После Чехова

Немного о том, что привело меня к Владимиру Владимировичу Книпперу. Тут вырисовывается длинная цепочка встреч и переданных по эстафете поклонов (и об нужен был бы отдельный рассказ). Весной 1994 года я приехал в Ялтинский дом-музей А.П.Чехова по приглашению его главного хранителя Юрия Николаевича Скобелева* и провел там несколько счастливейших дней. Провожая меня в Москву, Юрий Николаевич, человек светлейшей души и музейщик от Бога, поручил мне нанести визит племяннику Ольги Леонардовны и передать ему свежий сборник чеховских чтений.
Вернувшись в Москву, я позвонил Владимиру Владимировичу. Оказалось, что он живет недалеко от редакции. Владимир Владимирович принял меня так сердечно, будто я привез из Ялты не брошюру, а что-то очень важное, какую-то добрую новость, о которой он раньше не слышал. Но вести у меня были самые обычные для того времени и очень грустные: музей и его сотрудники страшно бедствовали. Зарплаты люди не получали месяцами, а если и получали, то такие гроши, что сидели на хлебе и воде.
Владимир Владимирович грустно помешивал в чашке давно остывший кофе, за незадернутым окном синел кусочек вечернего московского неба. Потом он стал вспоминать, как мальчишкой гостил вместе с тетей Олей у Марии Павловны в Ялте, как его положили спать в отдельной комнате на первом этаже. Ночью он испугался музейной тишины и прибежал в мезонин, ворвавшись к Марии Павловне...
Владимир Владимирович Книппер родился через двадцать лет после смерти Чехова в семье брата Ольги Леонардовны – оперного певца и режиссера Владимира Леонардовича Книппер-Нардова. Подростком потеряв мать, а вскоре и отца, Владимир Книппер-младший остался на попечении Ольги Леонардовны. Владимир Владимирович очень рано ощутил всю власть «чеховских» обстоятельств. Хотя на первый взгляд что могло быть общего между классиком русской литературы и трудным подростком 1930-х годов, прошедшим потом фронт, поденщину в послевоенных редакциях, скитания по Арктике с удостоверением корреспондента «Водного транспорта»… Но общее случилось не в биографии и даже не в литературе, а в душе – в ее выстраивании наперекор сыплющимся ударам, в остром осознании личной греховности, в бесконечном переписывании себя набело.

Дмитрий ШЕВАРОВ

«Леонкавалло у меня в крови…»

