«...уважать сложность чужой жизни»

Владимир Шаров – прозаик с неповторимым голосом, автор семи романов, писатель-исследователь, который с неуклонным постоянством обращается к драматической теме: к идейной и событийной истории России, судеб человека, семьи, «рода» среди трагических потрясений русской истории двадцатого века. Его последний роман «Будьте как дети» прозвучал сразу в двух престижных премиях нашего литературного сегодня. Он вошел в шестерку финалистов премии «Большая книга» и стал победителем ежегодного национального конкурса «Книга года». Историк по образованию, кандидат исторических наук, Владимир Шаров начал писать прозу, как бы продолжая писательскую династию. Его отец, Александр Шаров, биолог-генетик, журналист, фронтовой корреспондент, был и одним из самых известных и любимых детских писателей, с успехом работал в жанре научной фантастики, а также создал замечательную исследовательскую книгу: историю литературной сказки и судеб ее создателей – «Волшебники приходят к людям». В романе «Будьте как дети» важен мотив, звучащий и в других произведениях Владимира Шарова: как понять и тем самым сохранить уходящие дни, годы и десятилетия? И первый вопрос, с которым я обращаюсь к писателю, уводит в прошлое.

– Владимир Александрович, расскажите, как складывались ваши представления о мире, в котором мы живем. С чего все начиналось? Когда вы были ребенком, что вы понимали, кто и как воздействовал на ваше мировоззрение? Какие – и почему – детские воспоминания особенно важны для вас?
– Мне очень повезло, редкостно. Все мое воспитание и образование – это отец, мама и друзья родителей. Но их мир – это был не совсем детский мир. В 1957 году родители построили кооперативную квартиру. По тем временам не частая роскошь. У отца был тогда светлый период: возвращались люди из лагерей – его друзья и выходили книги. Рассказы, сказки, фантастика. Поначалу у вернувшихся не было ни кола ни двора, иногда они неделями жили у нас. Квартира отца была чем-то вроде «странноприимного дома». Был такой диван-книжка, на нем можно было уложить восемь человек. Этот диван уже на моих глазах прожил пятьдесят лет. Сейчас от него осталась только боковая стойка, она своего рода наш талисман. И эти люди, отсидевшие по пятнадцать-двадцать лет, говорили. Среди них было много ученых: физиков, биологов. Еще со времен университета отец был близок к генетикам, мама училась вместе с теми, кто сделал советскую физику, не только ядерную. Они не жаловались, не плакались. Они говорили о любви, о стихах, о науке, о политике, истории и литературе.
А я был ребенком-террористом, уложить меня спать было невозможно. С пяти лет до часу ночи я сидел вместе со всеми – и сейчас понимаю, как им мешал. Но отец свято веровал, что люди равны не только социально, равны и равно достойны уважения дети и взрослые. В свои пять-шесть лет я считал, что у меня с этими людьми настоящая дружба и если они еще не ложатся в постель, не должен ложиться и я. Друзья отца были старше меня на 40–50 лет и больше. Разговоры с ними заменили мне то понимание мира, которое в полных, многопоколенных семьях передается, продлевается бабушками и дедушками.
Вне этих разговоров, вне этого опыта я себя и представить не могу. Конечно, за столом не было идиллии, наоборот, бездна самых яростных споров, но сейчас я понимаю, что споры ярких, безмерно талантливых людей – вещь не разрушительная, а созидающая. По самой своей природе их жизнь и мысли ближе всего к изначальному творчеству – шести дням творения, которые всему положили начало.
Споры с отцом у меня продолжались всю жизнь. Сейчас я все чаще соглашаюсь с ним, а не с собой. Иду следом, интересуюсь теми вещами, которые его тогда занимали. Перечитывая сегодня Пушкина, Гоголя, Достоевского – книги из его библиотеки и с его пометками, я вижу, что сам останавливаюсь на тех же словах, мыслях, что останавливали и его. Все это и есть моя школа и мои университеты. Остальное дало мне куда меньше, чем дала семья.
– Владимир Александрович, в своей прозе вы исследуете трагический период нашей истории, обращаетесь к такому опыту, который был очень жесток к людям. А можете ли назвать, намечтать контуры такой жизни, которая была бы соразмерна человеку, добра к нему? И что, в конце концов, надо делать, чтобы по крайней мере приблизить возможность такой жизни?
