МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Семь изумрудных камушков

В первый же день

Бабушка говорила: «Там будут беленькие кроватки, на обед первое, второе и третье, а что я тебе, кроме этой картошки, дам поесть? Вчера жарила, сегодня намну – вся и еда. А там режим, все вовремя, все разное. Нет, в интернате тебе будет лучше».
Бабушка говорила, что мы бедные, а в интернате мне показалось, что я принцесса из тридесятого царства, которая нечаянно потерялась и набрела на этот интернат... В первый же завтрак кто-то подбежал сзади и ткнул в затылок, макнув лицом в горячую кашу. И дружный хохот из-за всех столов.
Сапожной ваксой вымазали ручку портфеля, и я сразу вся испачкалась. Опять хохотали и показывали пальцем. Но страшнее всего в интернате был Митек. Он огромный, он второгодник, про него говорят, что он из шестого класса сразу в армию пойдет. И он всех бьет. Я наткнулась на него на лестнице. Он поймал пальцем петельку на воротнике и поднял меня вверх. И так подержал немного. Сказал, что если еще раз ему на глаза попадусь, то он меня «бросит вон туда». Я боюсь его очень сильно.
Обхожу Митька за километр, но как-то не заметила его на дороге. В первую минуту показалось, что я налетела на столб. Он взял меня за воротник и поднял над землей, как тогда на лестнице. «Или я тебе зря сказал, чтоб ты мне не попадалась на глаза?» – он подержал меня еще немного и вдруг резко разжал пальцы. Я шлепнулась рядом с ним на коленки. Он взял меня сначала за одну косичку, потом другую и больно оттянул их назад, так что шея моя выгнулась, и стал привязывать сзади ленточками к поясу пальто: «Иди и больше не попадайся!» Я медленно пошла негнущимися ногами с запрокинутой головой.

Педагогические моменты

У входа в корпус мне встретилась одноклассница, ловко развязала ленточки, и мы вместе вошли в коридор. На полу лежала куча фиолетовых пальто с черными цигейковыми воротниками: привезли зимние, надо было примерять. Чуть подальше стояли хороводом девчонки. В центре кружилась на одном месте общая любимица Валя в хорошеньком зеленом пальтишке. Девчонки смотрели на нее с обожанием. Сами в фиолетовых бесформенных хламидах, а любуются, радуются. Валя танцует в пальто с пушистым светлым воротничком, оно ей впору, чуть выше колен, рукава нужной длины, и она в нем чудо как хороша. Я тоже залюбовалась Валей.
И тут в коридор вошла воспитательница. Ни слова не говоря, она подошла к Вале, стащила с нее зеленое пальто, повернулась ко мне, сдернула с меня мою хламиду и сунула мне только что бывшее на Вале зеленое. Валя заплакала. Воспитательница объяснила, что я меньше всех в классе, и это, самое маленькое, выбрали для меня. Пальто тоже было не новое, его кто-то носил до меня, но, к сожалению, оно оказалось самым красивым.
Утром я не могла найти свое пальто. Его не было нигде: ни на вешалке, ни в кубовой. А потом оно вдруг появилось на вешалке: сквозь снежную корку кое-где едва проглядывал зеленый цвет. Кто-то встал рано, сходил во двор – и так покатался на этом пальто с горки, так повалял его в снегу, что одежку покрыл толстый белый панцирь. Он таял в тепле, и капельки грязной воды стекали на пол.
«Кто! Кто это сделал?!» – надрывалась воспитательница. Все молчали. Еще через день с пальто были срезаны все пуговицы. Мне пришили новые – все разные, какие нашлись у кастелянши. Потом у него «оторвался» рукав. Когда пальто совсем перестало быть красивым, возмездие закончилось.
Но тут подошел конец четверти. Оказалось, что за хорошую учебу и в назидание остальным меня премируют новым платьем: «Вот будете учиться хорошо, и вам сошьют», – сказала воспитательница. Мне повезло, потому что в этот день наступил новый воспитательный момент: бабушка прислала мне в конверте рублик. И воспитательница повела нас в поселок, в магазин, чтобы наглядно показать процесс покупки товаров на имеющийся рубль. Ведь многие и денег в руках не держали. Я покупала конфеты, пряники, печенье, а воспитательница громко умножала, вычитала, складывала в уме, оглашала сумму покупки и ее объем. И ребятишки добрели, когда содержимое делилось поровну, прощали мне новое платье в горошек.

