НЕЗАБВЕННЫЙ СЛЕД

Тихая пристань Январь

Тихая пристань. Два простых слова. Но хочется помедлить на них. Вспомнить что-то полузабытое, давешнее или, наоборот,
что-то из прошлого лета. Ока или Волга, ожидание теплохода, еле уловимое покачивание старого дебаркадера…
А для меня тихая пристань – это ХIХ век. Понимаю, что в этом есть безумная идеализация, но ничего с собой поделать не могу. Разрешите мне и вас приглашать иногда на тихую пристань. Мы вместе перечитаем строки, написанные много лет назад в такие же дни, как сейчас за окном. Это будут стихи и письма русских поэтов

В пастушеском Веве

Новый 1855 год князь Петр Андреевич Вяземский встречал в швейцарском городке Веве (Vevey), облюбованном русскими еще со времен Карамзина. Впрочем, в Веве нравилось не всем. Иван Аксаков считал, что это «слишком модное и шумное место, набитое англичанами и русскими знатными фамилиями».
Снег в Веве в тот год выпал в ночь с 13 на 14 января и, очевидно, растаял в тот же день, оставшись лишь в стихах Вяземского. А Веве навсегда стал рифмой к Неве.

Ночью выпал снег. Здорово ль,
Мой любезнейший земляк?
Были б санки да рысак –
То-то нагуляться вдоволь!

Но в пастушеском Веве
Не даётся сон затейный,
И тоскуешь по Литейной,
По застывшей льдом Неве.
(14 января 1855 года, Веве)

«Вокруг меня в комнате тихо…»

15 января 1854 года воронежский мещанин Иван Никитин, за десять лет до того отчисленный из семинарии за пропуск занятий, пишет стихотворение «Сладость молитвы».

Вокруг меня в комнате тихо,
безмолвно...
Лампада в углу одиноко горит…

Сейчас эти строки – полузабытая классика, а в ту пору – поступок, ведь в своих стихах поэт пошел против «духа времени». Вспомним: тогда даже из семинарий дружными рядами выходили молодые нигилисты. Таким мог стать и Никитин, тем более что он был сыном известного всей округе кулачного бойца, человека жесткого и грубого.
Но Никитин сохранил свою глубокую и чистую веру до конца (а умер он в роковом для русских поэтов 37-летнем возрасте), и запомнился современникам застенчивым и добрым человеком. В Воронеже его помнят не только как поэта, но и как основателя городской книжной торговли.
В середине 1850-х годов Иван Саввич Никитин часто гостил у помещиков Плотниковых в деревне Дмитриевке. В усадьбе «Островская дача», возвышавшейся на единственном холме посреди безлесной равнины, поэт находил приют и ту сердечную атмосферу, которой не было в отцовском доме. Все написанные здесь стихи Никитин дарил Наташе, дочке хозяина усадьбы, или ее «компаньонке» француженке Матильде Жюно. Влюблен Никитин был то в одну, то в другую девушку.
Некоторые стихи он вписывал Наташе в альбом. