МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Летний чай из бузины

В гостях, далеко от дома

Бумажные фотографии, которые сохранились от весенних и летних детских дней, редки. И на них чаще всего одна героиня. Тогда было сложнее фотографировать, а память слишком самостоятельна и своевольна. Она выбирает все, что хочет, а остальное погружается в глубь лета и Леты, оставляя меня черпать и черпать воду, в которой золотых крупиц... одна? две? – не больше.
…Там, где я жила в уже давнее-давнее лето, много говорили про чай из бузины, который очищает кровь и успокаивает сердце, – мы пили его каждый четверг; но потом я получила в распоряжение кухню и стала небрежно относиться к чайному ритуалу. Я просто выходила в огород, рвала мяту, разводила огонь, брала кувшин и шла в сарай, где был родник. Кувшин надо было поставить на досточку, а самой уйти и хлопотать дальше. Если я возвращалась минут через десять, вода переливалась через край серебряным языком, а свет, льющийся с чердака, оттенял черноту в углу сарая и серебро воды.
В том доме не было часов, которые тикали, не было сотовых телефонов, не было таких страшных вещей, как телевизор. Когда становилось невозможно тихо, я уходила в гостиную, садилась за пианино и подбирала песенки из «Амели» одним пальцем. Крутилась на табуретке, удивлялась: кто угодно может сюда зайти, но никто не зайдет.
Стоя на крыльце, я видела веревку старинного колокольчика с медным завитком, брусчатку во дворе, фонтан, в котором плавала игрушечная яхта с алым и выцветшим парусом; сараи, беседку, огород и поле... словно на многие километры в этом мире нет никого, кроме меня.
Можно пойти в сарай и подняться по винтовой лестнице на чердак и походить среди нагромождений старой и полуразрушенной мебели и утвари. Потом я снова шла на кухню. Напевая, я чистила кофейник, мыла тарелки, составляла мокрыми стопками на дощатый стол, вытирала, убирала в шкаф и думала: «Никогда бы в жизни я не оставила посуду невымытой, а кровать незастеленной».
И еще я помню, как в то лето я покупала подарок маме у старухи-крестьянки. Ее было странно встретить на ярмарке в городе, потому что она была из тех крестьян, которые редко спускаются с гор. У нее была коричневая грубая одежда, серые волосы, грубые руки. На прилавке перед ней стояла всякая утварь. Это были какие-то бытовые несложные предметы, но все они были засыпаны песком. Обычным морским, прибрежным таким песком. Перочинные ножики, заскорузлые от песка, не открывались, кофемолка не крутилась, а жестяные коробки плотно сомкнули свои пасти устрицами. Найдя черную от старости ступку, я купила ее сразу, а отойдя от прилавка и одумавшись, испугалась суммы, заплаченной за почерневшую ступку с пестиком. Но на фоне всего, чем торгуют на подобных ярмарках, она единственная была абсолютно настоящей… как и эта старуха бретонского вида, насколько я могла верить книгам.