– В 1969 году в «Известиях» вышла статья Николая Грибачева, одного из главных партийных писателей тех лет, который обвинял отца в том, что тот проповедует абстрактный гуманизм, утверждает, что добро не может быть с кулаками. После этого наборы отцовских книг были рассыпаны и много лет его практически не публиковали. Я сознаю, что идеалы отца утопичны, но сам я хотел бы жить именно в таком обществе, о котором мечтал отец. В обществе, где добро не бывает с кулаками. Я убежден, что такое общество единственно правильное, единственно угодное высшим силам. И я тоже взялся бы его пропагандировать, но отвечать за строительство, наверное, побоялся бы.
Все же мне кажется, есть дела из разряда малых, от которых огромному числу людей польза и никаких побочных эффектов. Просто для примера. Я давно сотрудничаю с толстыми литературными журналами и знаю, что в стране очень, очень много пишущих людей. Хороших, думающих людей. Литературная работа – штука одинокая, и когда вещь окончена, им нужны подсказка, отклик, разговор. Здесь могли бы помочь внутренние рецензии. Но на них нет денег, в сущности, совершенно копеечных.
Строительство что здания, что государства начинается с первоначального уровня отношений – снизу вверх, а не сверху вниз. Каждый город, каждая деревня имеют свои воспоминания. Записывает их и изучает краеведение. Но краеведы чуть не поголовно пошли под нож при Сталине еще в тридцатые годы. С ними мы утратили всю местную историю и радикально обеднили, упростили себя. Многое, конечно, не восстановить, но то, что осталось, надо спасать. Чем люди сложнее, тем они умнее и лучше понимают, что надо уважать сложность чужой жизни, а не лезть в нее с топором.
– Как историк, вы изучали и продолжаете изучать идейные, духовные, ментальные основы исторических стремлений и действий в нашем Отечестве на протяжении веков. Как вы считаете, какие представления, идущие из прошлого, до сих пор воздействуют на наши собственные представления о мире, о путях его развития, о будущем?
– Многие линии, связи сегодня, к сожалению, оборваны. Тем не менее какие-то общие вещи никуда не деваются, почти без изменений повторяются из поколения в поколение.
Я занимался русской историей шестнадцатого-семнадцатого веков. Наша история того времени (опричнина, Смута) весьма драматична, но главное, камуфляжа тогда еще было не много и кризис легко срывал, обнажал то, что лежит в самой основе. По-моему, в последующие века мы не раз наступали на те же грабли, снова и снова все это проигрывали, правда, в ускоренном, так сказать, «рапидном» виде. Например, 1991 год все вернул к временам домосковской Руси. Дальше Москва опять сумела объединить земли вокруг себя – когда силой, когда подкупом. К сожалению, как и прежде, у нас сохраняется примат столицы, из-за чего области, регионы и тогда, и сейчас не связаны друг с другом непосредственно, а только через центр. По-прежнему жива и система «кормлений». В моей книге «Искушение революцией» некоторые вещи из этого ряда разобраны. Никуда не делось, по-прежнему – стержень всей нашей истории и представление о себе, о России как о новой Святой земле. О русском народе – как о новом народе Божьем. Вера, что именно сюда, воплотившись в русского человека, явится Иисус Христос. Тут возможно бесконечное количество комментариев и споров, но этот взгляд как был, так и остался ядром.
– Владимир Александрович, ваши книги драматичны, воссозданные в них события подчас мучительны, человеческие судьбы, к которым вы обращаетесь, тяжелы. Да, такова была наша история. Но вот вы пишете… и мучитесь вместе с героями? Или сам процесс творчества приносит радость, несмотря ни на что? Писательство – это мучение или окрыление?
– На все сложные вопросы существуют только сложные ответы. Когда я не работаю, когда мне не работается, я просто разваливаюсь на куски. Когда работаю, наоборот, живу. Писательство и думанье для меня основа существования. Я испытываю огромную радость, когда близок к завершению работы, когда уже не боюсь, что не сумею ее закончить. Ну а так как пишу медленно, долго, лет по пять, то эта радость выпадает, к сожалению, не часто. Мне важно, что в жизни, как мне кажется, я что-то понял, увидел, прочувствовал. Жизнь – вещь замечательная, а если от нее что-нибудь еще и остается… Не обязательно в романах – я восторженный ценитель дневников, воспоминаний, писем. История семейная – вот тот уровень, что меня привлекает. А особенно история отношений людей «маленьких», незаметных. В моей прозе много громких имен и событий, но нравятся мне люди, которые никогда не распоряжались чужой жизнью.

Беседовала Елена ИВАНИЦКАЯ