«Я любил немногих, однако сильно»

Летом 1988 года Иосиф Бродский писал своему ленинградскому другу Якову Гордину в Россию: «Нынешнее дело – дело нашего поколения; никто его больше делать не станет, понятие «цивилизация» существует только для нас. Следующему поколению будет, судя по всему, не до этого: только до себя, и именно в смысле шкуры, а не индивидуальности. …Изящная словесность, возможно, единственная палка в этом набирающем скорость колесе, так что наше дело – почти антропологическое…»
С петербургским писателем и историком Яковом Гординым беседует наш обозреватель Николай КРЫЩУК.

Николай Крыщук. Яков Аркадьевич, хочу начать с вопроса, который обычно приберегают к концу беседы, статьи или книги. Художественную литературу читают сегодня все меньше, статистика в этом смысле кошмарная, авторитет поэзии низок, интерес к личности автора около нулевой отметки. На фоне этого событие в культурной жизни, носящее имя Иосиф Бродский, трудно объяснить. Во всяком случае, «нобелевка» и политические соображения здесь явно не главное. Бум посвященных ему научных исследований, публикаций, мемуаров, фильмов и сопутствующей им мифологии удивителен и в определенной мере странен. Почему и как, на ваш взгляд, это случилось?
Яков Гордин. Бродский вообще фигура загадочная, и в этом смысле тоже. Хотя статистика, касающаяся чтения, вызывает у меня сомнения. Недели две назад меня пригласили в молодежный клуб «Пегас» на Шпалерной, где как раз проходил вечер, посвященный Бродскому. Я тогда сказал устроителям, что они удачно выбрали место. Потому что клуб этот находится аккурат напротив внутренней тюрьмы Большого дома, в которой сиживал их герой. Так вот, это довольно порядочное помещение было до отказа набито молодыми людьми, девочками и мальчиками. Самому старшему, устроителю вечера, было двадцать пять лет. Все они знали, на что пришли. При входе надо было либо заплатить небольшую сумму, либо прочитать стихо­творение Бродского. Часть посетителей определенно прошли бесплатно.
Бродский пользуется действительно гипнотическим влиянием, особенно на молодых людей. Еще пример: вечер, посвященный Бродскому, в Концертном зале у Финляндского вокзала. Несколько выступающих, стихи Бродского читает внук композитора Василий Соловьев-Седой, во второй части – джаз, который Иосиф любил. Так вот, этот зал, который собирает публику в основном на поп-звезд, был заполнен на две трети. Причем люди, я наблюдал, вполне случайные: увидели на афише фамилию Бродского и пришли.
Очевидно, Бродский, в отличие от большинства поэтов, говорит о том, что сегодня чрезвычайно важно. Сильная, трагическая, честная нота, звучащая в его стихах, находит непосредственный отклик. Я не говорю уже о любовной лирике, необычайно драматичной. Перед читателем вырисовывается то, что стало названием стихотворения – «Портрет трагедии». Казалось бы, молодого читателя, у которого все впереди, это должно отталкивать. Но нет. Потому что он слышит голос не слабого, а сильного человека, который, не очень точно говоря, предлагает взглянуть в лицо трагедии и преодолеть ее.
Кроме того, как я уже говорил, это загадочность поэзии Бродского. Читатель видит таинственный мир, в который ему интересно войти. Если в 61-м году Бродский сказал о своих стихах, что все это «гимн баналу» (что и тогда было не совсем правильно), то основная масса всего им написанного – это нечто противостоящее банальности.
О Бродском начали выходить книги при жизни, число их многократно выросло сразу после его ухода. В мировой практике это явление невероятное. Стихи Бродского – настоящий подарок для исследователей. На любом его стихотворении можно построить концепцию. Необычайная смысловая многослойность его поэзии, зашифрованность многих смыслов, гигантское количество культурных реминисценций.
Н.К. Хочу вернуться к вашей формуле «преодоление трагедии». Она, на мой взгляд, несколько отдает тем самым советским «баналом», которого у Бродского нет и в помине. А стихи последних лет заставляют говорить скорее о погружении в хаос, в оледенение, в Ничто, нежели об их преодолении.
Я.Г. Я говорил о стоицизме Бродского как главном мотиве его жизни и творчества после ссылки. Недаром у него есть большое прекрасное эссе о Марке Аврелии. Иосиф признается, что начал его читать в пятнадцать лет. Взглянуть в лицо трагедии и не отвести взгляда – вот его позиция.

