КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ

Язык, в котором нет слова «неудачник»

Ментальность проявляется в том, что мы делаем, не задумываясь. Это как умение дышать или ходить. Поэтому основные принципы национальной культуры кажутся нам врожденными и неизменными. На самом деле достаточно понаблюдать за жизнью другого народа, чтобы понять – все мы фантастически разные. И эта разница – вовсе не постоянная величина, потому что она изменяется вместе с культурой народа. А культура определяется языком. Мы продолжаем разговор о связи языка, мышления и образа жизни.

 

…И острый галльский смысл

Один из устойчивых мифов русской культуры – миф об универсальности. Дескать, умом Россию не понять, зато мы всех понимаем и все нам доступно. В начале позапрошлого столетия, когда принято было характер народа выводить из географических особенностей и климата, Орест Сомов, «декабрист без декабря», писал: «Упреки, делаемые природе, и того неосновательнее. Где же она разно­образнее, как не в России? Несколько зон опоясывают ее пространство, несколько климатов являются в ней, изменяя постепенно вид земли с ее произведениями… Какая из новых стран заключает в себе столько богатств поэтических? Здесь воспоминания юга и предания севера объемлются между собою; природа и человек, прошедшее и настоящее говорят поэту: выбирай и твори!» Означало это еще и то, что русскому человеку вообще никуда и выезжать не надо, достаточно попутешествовать в пределах Отечества: в России и так все есть, она – огромная модель мира. А потом появился Достоевский со своей «всемирной отзывчивостью». И, наконец, Блок:

Мы любим все – и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно все – и острый галльский
смысл,
И сумрачный германский гений...

И ведь действительно – всего три слова понадобилось, чтобы описать (ставим знак равенства = понять) то, на что кому-нибудь другому понадобился бы целый абзац: «Ни один человек, хотя бы поверхностно интересовавшийся французской культурой, не остался безразличным к таким ее свойствам, как ясность, отчетливая систематичность, уравновешенность, тщательность в выборе средств и хороший вкус, которые пронизывают столь многие аспекты национальной цивилизации». Кто-нибудь другой в нашем случае – Эдвард Сепир, автор знаменитой гипотезы, согласно которой национальная цивилизация выстраивается по законам национального языка, то есть, как говорим, так и живем. Правда, именно здесь и возникают сомнения. Про «острый галльский смысл» у Блока сказано исчерпывающе и кратко. Но так ли он действительно нам внятен?

О судьбе хорошей и плохой

Внятность эту ставит под вопрос Мария Голованивская – лингвист, культуролог, а кроме того – писатель и переводчик. Ее новая книга называется «Ментальность в зеркале языка. Некоторые базовые мировоззренческие концепты французов и русских» (М.: Языки славянской культуры, 2009).
Вот всего лишь один пример из этой книги.
Казалось бы, нет ничего проще – перевести на французский слово «судьба». Берем русско-французский словарь и переводим.
Только вряд ли мы при этом задумываемся, что, говоря «судьба», мы подразумеваем одно, а французы – совсем другое, хотя в обоих случаях речь идет о высших началах, предопределяющих человеческую жизнь.
«В русском и французском языках центральные понятия, выражающие значение «высшее, внешнее, активное, главенствующее, определяющее жизнь человека», ассоциированы с совершенно различными идеями. Во французском – судьба-благополучие, судьба-предназначение, судьба-жребий. В русском – судьба-присужденное (связанное с оценкой того, что человек заслужил, суд над ним), судьба-доля, часть от того, что полагается всем. Таким образом, в русском языке человек мыслится пассивно, его судят, ему дают долю, часть от общества, и таким образом он мыслится как часть коллектива, деперсонифицируется, в то время как во французском его стимулируют добывать блага, его предназначают для той или иной активности, ему выпадает или не выпадает благодаря случаю, который активизировать может и он сам, то или иное будущее, никак не связывающее его с коллективом» (с. 102–103).
Другими словами, получается, что в зависимости от этимологии, то есть от происхождения слова, вырабатывается определенная модель поведения. Судьбу можно принять, как советует логика русского языка. Или поймать, как настоятельно рекомендует «острый галльский смысл» своему носителю. Русская доля отламывается от общей черствой краюхи, и нечего жаловаться, всем тяжело, всем досталось. Так суждено, и нечего метаться. А француз именно мечется, уворачиваясь от плохого жребия (sort) и пытаясь поймать кубик или монетку так, чтобы они легли счастливой стороной, чтобы оседлать колесо Фортуны (fortune) и взлететь вверх. «У русских судьба – это часто о плохом. У французов – скорее всего о хорошем», – пишет Мария Голованивская (с. 92).