…– Не знаю, Дима, как выстроить наш разговор, как отобрать в голове самое верное, самое точное. Столько всего обступает… Я помню запах дома тети Оли. Хочется сказать, что в ее доме был аристократизм, но это что-то холодное, мраморное, а это не так. Уют домашний! Я всю жизнь к этому чувствителен, поскольку рано остался полусиротой. Мама умерла в тридцать седьмом…
– Расскажите, пожалуйста, немного о ней.
– Моя мама, Нина Николаевна Андронова, родилась на Волге, в купеческой семье. У нее еще в детстве обнаружился дивной красоты голос. При этом у мамы был неукротимый темперамент. Очевидно, поэтому ее рано выдали замуж, в шестнадцать лет она уже родила моего сводного брата.
– За кого же ее выдали?
– Он был коллекционер, коммерсант. Дома у них висела люстра из Версаля. Чаще всего он спал.
– ?!
– Он любил спать. После революции убежал за границу, бросив жену. Но мама не унывала. Шаляпин подарил ей книгу с надписью: «Милому весельчаку Нине Николаевне Андроновой на хорошую память от пропащего артиста Федора Шаляпина». Мама пела с Шаляпиным на одном из его последних концертов в России. Ну, не вместе с ним пела, а в те паузы, когда он отдыхал за сценой. Шаляпин посоветовал ей ехать в Москву учиться. Здесь она встретилась с папой, и начался роман, который закончился моим появлением на свет.
Моя родина – Арбат, Новодевичье, Кисловские переулки… Без них я бы умер, наверное. Я родился в роддоме на углу Калошина переулка. Оттуда меня с мамой увезли на Большую Молчановку рядом с Собачьей площадкой. Сюда тетя Оля принесла простыни Антона Павловича, ставшие моими пеленками.
Господи, сколько было в моей жизни добрых предзнаменований, но – увы – жизнь вышла как жизнь…
Вскоре я перекочевал в бельевой корзине – коляски не нашлось – в дом папы. Это на углу Малого и Нижнего Кисловских переулков, он до сих пор стоит. Сейчас это Собиновский переулок, восемь дробь два. Недавно я приходил туда. Поклонился и помолился тем стенам, где была наша спальня, где отец, мать, тетя Оля сидели в большой гостиной... Поклонился их душам и ушел.
– А какое у вас первое детское воспоминание?
– Первые мои воспоминания слуховые – это оперные арии. Репетиции шли у нас дома. Были и Козловский, и Лемешев, кого только не было… Потом я чуть подрос и подпевал Обуховой в ложе дирекции. Это был конфуз. Дома у нас висел портрет Марио Батистини с надписью дарственной отцу. Отец жил сценой. Сам гримировался великолепно. Он прошел выучку блестящей немецкой оперной школой, исполнял в Германии первые партии.
Отца приняли в партию, когда началась война; до этого он считался сочувствующим. Он верил… Помню, первое мое подпитие было еще мальчишкой, я пришел пьяный в семь часов утра, потом проснулся. Ну, думаю, сейчас мне будет… А отец брился в этот момент. Он увидел, что я проснулся, и сказал слова, которые я запомнил на всю жизнь: «Сын мой, мы мучились – я, тетя Оля, мы все, мы верили в то, что наши дети будут жить более счастливой, более разумной жизнью. Мне стыдно за тебя».
– Вы рано ощутили фамильную ответственность – за память, за то, что надо как-то соответствовать…
– Я все время ощущал тяжесть фамилии. Всю жизнь испытываю даже не трепет, а нечто большее: ты должен быть человеком в полном смысле. Лучше бы чего-нибудь попроще… Но не надо быть фарисеем. Идеальных людей очень мало. Мы совершаем большие и малые нехорошие поступки, иногда гадкие. Мы люди, мы человеки…
Когда я уходил на фронт, отец сказал: «Ты ничего не поймешь в моем архиве, если не станешь образованным человеком…» После войны я закончил ГИТИС с отличием. Принимали меня без всякого блата, и когда приняли, профессор Стефан Стефанович Мокульский позвонил тете Оле и сказал, какие коварные вопросы я преодолел.
– В детстве вас, наверное, учили музыке, пению?
– Пытались, но ничего не вышло. Я был страшно непоседлив. Меня сплавили в хореографическое училище, но я и там не ужился – носился по этажам, ломал мебель. Даже для балета я оказался слишком неугомонный.
– Так что характером вы в маму, наверное?
– Да, она меня носила, когда пела Недду в «Паяцах», поэтому Леонкавалло у меня в крови. Когда мамы не стало, мне было тринадцать лет. И вот в таком трудном возрасте я оказался на попечении тети Оли. Отец был занят. У тети Оли я часто ночевал, кормился, оттуда ходил в школу… Когда мы оставались одни, тетя Оля читала мне «Каштанку».
Помню огромный стол. Наверное, длиной метра три. Тут были шумные застолья. Счастье находиться в дружной семье! Приходили Сергей Михайлович Чехов с женой Валентиной Яковлевной, Качалов, Анастасия Ивановна Зуева…
– Я еще успел на сцене ее увидеть.
– А я с ней водку пил. Она была очень добрая.

Движение воздуха

– Имя Чехова в доме часто звучало?
– Если сказать, что «да, часто» – это будет неправдой. Сказать, что редко – тоже не то… Чехов был в атмосфере дома. И это была неутихающая боль для тети Оли. Помните, когда Бунин читал ей первый вариант своих воспоминаний о Чехове, она потеряла сознание.
Тетя Оля не говорила об Антоне Павловиче просто так. Только когда сама жизнь, поступки, обстоятельства делали естественным воспоминание о нем. Вместо ответа я бы вам показал портрет Чехова, который висел у тети Оли, но надо лезть, доставать… Это фотография увеличенная. Там у него удивительные глаза, большие. Там читается весь его сложносочиненный духовный мир. Он стоит на фоне двух кувшинов для собирания воды, у стены ялтинского дома.
Как-то еще мальчишкой я ночевал у тети Оли в огромной столовой, на огромной тахте, из-под двери ее спальни виднелся слабый огонек. Вдруг дверь приоткрывается: «Ты слышишь?..» – «Что такое?..» – «Кто-то ходит в передней…» А там дверь отходила, и от движения воздуха, от сквозняка замок постукивал. «Кто ходит?..» – испуганно повторил я. «Да иногда ходит…» И тетя Оля посмотрела на вот эту самую фотографию Чехова.
…Однажды на Новодевичьем, у могилы Чехова – а там, как сейчас у могилы Высоцкого, собирались разные «знатоки» и судачили, – я наслушался разного вздора про тетю Олю и тут же поехал к ней с допросом. Это был тяжелый разговор. Она не оправдывалась. Говорила со мной как со взрослым.
– А какое отношение было к Ольге Леонардовне в актерской среде?
– Святое. Я сейчас говорю о втором поколении МХАТа. Тетя Оля была мерой культуры, интеллигентности. Потрясающая внутренняя свобода. К тому же с ней было интересно. Она была устроена широко: знала основы рисования, музыку, историю, литературу, два языка. В семье, где она росла, были дни, когда говорили только по-немецки или только по-французски.
Но вот один пример отношения к тете Оле. Как-то в конце сороковых годов я провожал тетю Олю после концерта в Колонном зале, и нам навстречу попались Василий Александрович Орлов и Петр Чернов, тогда еще довольно молодой актер. Они поклонились и сняли шапки. Был достаточно крепкий мороз, а они так и говорили с тетей Олей без шапок. Это меня поразило.
– В этом снимании шапок был пиетет, уважение к возрасту и заслугам?..
– Да нет, не об этом речь. Она была доброносна, понимаете? Это не мое мнение, а мнение всех, кто с ней общался. Сколько она людям сделала добра – это одному Богу известно.
– А как день рождения Ольги Леонардовны отмечался?
– День рождения у нее в конце сентября. Обычно приходила литературовед Елизавета Николаевна Коншина, ближайшая приятельница Софья Ивановна Бакланова, Сережа Чехов со своей милой супругой Валентиной Яковлевной, Николай Дмитриевич Волков… Обязательно был Володя Дмитриев, главный художник МХАТа. Потом большой круг актеров. Стояла, конечно, водочка. В большом хрустальном бочоночке – такой напиток: шампанское, коньяк, апельсины…
Нет, я не мастер рассказывать. До не­утомимого Виталия Вульфа мне далеко.