Русская Троица

…Вспоминаю Троицу, один из детских летних праздников, который остался чуждым, не прижился, не привился.
Трогательная березка в нашем классе, стены, увитые гирляндами. Атласные ленты, сарафаны, лимонно-желтые, алые, голубые. У меня не было однотонного сарафана, а был пестренький и простенький, наверное, поэтому праздник у меня не вызывал энтузиазма. Я тайно радовалась, что хотя бы лапти не нужны: я слишком любила свои красивые черные туфельки с пряжками-блестяшками.
Нужно было приносить ленточку, чтобы завязать на березе. Желание ежегодно не исполнялось, но я до сих пор не утратила тайной веры в падающую звезду, пепел от записки, пятый лепесток сирени и.т.д.
Раз дедушка делал мне венок из яблоневых цветов. Это был самый красивый венок, даже венок из немецких роз и черешен не был таким. Или я была уже не такая?
Был «Плетень», это целое понятие для меня, а на самом деле простая народная игра, когда надо заплестись плетнем, взявшись за руки. Вся задача в том, чтобы не разомкнуться, а сделать это плавно и органично, не переставая петь. У меня этот нехитрый поворот никак не получался, а всего-то надо было перекинуть руку на плечо, как если бы «положу я вьюн на правое плечо», развернуться и встать спиной к тому, чья рука теперь покоится на плече. Помню, что для меня это была высшая математика: сколько волнений, нарастающей паники и тихого безумного отчаяния было связано с этим ритуалом.
А в средних классах был «Полумесяц» на масленицу. Проще, но удовольствия вызывал еще меньше, ибо нужно было просто ходить лицом друг к другу, взявшись за руки и напевая. В общем, так и не смогла я полюбить весь этот неизбывный и непременный фольклор. Хотя с детьми с удовольствием сейчас играю, теперь это совсем не страшно и не всерьез!
Еще так было: целовались через веночек в щечку и колечками обменивались. Кто? С кем? И главное, не у всех срабатывало. Сама я целовалась с девочкой, с которой мы вскоре невзлюбили друг друга. Это не значит, что тогда я перестала верить в обряды и приметы. Языческую веру так легко не сдать.

Элементы настоящей сказки

В то лето я жила в Швейцарии, в замке одной пожилой дамы. Помню, что больше всего меня интересовала личная часовня с полуразрушенной колокольней. Нам дали кольцо с тяжелыми ключами в резных завитушках, и мы лазили по каким-то прогнившим балкам до безмолвного колокола. Еще был чердак трехуровневый, и всюду висели головами вниз засушенные розы. Влекла и манила нас нежилая часть дома: там пахло пылью и затхлостью. Дом­работница приходила только раз в неделю и убирала только восточное крыло, как в «Красавице и чудовище»: «Не ходи в западное крыло, девушка!» Помню, что тишина там была еще пронзительнее, чем в остальных помещениях, потому что окна были плотно затворены. Так что непрерывный трезвон колокольчиков, которые висят на коровах, долетал всюду, только не сюда. Казалось, я затворяю дверь за собой и погружаюсь в сон.
В конце коридора маячит окно. Там тогда стоял самокат местной наследницы Кристы-Марии, и я молча катилась на нем. Чаще всего ночью, при свете луны, ибо светильники были очень тусклые.
А по выходным мы, как все в этой стране, ехали в горы, оставляли машину на площадке, дисциплинированно поднимались вверх до вершины, где любовались видом, съедали что-нибудь, а потом спускались, садились в машину и возвращались домой к ужину.
Помню все подробности. Когда утром я стояла на лестнице замка, вроде той, что была в «Двенадцати дубах» в фильме «Унесенные ветром», то подсознательно ждала экипажа с лошадьми, но из гаража выезжала семидесятипятилетняя леди на машине с тонированными стеклами. «Машина, задрапированная изнутри черным», – думалось мне. Мы безмолвно садились в нее и ехали через темный еловый лес. Я представляла, что заключена в черный и холодный гроб. Этот лес был настолько «из кино», что я ходила по нему в белоснежной блузке и ярусной юбке и хоть бы раз за что-нибудь зацепилась или испачкалась.
На вершине горы, откуда открывался вид на Гахнанг (название деревни), стояла скульптура: белый единорог, вставший на дыбы. Единорог же изображен на гербе кантона (территориальная единица в Швейцарии), где и было дело.
А на постаменте подпись: «Eowyn was here» – о избитый сюжет о деве непорочной и единороге!
В будние дни я каждое утро распахивала окно своей спальни и смотрела, как огромные машины сгружают во дворе завода, расположенного по соседству с замком, тонны яблок, чувствовала их запах. Слушала, как звонят с соседней колокольни. И каждый божий вечер я смотрела на огни беззвучных самолетов и думала, что все они летят в Россию. Иногда закрадывалась подлая мысль: «Может быть, этот самолет летит в Италию… или в Германию». Но тогда я теряла к нему всякий интерес.