Заглянем в лицо трагедии. Увидим ее
морщины,
ее горбоносый профиль, подбородок
мужчины.
Услышим ее контральто с нотками
чертовщины:
хриплая ария следствия громче, чем
писк причины.
Здравствуй, трагедия! Давно тебя
не видали.
Привет, оборотная сторона медали.
Рассмотрим подробно твои детали.

Не впасть в панику, а жить с сознанием трагичности жизни – это и есть преодоление. Не поднимать и не опускать руки, а делать свое дело, как делал его он сам. Вы помните, как заканчивается одно из его последних (предпоследнее, если не ошибаюсь) стихотворений «Меня упрекали во всем, окромя погоды»?

И если за скорость света не ждешь
спасибо,
то общего, может, небытия броня
ценит попытки ее превращенья в сито
и за отверстие поблагодарит меня.

Это стихи о выполненном долге. Он много об этом говорил и писал, а в стихах выразился иронически: «Скрипи, скрипи, перо, переводи бумагу». В Иосифе было чрезвычайно сильно чувство собственной правоты. С самого начала. Вот из стихо­творения 62-го года «Стансы городу»:

Все умолкнет вокруг.
Только черный буксир закричит
посредине реки,
исступленно борясь с темнотою,
и летящая ночь
эту бедную жизнь обручит
с красотою твоей
и с посмертной моей правотою.