Интонация Нины Заречной

…– Кстати, Вульф недавно рассказывал о том, как в Америке его попросили прочитать специальную лекцию о Книппер-Чеховой. Он не ожидал, что столько придет людей. Пришли актеры, известные и молодые, и он им говорил, что Книппер-Чехова была идеальной чеховской актрисой.
Она же переиграла все чеховские пьесы. В ней есть добрая порция и Нины Заречной, и Аркадиной, и Раневской, и Маши Прозоровой, конечно. А главное – нота, интонация Нины Заречной: нести свой крест…
– С терпением…
– Да, терпение – это и чеховская тема, и тети Оли, ее жизни, ее мироощущения. Кто-то думает, что жизнь актрисы – это сплошные танцы, посиделки до утра. А жизнь у нее была очень тяжелая. О ней, как об актрисе, есть книги, но ни из одной из них нельзя толком узнать, что у нас была за семья, кто были наши предки – немцы или евреи?.. Поэтому ходят самые безум­ные легенды.
– После чтения многих мемуаров остается ощущение, что родные Чехова так и не приняли сердцем Ольгу Леонардовну.
– Да, такой осадок чувствуется. Тете Оле было обидно. Нет, не то слово, она была выше обид. Но это стало для нее памятным случаем: когда Иван Павлович, наиболее уважаемый всеми родными брат Антона Павловича, не пришел на их свадьбу в Москве.
– А они его звали?
– Чехов у него переодевался. Иван Павлович вместе с Чеховым договаривался со священником о венчании. И – не пришел.
– А ваш отец был, конечно же…
– Мой отец был шафером.
– А почему же не пришел Иван Павлович?
– Здесь очень больное место… Сергей Михайлович, сын Михаила Павловича, в воспоминаниях как доходит до свадьбы Антона Павловича, он как бы спотыкается. Никто из Чеховых, кажется, не ожидал этого брака.
Почитайте письма Антона Павловича к тете Оле. Он же объяснялся, как Ромео, как взрослый Ромео, я не боюсь этого сравнения. Почитайте письма, почувствуйте горький привкус этой любви. Ведь эта любовь была изначально обречена. И Ольга Леонардовна знала, что Чехов болен, и сам он, как врач, все понимал. Станиславский выразил суть этого запоздалого союза в письме, присланном Ольге Леонардовне после смерти Чехова. Он писал, что благодаря вам Чехов пробыл меж нами еще несколько лет. Он, который так нуждался в красоте…
– Владимир Владимирович, а…
– Подождите, я тяну сейчас одну линию незаметно для вас. Чехов просил актера Вишневского собрать после церемонии всех родственников, которые были на тот момент в Москве, на обед. Первым делом после церкви Антон Павлович и тетя Оля приехали к моей бабушке Анне Ивановне Книппер. Вон висит ее портрет… А обед не состоялся. Везде пишется, что молодые уехали ранним поездом, потому что вроде другого не было. На самом деле это отсутствие Ивана Павловича так сильно резануло Чехова.
Я был очень дружен с Софьей Владимировной, женой Ивана Павловича. Помню, как она учила меня читать по азбуке, считать по палочкам… Софья Владимировна осталась одна после смерти Ивана Павловича. Их сын Володя погиб еще раньше. Он застрелился из-за несчастной любви к Оле, племяннице Ольги Леонардовны, будущей звезде немецкого кино. Еще мальчишками Михаил Чехов и Володя бросали жребий – кто будет ухаживать за Олей. Ну, баловались просто. А потом все так страшно закончилось…
Так вот тетя Оля предложила Софье Владимировне пожить у нее на полном пансионе. И она стала жить в квартире тети Оли на Гоголевском бульваре. Когда тетя Оля возвращалась после спектакля, они ужинали вместе, а меня маленького уже спать отправляли.

