Остаться на второе лето!

Как предательски несправедливы те, кто втиснул каникулы в наше куцее лето! Только побарахтаешься в реке, только сплаваешь с дедом на лодке, только попробуешь клубнику и вдохнешь укропный запах огорода, только построишь штаб на старом тополе, и тут – бац! – готовься к школе, собирай портфель, отмывай пятки и уши.
Нет-нет, останься со мной это широкоэкранное кино – каникулы! Я не хочу, чтобы бежали титры и появлялось слово «конец». Я останусь сидеть в кинозале, даже когда все потянутся к выходу. А если меня выставят из кино, я уплыву на плоту «Кон-Тики» к Робинзону и Пятнице, и не ищите меня. Я совершенно не готов к школе. Я еще недостаточно состарился, чтобы идти во второй класс. Тем более в третий.
Я умчусь с казаками-разбойниками, растворюсь в остывающих после жаркого дня улочках, а вам оставлю стрелы на асфальте: что ж, так условлено – рисовать мелом стрелки.
Я зароюсь в белую ночь, как в прохладу бабушкиной простыни; и не усну, не сомкну глаз, пока не проступят на небе звезды.
Я заблужусь среди маслят, волнушек и лисичек, когда мы с дедом пойдем за грибами с большой ивовой корзиной. Или нет, не буду пугать дедушку; лучше затворюсь в сарае, среди вековой рухляди, и оттуда буду смотреть, как дождь гоняет по двору кур.
И не ищите меня, чтобы вести в «Детский мир», где обманчиво пахнет резиновыми мячами и пистонами. Я не хочу примерять школьную форму, влезать в это тяжелое сукно. А если вы все-таки запихнете меня в него, то я затеряюсь в джунглях бескрайних вешалок с пиджаками и брюками.
А еще я могу, как военный разведчик, затаиться в лопухах; они укроют меня своими зелеными щитами.
Не ищите меня, пожалуйста… А в школу? Так и быть, в школу пойдет один мальчик – его отмоют, постригут «под канадку», положат ему в карман пахнущий утюгом носовой платок. Но не верьте своим глазам: это не я сижу за второй партой у окна, не я мямлю что-то про тупые и острые углы, и совсем не я, а кто-то лишь похожий на меня пишет о том, как он провел лето.
А на самом деле я и сейчас там, где я провел лето. Я ушел в дебри оврага. Крапива расступилась и спрятала меня. А в крапиву не полезет даже директор школы. Там, в крапивной стране, я буду с гиканьем бегать с ежиками репья в выгоревших волосах.
И не маните меня новой жизнью, опрятной и сытой, с грамотами и горном, со строем и песней, с нежной снежностью промокашек и уютом ранца из кожзаменителя. А не то я спрячусь в пенале с тугой крышкой, сговорюсь с ластиком, и когда пенал приотворится в начале урока, мы выпрыгнем и закатимся в щелку между досок. В этой заманчивой щелке с прошлого года ждут нас друзья: наглая пулька из алюминиевой проволоки, смуглый обломок карандашного грифеля фабрики Красина и тонкая блестящая шпилька, сбежавшая весной из прически учительницы. Они только и ждут нас, чтобы вместе пробраться туда, где всегда лето, где из промокашек делают самолетики, где не давятся на перемене теплым компотом, а пьют ледяную, бьющую в нос газировку; где поют не на уроке пения, а просто от хорошего настроения; где хлопает на ветру тугой парус и ящики с мороженым грузят в трюмы веселые пираты.
И не говорите, не говорите мне про первое сентября – я не знаю, что это такое. В моем поджаром календаре есть только три месяца: июнь, июль и август да кусочек зимы с Новым годом.
А если ваше терпение лопнет и вы погонитесь за мной со шваброй, как школьная уборщица тетя Клава, или с мухобойкой, как бабушка, то я спрячусь от вас в ящик дедушкиного стола и запрусь изнутри. Или скроюсь в шахматном ящичке, подружусь с пешками, дослужусь до офицера, а потом стану королем – высоким и гордым, в островерхой черной шапочке.
А еще лучше – затвориться в нашем деревянном почтовом ящике. Я давно мечтал познакомиться с почтовыми человечками. Это они, чудесные человечки, незаметно для всех вкладывают в письма сухие травинки, рыжие девичьи волоски и счастливые билеты на трамвай. А еще они вписывают в открытки приветы от загадочной Василисы Егоровны из Белорецка или Анны Аполоссовны из Симбирска. Потом все спрашивают друг друга: «И кто эта Василиса Егоровна?.. Уж не тетушка ли Ильи Ильича?.. А Анна Аполоссовна – это не прапрабабушкина ли соседка по имению?..» Но все пожимают плечами и никто ничегошеньки вспомнить не может.
А еще почтовые человечки тихо втираются в фотоальбомы, и тогда на снимке между маленьким папой и его сестрой Нюрой вдруг возникает еще одна детская физиономия. Или вот сидят бабушка Лида с дедом Аркашей на лавочке, а из кустов вдруг торчит незнакомый мальчик. Когда снимались – не было никого в кустах, а тут – мальчик лет восьми.
И никто, никто не догадывается, что это почтовые человечки стараются так украсить серую жизнь взрослых. Но взрослые не любят прекрасных внезапностей. Они думают, что этот мальчик вылез из кустов, чтобы испортить своей неумытой рожицей памятный снимок, а потому его надо отрезать, как лишний ломоть. И берут люди ножницы и отрезают самое интересное, что есть на фотографии, – тайну отрезают.
Но почтовых человечков так просто не обидеть. Они вообще необидчивые. Они берут и пробираются на те снимки, где побольше народу и откуда их не так просто вытащить. И вот если меня возьмут в почтовые человечки, то в конце учебного года у вас есть шанс найти меня на общей фотографии нашего класса. Учителя подумают, что это фотографический мальчик, сын фотографа. Только почему он такой встрепанный, неухоженный? Наверное, отец один его воспитывает… А девчонки будут шушукаться: «А кто этот ушастый мальчик в первом ряду? Где-то мы его видели…» А мальчишки будут спорить: второгодник Вовка я из Заречья или Курицын из железнодорожной школы? Могут и подраться. Вопрос-то серьезный: Вовка я или Курицын? Вовок в классе и без меня трое, а Курицыных нет, только Саня Петухов.
А потом все успокоятся. Ведь этот мальчик в первом ряду никому не мешает – стоит как все и ждет, когда птичка вылетит.
Гляньте, может, такой заблудившийся мальчик есть и на ваших школьных фотографиях. Теперь-то вы будете знать, что он не второгодник Вовка, и не Курицын, и не сын фотографа, а просто тот, кто, пока вы учились, оставался на второе лето.