Отсутствие и присутствие свежести

Еще одно лето помню: детство, каникулы и холодные брызги. Лето в отсутствие горячей воды. Дико сказать, но мне до сих пор нравится это медленное размазывание грязи с определенным количеством воды, когда ежедневное мытье волос превращается в особый ритуал. Нравится отключение горячей воды, потому что снова возникает ощущение, которое стопроцентно переносит в прошлое.
Тогда было: холод, больно ударяющий кусок детского мыла, махровая простыня, ноги в синяках, набитых о край таза, гусиная кожа, запах травы, земли и еще чего-то летнего, дачного, детского. А потом уже короткие кудри из-под косынки, жар от плитки, эмалированный таз с вареньем, сухая и солнечная веранда, клетчатая от окон; растрепанные и пухлые тома «всемирки», лиственный подмосковный лес за калиткой.
За калитку никогда не ходила, так и не научусь никогда ориентироваться в лиственном незнакомом лесу, это не здешний сибирский лес из колонн-сосен. Было понимание, что желтая и широкая Ока где-то в часе ходьбы, но через лес идти нельзя, а электричкой все-таки долго. Ока – это выловленные мною грязные тетрапаки, крючки, банки-жестянки и еще что-то из водички, мутной от песка. Купание в Оке не приносило свежести, но зато оно было между двух железнодорожных мостов, современным и дореволюционным, разрушенным. Зато по нему, думаю я теперь, наверное, Чехов ездил в Серпухов. Сам Серпухов сверкал издали куполами, чернел трубами на фоне заката и был почти прекрасен.
А каждый день была дача и мокрая трава лужайки, на которой я сидела часами, искала четырехлистный клевер. Через неделю непрерывного ползания нашла-таки!

В дорогу!

Лето всем нам нужно для «возвращения из работы», как я обычно шучу. Или из себя, то есть из своего богатого внутреннего мира, который на самом деле ограничен, скуден и даже немного скучен, в смысле – никому, кроме тебя, неинтересен.
И вот опять лето. Сижу и гадаю: куда поехать? Думаю: ну в Стокгольм (все время хочется написать «Стокманн») я не хочу. Была, помню: ранним утром город тонет в ночной мгле, только поблескивают шпиль и флюгер ратуши, но еще плывут огоньки машин, а во мгле морской – кораблей. По Гамластану едут яркие и полосатые автобусы, в которых сидят нахохленные и сонные туристы. Очертания Тора и Фреи (я-хой!) проступают на мосту, по которому бежит медный трамвай, дзинь.
Я вот на наш север, в поселок П. хочу, но туда «походить» аж два дня и двадцать два часа; а самолеты туда, извините, не летают. Так что я склоняюсь к деревне К. на реке У. Там меня, во-первых, никто не найдет; во-вторых, там нет ни телефона, ни интернета, ни горячей воды; в-третьих, я там увижу природу, подышу воздухом и к первому сентября заработаю румяный цвет лица. Там я ни с кем не буду разговаривать, а буду ходить в библиотеку, где портрет Ленина и бархатное знамя с кисточками. Там вся атрибутика на месте и неплохая литература – я узнавала.
Чем больше себя убеждаю, тем больше мне нравится.
Многие годы я каждое лето езжу на запад, а на восток не езжу. Ведь как ребенку, выросшему на книгах Толкиена, мне не может нравиться само направление «на восток», известно же, что все зло с востока, ясное дело, а все нормальные герои, эльфы, например, прямо умирают – хотят в запад. Мы живем как раз на востоке. Место это называется «дальше ехать некуда». Приехали. Тем, кто живет здесь, необязательно высказываться обо мне, о моем решении. Может, я просто хочу увидеть деревья, а не автобусы...