Стерильная чистота

В большой палате с одинаковыми железными кроватями ни у кого нет своего укромного уголка с какими-то любимыми девчачьими вещичками – тряпочками, куколками. Дома у меня был подоконник, там жила кукла, у нее была игрушечная кроватка из коробки, столик из другой коробки, платьица в жестяном сундучке из-под чая. Здесь ничего такого не было. На белую койку, заправленную по линеечке, в течение дня нельзя было и присесть. Ходили дежурные с белой ваточкой в руке и проводили ею в самых невидных местах, искали пыль.
Кроме этих стерильных спален, имелась общая игровая комната. Там были шашки, шахматы. Длинные столы стояли вдоль стен. Тут мы делали уроки, рисовали, лепили из пластилина. Но не было здесь места тихим девчоночьим играм, мечтам, волшебным сказкам, когда твоя тряпичная кукла вдруг глянет совсем живыми глазами, моргнет, а то и заговорит с тобой. Не было уголка, где бы ты затаился, задумался о чем-то своем, что никому и сказать нельзя.
Но у девчонок все равно заводились какие-то тайны. Они рисовали куколок на бумаге, раскрашивали и вырезали их, потом выдумывали им сказочные платья. Но как только мечта залетала выше положенного, с ней расправлялись безжалостно. Например, бумажную куколку можно было легко спрятать в дальний уголок тумбочки, в учебник, в какую-то книжку. И пока платьица для нее рисовались на листах из той же тетрадки, а потом раскрашивались карандашами, это все тоже не наносило вреда установленному порядку. Но творческая мысль летела дальше – вот уже мы начинали прикладывать своих куколок к разноцветным обложкам книг и журналов, которые для общего пользования были в игровой комнате. Ах, какие из этих ярких обложек получались платья для бумажных кукол! И как стремительно замечали урон, нанесенный общественному имуществу. Тогда все бумажные куклы подвергались истреблению, немедленно. Угрюмое молчание воцарялось в стерильных палатах на какое-то время. Потом начиналось новое поветрие.

Эквивалент дружбы

Первый камушек появился неизвестно откуда, он лежал у девочки на ладошке и переливался на солнце, пуская зайчиков по стенам. И всем срочно понадобились такие же камушки. Тут же явились коробочки, куда эти камушки стали складывать. И сами эти разноцветные стеклышки посыпались будто с неба. Находились какие-то сломанные заколки, непарные сережки, пряжки, потерявшие всякую ценность, – из них выковыривались камушки, они обменивались, прятались в коробочки, миллион раз доставались и разглядывались. И когда мы смотрели на какую-нибудь скромную брошку, которой была заколота блузка нашей учительницы, мы видели не брошку, а только камушки, которые зачем-то вправлены в металл.
Тогда я и вспомнила про серебряную брошь моей бабушки, целый хоровод крупных, продолговатых, переливающихся зелеными огнями чудесных камней. Бабушка иногда доставала ее из шкатулки, и брошь сверкала даже сквозь папиросную бумагу. Куплена эта вещь была когда-то давно, и бабушка говорила, что когда я вырасту, она будет моя. Но мне было не дождаться того времени, слишком оно далеко. Я ждала зимних каникул, когда поеду к бабушке, расскажу ей про Митька, сколько я натерпелась, ей станет меня жалко, и она отдаст брошь. Тогда я подарю девочкам по красивому камушку, и все со мной будут дружить.

«Они должны…»

Меня позвали, я вышла из игровой комнаты и застыла на месте. По длинному коридору шел мне навстречу отец. Я видела эту картину как будто со стороны, как в замедленном кино: он идет мне навстречу, и полы его длинного хромового пальто развеваются в такт шагам. Он будто плывет по воздуху – мой папа, и расступаются перед ним по обе стороны коридора ребятишки, высыпавшие из своих спален. Они смотрят на него с восхищением. В одной руке он сжимает шапку, другую протягивает мне навстречу. И тут я срываюсь с места. Я взлетаю к его рукам, они подхватывают меня, подбрасывают вверх, я обнимаю его руками, ногами, вдыхаю родной запах и плачу навзрыд. Он меня заберет отсюда. Прямо сегодня, сейчас мы уедем отсюда!
Сгрудились вокруг нас ребятишки. Они гладят его пальто. Кто-то даже гладит меня. И смотрят с восхищением – на меня тоже. Я почему-то вспоминаю Митька – жаль, он не видит, что ко мне приехал отец. Ближайшим автобусом мы уезжаем в город.
Семья папы в сборе. Маленькая сестренка меряет обновку, новые красные ботиночки. Она пританцовывает на месте, кружится, шлепается на коврик. Ни с того ни с сего на глаза наворачиваются слезы. «Ты чего? – спрашивает отец. – Тоже хочешь ботиночки?» Мне стыдно признаться, что я позавидовала, но это и не «позавидовала». Мне кажется, они должны меня жалеть, ведь я вернулась из очень плохой жизни. Я целую вечность жила без любви, но и здесь не меня любят. «Я хочу домой», – с вызовом произношу и зарываюсь в подушку головой. Сердце мое отрывается и падает куда-то. Что это такое я сказала? Какой такой мой дом?

Очередная неосторожность

Через несколько дней отец везет меня в интернат. Он говорит, что надо закончить год, а там будет видно. Я киваю головой.
В спальнях никого нет, все на уроках. Я беру портфель и иду в школу. В кармане у меня завернутые в папиросную бумагу семь изумрудных камушков – бабушка отдала брошку. Я ставлю портфель на снег, зажимаю его между валенок, чтобы не упал, и достаю шуршащий сверточек. На белом фоне при солнечном свете камни горят ослепительно. Один я подарю Вале, другой Ню... и тут кто-то застит мне свет. Я поднимаю глаза и вижу ухмыляющееся лицо Митька. Ладошка моя сжимается. Я прячу руку за спину. Он без труда возвращает ее и нажимает пальцем на запястье. Я вскрикиваю. Пальцы разжимаются. Камушки сверкают на солнце.
– Что за чепуха? – говорит Митек.
– Не трогай! – кричу я что есть силы.
– Нужны мне твои цацки, – презрительно говорит Митек и бьет снизу по моей ладошке. Камушки, брызнув на прощание зеленым светом, исчезают в сугробе. На мгновение передо мной возникает печальное лицо бабуси: «Что ж, для тебя ведь было куплено».
Митек закуривает и выпускает мне в лицо вонючее облако дыма. И уходит, сплюнув в сугроб, поглотивший мои камушки. Я пытаюсь разрыть снег, найти хоть несколько, хоть один, но камни будто провалились сквозь землю.
Полумертвая, бреду я в школу, где мне предстоит доучиваться этот год.

«Твой друг по переписке»

Прошли годы, мы уже жили семьей, я почти забыла интернат, успешно заканчивала школу. И однажды мне пришло письмо из какого-то казахского города. Невыносимые каракули сообщали, что адрес мой дал их автору один мальчик, который со мной когда-то учился, а теперь вот они оба учатся на тракториста, а он хочет стать моим другом по переписке. Я исправила ошибки красным карандашом и отослала письмо назад. Через некоторое время опять пришло письмо. В нем мне весело сообщали, что правила подучат, но все равно будут мне писать. Письмо было очень дружелюбное, в нем говорилось о просторах степей, о романтике труда хлебороба, о том, какие прекрасные цветы растут в степи. И я ответила. А потом были еще письма, пока не пришло еще одно, из конверта которого выпорхнула маленькая фотокарточка. Я обмерла. С фотографии глядела на меня ухмыляющаяся физиономия Митька! Знал ли он, кому писал?
Больше я не отвечала.
…Хорошо было бы, если б страшное, огромное, непреодолимое в детстве спустя годы становилось жалким, ничтожным и смешным.