала себя на седьмом небе: я помогаю!
Папа же внимательно следил за тем, чтобы я ежедневно выходила на прогулку. Она состоялась при любой погоде. Моросящий дождь, снегопад, гололед, слякоть – во внимание не принимались. Особенно нравились зимние прогулки поздними вечерами, при лунном свете. Снега были обильными, дорожка узкая, сугробы доходили до уровня груди, и все это уменьшало хронический страх перед ходьбой. Можно было сделать несколько самостоятельных шагов и при падении спикировать в сугроб. Или просто бороздить снежную целину огорода.
А у папы новый план: он загорелся идеей научить меня играть в шахматы, хотя в доме не было ни шахмат, ни учебников, ни шахматистов. Не беда, что мой папа в жизни не держал в руках фигуры. Он решил осваивать эту мудрую игру вместе с дочкой. И было так, что, просидев полночи за доской, он радостно встречал мое пробуждение: «Смотри, я все-таки понял!»

Ход слоном

Когда я освоила шахматы и стала играть через журнал, по переписке, отец решил, что сидеть над доской ему больше ни к чему. Однако он нашел новый повод для беспокойства.
Участие в заочных турнирах – это еще и дополнительное общение, новые знакомства. С некоторыми ребятами завязалась переписка несколько шире, чем требовали того шахматы и правила проведения турнира. Папа ревниво просматривал входящую корреспонденцию, и – странно – самые обычные, стандартные комплименты ребят в мой адрес вызывали у него бурную негативную реакцию. Он злился ужасно. Хорошо, что исходящие письма отправляла мама, удавалось обойти цензуру.
С одной стороны, он огораживал меня от мира, а с другой – на дни моего рождения родители организовывали большие праздники, ко мне приходили одноклас­сники. Именно в этот день я замечала: они становятся взрослее и красивее, чего я не чувствовала за собой. В их жизнь входило что-то такое, что мне недоступно. Мои родители, глядя на ребят, украдкой вздыхали и плакали, а я чувствовала себя виноватой.
Это где-то 13 лет: я поняла, что страдаю оттого, что вся жизнь на виду у родителей. Даже переписку с друзьями по санаторию папа просматривает. А так хочется, чтобы была какая-то своя – личная – тайна, чтобы в душе был уголок, никому недоступный! Но в папиных глазах взрослели все, кроме его дочери.
Я стала вести дневник. О его существовании родители, конечно же, скоро узнали. Реакция на это у папы была резко отрицательная. А аргументы такие: « Ты что, Лев Толстой? Ну что умного ты можешь там написать? А, не хочешь показывать? Значит, я прав!»
Но порой он устраивал мне романтические вечера. Сам играл роль галантного кавалера: приглашал «даму» на чашечку кофе, с ним можно было долго разговаривать о чем угодно и гулять вдвоем хоть до ночи. Но однажды папа заплакал. Заплакал навзрыд, как женщина, едва успев выскочить в другую комнату: «Мне столько лет снилось, что ты сама пошла… Каждую ночь… А сейчас уже не снится».
С тех пор в папе что-то надломилось. Он перестал выматывать меня физкультурой.

Пигмалион и Галатея

Зимняя ночь, лунный свет настолько яркий, что в комнате почти все видно. В доме уже все спят, меня давно уложили в постель. Считается, что сама я лечь не смогу. Но если постараться… так хочется встать и чем-нибудь позаниматься наедине, именно наедине и тайно. Выбор-то невелик, но что-то ведь можно. Я сажусь посередине длинной софы и свешиваю ноги. Справа на расстоянии метра – письменный стол, слева на таком же расстоянии – книжная полка. Теперь, упираясь руками, нужно совершить несколько прыжков на попе. И книги рядом. Что же почитать? Днем любую из этих книг дали бы по первому требованию, но ведь это не то же, что самой протянуть руку и взять. Через пару ночей слабый свет настольной лампы заметил папа. Вбежал полуодетый: «Что, доча, заболела?» – «Нет, я читаю». Он постоял, посмотрел и пошел обратно, пошатываясь.
Я не могла ходить самостоятельно, а о приобретении инвалидной коляски при папе нельзя было и заикнуться: «Коляска! Да меня от одного ее вида лихоманка хватит».
Как-то жарким июньским воскресеньем мама принесла новость: «Я объявление видела! В нашем ДК проводят шахматный турнир». И папа стал вывозить меня – «не на бал, так хоть на турнир». Турнир оказался долгоиграющим: встречи проводились только по выходным, по самым скромным подсчетам, работы было месяца на три. Но и после окончания соревнований шахматисты продолжали собираться по выходным. Просто так. И часто можно было наблюдать полуанекдотические сцены. Желающие сыграть со мной подходили к папе и вполголоса спрашивали, можно ли. Папа тактично предлагал обратиться непосредственно к дочери, но это мало кого вразумляло. Один Сергей, председатель клуба, общался со мной напрямую, просто так. И что же папа?
Под Новый год, когда он наряжал елку, мама поинтересовалась: «А Деда Мороза будешь ставить?» – «Зачем, ей бы Сергея под елку посадить!»
Нет слов. Даже у мамы. Глупо отрицать, что девушка потянулась к человеку, который воспринял ее более серьезно, чем все окружающие. Эта симпатия не ускользнула от отца и сильно испугала его.
А летом были санаторий, встреча с молодым человеком и письма от него после возвращения. С точки зрения папы, случилось нечто невообразимое: «Ну что умного могут написать калеки!» Его боль, постоянно скрываемая боль, теперь часто прорывалась. Он не переносил, когда я пыталась резать хлеб, открывать консервные банки, чистить картошку. Он поставил условие: вождением коляски в его присутствии не заниматься. И всякий раз, когда я получала очередное теплое письмо от друга, на кухне гремел голос отца. Что он чувствовал, что думал, можно только предполагать.
А потом недовольство резко прекратилось. Он ушел в себя, обязанности по дому выполнял с отрешенным видом, но временами оживал и со щемящей нежностью смотрел на меня. И вскоре его не стало. А наша боль на двоих – осталась.