Н.К. Разговаривая о литературе, мы иногда готовы в нескольких словах выразить главное достижение, заслугу, свершение поэта. Можете ли вы коротко определить то новое, что привнес в русскую словесность Иосиф Бродский?
Я.Г. Бродский обозначил новый этап использования поэтического языка. В его работе произошла мощная экспансия живого, разговорного, в том числе жаргонного языка с новой живой интонацией. Вот, скажем, замечательный поэт Александр Кушнер. Но в лексическом плане он строго традиционен. Бродский, начиная с «Шествия», как в свое время Пушкин, как в свое время Некрасов, как в свое время Маяковский, начал вводить новые языковые пласты.
Кроме того, особенно в здешний, российский период, ему удалось воссоздать самосознание романтического поэта, и оно оказалось органичным для той эпохи, которая, казалось бы, оставила романтизм далеко позади. Это не революционная романтика комсомольских поэтов. Речь идет о резком размежевании между бренным миром, здешним мироустройством, к которому он уже в юности относился критически, и неким идеальным слоем существования. Отсюда, между прочим, его попытка построить поэтическую утопию, очертить страну, в которой нет смерти. Страну с неподвижным временем, непрерывным веком, немеркнущим светом. Это и не опубликованный до сих пор «Ручей», и «Большая элегия Джону Донну», и «Исаак и Авраам».
Вот это успешное воспроизведение романтической идеологии, оформленной в совершенно не романтическую лексику – особое свойство, характерное только для Бродского.
Н.К. Романтическая идеология если и есть у Бродского, то, на мой взгляд, не в своем классическом варианте. Ни мысли о физическом переустройстве мира, ни преклонения перед божественным замыслом. Себя он называл «христианином-заочником», и молодым людям должен быть близок скорее его острый скептицизм.
Я.Г. Не скажите. Возьмите целую книгу рождественских стихов. Ни у одного поэта в мире такой нет. Причем я обратил недавно внимание, что действие их перенесено в русскую зиму.
Н.К. При этом Бродский неоднократно говорил, что Ветхий Завет ему ближе, чем Новый, а Махабхарата, которую он прочитал до Библии, открывает неизмеримо более широкие духовные горизонты, чем иудео-христианство. Дело не в терминах, но в применении к Бродскому все нуждается в корректировке, в уточнении, приближающем к сути, в том числе и понятие романтизма.
Я.Г. Возможно. Будем считать это рабочим термином. Но несомненно, что в Бродском было романтическое начало, которого не было ни у Ахматовой, ни у Гумилева, ни у Мандельштама, ни у Цветаевой – они шли совершенно другим путем.
Н.К. Было у Блока, которого Бродский не любил.
Я.Г. Да. Хотя, знаете, между его заявлениями, особенно в интервью, и поэтической практикой большой разрыв. Он заявляет, например, что для него главный поэт Цветаева, но я не вижу в его стихах особого влияния Цветаевой. Также нет в его поэзии и следа индуизма. Ему было свойственно, особенно в молодые годы, чувство противоречия. Если вы говорите, что Пушкин самый великий поэт, то я вам скажу, что Баратынский. В эссеистике он был гораздо ответственнее, а в живом разговоре очень реагировал на собеседника. Главное, из чего стоит делать выводы, это стихи. Вот тут Бродский абсолютно равен себе.
Н.К. Хочу вам задать личный вопрос. Вот вы сказали о многочисленных культурных реминисценциях в стихах. Культурная оснащенность Бродского при отсутствии систематического обучения действительно поразительна. Пытаясь реконструировать его образ жизни, я не могу найти в нем физического места для столь углубленного самообразования. Хорошо, гениальная восприимчивость, скорость чтения, и тем не менее…
Я.Г. Ну, во-первых, необычайная интенсивность восприятия, это правда. А во-вторых, он жил далеко не рассеянной жизнью. Когда он вспоминает, например, что в 62-м году снимал комнату на Шпалерной, лежал и читал «Божественную комедию» и Библию, то это надо понимать буквально. Он посвятил этому чтению несколько недель кряду.
Кроме того, вокруг него было достаточно образованных и толковых собеседников, что тоже важно. Но, конечно, главное – это чтение. В первые годы эмиграции, в частности, был сделан мощный рывок, в том числе потому, что надо было соответствовать профессорскому званию. Другой, прочитав эти тонны литературы, их бы не переварил, он это переваривал с необычайной органической интенсивностью. Культура была его средой.
Н.К. Поэтому буквально через несколько дней после знакомства с Библией пишется «Исаак и Авраам». Я помню по вашим рассказам, что в первые же недели своего пребывания в Штатах Бродский запросил у вас литературу по русскому XVIII веку, а потом рассказывал про спор между Тредьяковским и Сумароковым о мужской и женской рифме так, как будто это было его специальностью.
Я.Г. Через две недели Иосиф мне написал: спасибо за книги, они были очень кстати; а еще через некоторое время: больше книг не надо. Скорее всего он сразу связался с библиотекой Мичиганского университета, а кроме того, ему уже многое стало ясно и он был готов к самостоятельному плаванию. Другое дело, что его исторические экзерсисы всегда нетривиальны, часто пронзительны, но далеко не бесспорны. Он брался рассуждать о чем угодно, имея обо всем свое мнение, не потому что был легкомысленным, но вполне самоуверенным, что ему очень помогало.