Госпожа Удача и Его Величество Авось

Судьбе, недоброй чаще всего, у нас противостоит случай. Чаще добрый, Его Величество. И высшее воплощение случая – Удача. «Удача – это то, что приходит к человеку независимо от того, сделал ли он что-нибудь или не сделал для достижения удачного исхода дела. Удача выпадает, сваливается на любого, хотя в русском сознании и существует убеждение, что удачу можно заслужить, приманить правильным поведением. Делать что-либо на удачу, на авось – выражение специфически русское…» (с. 113). Во французском нашей удаче соответствует chance, вроде бы давно обрусевший, нам привычный «шанс». Однако на русской почве шанс – всегда положительное явление. Дать шанс – значит, дать счастливую возможность. Последний шанс – последняя возможность выхода, положительного исхода. Для француза шанс – это очередное «за» или «против», это случайность, которая несет человеку не обязательно хорошее, так что шансы чаще всего взвешивают, подсчитывают, просчитывают. Вообще всякий случай, как бы он ни назывался, интересен французу прежде всего с точки зрения возможности его использования. Единственное – чаще отрицательное – значение имеет заимствованное из английского языка слово hazard. Оно отличается от других синонимов случайности тем, что обозначает такое стечение обстоятельств, которое никак нельзя проконтролировать или предсказать. И это вызывает у носителя языка боязнь: пассивность человека перед случайностью во французском языке становится источником страха.
Присмотревшись к этому слову, можно догадаться, что оно слегка напоминает наш «авось». Но мы-то «авось» любим и вовсе его не боимся. Как там поется в известной рок-опере: «Наша вера верней расчета, нас вывозит Авось…»
«Русская удача, равно как и специфически русское авось, особым образом раскрывает идею ответственности (точнее, безответственности, идущую от представления о недискретности мира), никак не согласующуюся с французской трактовкой chance как предмета, которым не только оперируют, но и манипулируют. Целостное и образно разработанное понятие неудачи является специфически русским и не находит аналога во французском языке. Его наличие связывается нами с развитием темы ответственности–безответственности: неудача – это тот активный субъект, который будет отвечать за промахи человека» (с. 125).

Язык, в котором нет неудачников

Но тогда если «неудача» – это специфически русское, как быть с неудачниками? Открываем Большой русско-французский словарь. Какие-то соответствия нашлись – это прилагательные, одно буквально означает «тот, у кого плохие шансы», другое – «несчастный». Англо-французский словарь в ответ на слово loser выдает причастие «проигравший». А русско-французский он-лайн лексикон «Мультилекс», оказывается, и вовсе категоричен: «Перевод слова не найден. Найдены переводы похожих слов: «будочник, дачник, задачник».
Конечно же, это не значит, что во французском вообще нет слов, обозначающих человеческий жизненный крах. Просто они никак не связаны с идеей удачи как того, что дается, сваливается с неба, и неудачи как коварного чудища, которое подстерегает человека за углом, а он знать об этом не знает. Тема неуспеха в английском и французском решается в терминологии игры: лузер – тот, кто проиграл игру. Не потому, что засудили, или погода была плохая, или тренер виноват. Просто проиграл, потому что не смог.
Сказать такое о ком-то, а особенно о себе – очень тяжело. И вообще лузером тяжелее быть, чем неудачником. Неудачник по самой природе этого слова ни в чем не виноват: «не мы такие, жизнь такая».

На пути к пониманию

Собственно, только один этот сюжет из исследования Марии Голованивской способен объяснить, что буквальный перевод невозможен. И даже когда нам кажется, что словарь передает точное значение слова, это на самом деле так, для отвода глаз. Слова, на разных языках обозначающие одно и то же, на самом деле обозначают вовсе не одно и то же. Так что и тешить себя иллюзией насчет внятности «острого галльского смысла» не приходится. Как, впрочем, и насчет «сумрачного германского гения» или «загадочной русской души».
Кстати, и сам «смысл» на французском выглядит вовсе не как «ум» или «мысль», а скорее как «дыхание». Таким образом, инструменты мышления у нас разные и называются по-разному. «Центральным органом мышления в русском сознании является ум, во французском – esprit. Ум – это инструмент, которым человек добывает новое знание, «открывает новые истины». Esprit, этимологически связанное с «духом» и «дыханием», является и мыслящим, и чувствующим началом. Esprit – не инструмент, а сущность человека, разумное начало. Во французском языке не обнаруживается точного эквивалента русскому «уму», равно как в русском языке не обнаруживается эквивалента французскому esprit» (с. 368).
Так умирают мифы о культурной универсальности. Точнее, об универсальности какой-то одной культуры. Антрополог Сепир и химик Уорф в очередной раз подтвердили свою правоту: разные культуры – разные миры, и различия между мирами – это различия между языками. Наша жизнь есть то, что мы говорим и как мы говорим. Соответственно изменяется язык – изменяется образ жизни.
Остается открытым вопрос: как понимать друг друга, если невозможность буквального и предельно точного перевода предопределена культурой. Один из путей предлагает автор «Ментальности в зеркале языка» в Заключении: «Если иметь в виду отдаленную перспективу, то мы хотели бы видеть наше исследование предельно расширенным комментарием к французской культуре во всех смыслах этого слова. Таким комментарием, в котором в первую очередь нуждается носитель русского языка, какой бы конкретной целью относительно французской культуры он ни задавался: будь то обучение языку, перевод, общение, восприятие художественного творчества, деловое сотрудничество, туризм и пр. Такой комментарий, очевидно, может быть представлен в совершенно различных формах – от дву­язычного словаря «Слова и идеи» до специальных пособий… В идеальном варианте – комментарий-тезаурус, составленный не только лингвистами, но и историками, философами, культурологами, политологами, социологами и психологами».
Стоило бы добавить, что такой комментарий было бы очень интересно читать.