Первая любовь

…– Это было лето сорок первого года, когда эвакуировался Художественный театр и его стариков-актеров, «золотой фонд», увозили. Тетя Оля пришла проститься с отцом и сказала, что похлопочет, чтобы и мне разрешили уехать с отцом. Отец вздохнул: «Конечно, лучше уехать, но мой сын не поедет, и ты знаешь почему…»
А мне было шестнадцать лет, и у меня была первая любовь. Это было что-то свыше… Как-то я пришел из школы и увидел, что мимо наших окон проходит девушка. Потом оказалось, что она шла в свою школу, которая была в конце Нижнего Кисловского переулка. Я кинулся на окно, потом на второе, на третье и долго смотрел ей вслед, не понимая, что произошло со мной.
Выяснилось, что моя одноклассница знает эту девушку, они живут в одном доме. И завязался роман. Она была в десятом, я перешел в девятый класс. Ее звали Марго.
И я был так увлечен, так захвачен своим первым чувством, что не допускал мысли об отъезде из Москвы. Я не мог оставить ее одну. Я уехал собирать картошку, немцы наваливались на Москву. Семья Марго пыталась эвакуироваться, ничего не вышло, они вернулись в город. Я узнал об этом, и мне удалось на один день уехать с картошки.
Потом во время воздушных тревог я помогал родителям Марго тащить в метро персидский ковер, в нем что-то позвякивало. Может, ложки серебряные, не знаю.
В метро под Арбатской площадью, в мрачном тоннеле, мы с Марго стелили газеты, на них плед, ложились рядом и пережидали, когда немцы отбомбятся. Выходили наверх – пахло порохом, пылью, под ногами хрустело битое стекло.
Марго училась уже в мединституте, а подрабатывала маляром, я помогал ей красить, ходил на стройку. Я любил!
А тетя Оля пыталась меня урезонить: отцу уже за шестьдесят, он прибаливает, за ним нужно смотреть, и моим долгом было бы уехать вместе с ним. Но я считал себя выше этих разговоров, я был воспален своей любовью, всей тогдашней жизнью с дежурствами на крышах, куда мы ходили вместе с Марго… И вот я сказал сгоряча: «Тетя Оля, а ты сама-то любила так, как я?..»
Тетя Оля не то чтобы обиделась. Она как-то не ожидала этого восклика. После этого в наших отношениях появилась взрослая серьезность.
– И вы остались в Москве?
– И отец остался. Я присматривал за квартирой тети Оли, спасал Брома Исаича и Хину Марковну.
– Те самые таксы?
– Ну не те, конечно, что при Чехове, но с такими же именами. Был такой выводок: Мейерхольд взял одну, мы взяли мальчика Тапи, а Брома и Хину забрала тетя Оля. И вот я спасал их от блох, керосином протирал, ходил по столовым, брал объедки в бидон, таскал им на Гоголевский бульвар. Но лай псов там не смолкал, они все равно голодали. Первым умер Бром, и я похоронил его на том же бульваре. А Хинка еще пожила… А потом я ушел на фронт. Минометчиком, на Калининский фронт. Отец умер через месяц после моего ухода на фронт.
– А что стало с Марго?
– На Марго я женился в сорок четвертом, когда меня по болезни отпустили на семь суток в Москву. Скромный свадебный стол устроила у себя тетя Оля. Благословила нас кулоном с золотой чайкой – его подарил Станиславский Чехову.
Но как говорила тетя Оля: «Разве любить – значит быть счастливой?..» Первой любовью Марго был не я, а того парня-танкиста сильно покалечило на фронте. Он не хотел жить, узнав о том, что она вышла за меня. Срывал бинты, отказывался от еды… Его звали Саша Карахан. Они с Марго вместе в Тифлисе учились в школе. Сашины родители умоляли родителей Марго повлиять на дочь: если она не станет его женой, то он наложит на себя руки.
Мы с Марго пришли снова к тете Оле. Марго сказала ей: «Володя – это навсегда, а тут жизнь калеки на волоске…»
В таких случаях советов не дают, мы долго пили чай и почти без слов сошлись на том, что Марго должна быть с Сашей.

После войны

…– Вернувшись в Москву в сорок пятом, я оказался в пустой квартире. После работы я приходил домой и оказывался среди теней. Однажды я разрядил ТТ в дверь спальной комнаты.
Мы все были контуженные. Есть какой-то фильм известный, где с войны приходят такие красивые, благополучные ребята, будто они не убивали, не проливали кровь. А я бежал с экзамена в ГИТИСе, не выдержав вида благообразных чистеньких мальчиков и девочек, только закончивших школу. У меня после контузии болели голова, глаза, я был не в порядке. Вот сейчас на старости лет заикаюсь – видимо, оттуда ниточка тянется, с войны.
– А что было после ГИТИСа?
– Я подрабатывал в газетах – то в «Литературке», то в «Труде», то в «Комсомолке» на побегушках, потом двадцать лет в одной морской газете. Пропахал весь Таймыр и Ямал в поисках экспедиции Русанова, всю Арктику вдоль и поперек. Моряки меня иногда даже радиограммами вызывали, чтобы я разобрался, заступился.
В 1950 году я пережил подлинное потрясение, когда наша сотрудница по имени Капа не выдержала режимной журналистики и ушла работать в школу, сказав оставшимся, что врать больше не может.
Я пережил эту историю так остро, что сразу дала знать о себе фронтовая контузия. Но когда я вышел из этой полосы – будто заново родился. Чеховская теория малых дел открылась мне в какой-то первозданной мудрости.

* * *
В 1996-м, в какой-то праздник, я набрал его номер, чтобы поздравить, а молодой женский голос сказал, что я опоздал с поздравлениями. Ноябрь 1994 – ноябрь 2009

P.S. Полностью эту беседу можно будет прочитать в январском «чеховском» номере журнала «Дружба народов».