С его неожиданными реакциями я сталкивался не раз. Когда я приехал от него из ссылки, я ему послал «Доктора Фаустуса». Это была одна из любимых моих книг, и я был уверен, что она окажется Иосифу по нраву. Иосиф прочитал и пришел, как мы знаем, в ярость. Так появились стихи «Два часа в резервуаре»: «Я есть антифашист и антифауст. / Их либе жизнь и обожаю хаос». И дальше: «Есть истинно духовные задачи. / А мистика есть признак неудачи / в попытке с ними справиться». Может быть, «разоблачает» в применении к этому стихотворению не то слово, но в нем Бродский очень уверенно ставит на место всех – Гете, Гуно, Томаса Манна и так далее. Для меня это было совершенно неожиданно. Попытка Томаса Манна объяснить волшебство творчества через инфернальное начало вызвала у Бродского категорическое отрицание. Для него это шло исключительно сверху. Вообще если собрать все его стихи, не только рождественские, так или иначе связанные с христианским Богом, то картина получится убедительная.
Н.К. Еще в связи с реакцией на «Доктора Фаустуса». Я заметил, что Бродский не просто вступает в теоретический спор. Во многих универсальных теориях его возмущает пошлый ход ума. Так он восставал против Фрейда, против его идеи сублимации, считая, что и творческая, и эротическая энергия питается из одного источника. Ему претила не ошибка, а плоский взгляд на любовь и творчество. Как проявлялась эта острота реакции в общении?
Я.Г. Исключительно в раздражении на собеседника. Сразу возникал саркастический тон по отношению к кумиру или авторитету, на который собеседник ссылается, посмеивание. Для Бродского был характерен такой короткий смешок.
Н.К. Я хочу попросить вас произвести психологическую операцию, которую можно определить презрительным пушкинским выражением «Байрон на судне». Сквозь поэтический ореол бывает трудно разглядеть черты личности и человеческого поведения. А потребность такая есть. И она вовсе не обязательно подразумевает развенчание. Хочется почувствовать поэта в категориях, с помощью которых мы оцениваем своих знакомых: порядочный, злой, добрый, неверный, надежный, без царя в голове и так далее.
Я.Г. Если, загибая пальцы, перечислять, Бродский, конечно, был человеком добрым. Он был человеком верным. У него есть замечательная формула в стихах: «Я любил немногих, однако сильно». И это действительно так. Мог он быть и чрезвычайно неприятным, но не по бытовым причинам. Не потому, что кто-то не занял ему денег или, наоборот, занял и не отдал. Его отталкивало и раздражало то, что казалось ему заведомо ложным.
Иногда он вел себя как человек не очень воспитанный, хотя мог быть и абсолютным джентльменом. Скажем, однажды Лидия Яковлевна Гинзбург попросила меня привести к ней Бродского, чтобы он почитал «Шествие». Он читал его в то время часто, и об этом ходили слухи. Со своей стороны она пригласила Дмитрия Евгеньевича Максимова. Иосиф стал читать и где-то в середине почувствовал, что восхищения, к которому он привык, в слушателях нет. Тогда он прервал чтение, посмотрел на часы, извинился и сказал, что забыл о назначенном свидании. В мою сторону бросил: «Может быть, ты дочитаешь?» Чем, разумеется, не привел в восторг ни меня, ни почтенных слушателей. Но его эта некорректность ничуть не смутила.
Это довольно характерно. Он очень остро чувствовал отношение к себе. Когда оно ему казалось недостаточно лояльным, он замыкался или становился неприятен. Толерантностью Бродский не страдал.
Н.К. В разговоре – монологист?
Я.Г. Нет. Умел слушать. Другое дело, что он больше любил читать стихи, чем разговаривать прозой. Для разговора необходимо было, чтобы человек был ему интересен и он его уважал. В общем же разговоре, в застолье, например, желания подавить окружающих у него не было. Хотя и компании, надо сказать, состояли в основном из достойных людей.
Н.К. Яков Аркадьевич, вы едва ли не единственный, кто побывал в роли соавтора с Бродским. Я имею в виду стихи на день рождения Александра Кушнера. Стихи, между прочим, блистательные. Что-нибудь осталось в памяти, кроме ощущения фейерверка?
Я.Г. Конечно, и воспоминания достаточно сильные. Иосиф зашел за мной, денег не было ни у него, ни у меня, мы заперлись в кладовке и решили написать стихотворение. Мне принадлежит несколько строк, в основном это его тексты. Бродский просил меня генерировать сюжет. Что бы там Кушнеру хотелось? Ну вот, отвечаю, он был бы не против стать помещиком, чтобы спокойно писать. Меня поразила, и я помню это до сих пор, легкость и быстрота версификации:

Вообще, не свергни мы царя
и твердые имей мы деньги,
дарили б мы по деревеньке
Четырнадцатого сентября.

Представь: имение в глуши,
полсотни душ, все тихо, мило;
прочесть стишки иль двинуть в рыло
равно приятно для души.

А девки! девки как одна.
Или одна на самом деле.
Прекрасна во поле, в постели,
да и как Муза недурна.

Но это грезы. Наяву
ты обладатель неименья
в вонючем Автово, – каменья,
напоминающий ботву

гнилой капусты небосвод,
заводы, фабрики, больницы
и золотушные девицы,
и в лужах радужный тавот.

Любая идея укладывалась в стихи мгновенно и почти без вариантов. Все это длинное стихотворение было написано буквально за четверть часа. Недаром он написал за жизнь огромное количество стихов. Уже сейчас они составляют четыре тома, притом что многие из ранних туда не вошли. Я с очевидностью наблюдал то наслаждение, которое ему доставляет процесс писания. Пушкин, думаю, тоже писал довольно легко, но весь процесс у него происходил на бумаге. Черновики его производят сильное впечатление. Ничего подобного нет в черновиках Бродского – почти без вариантов. И при филигранной отделанности строк это еще одна загадка.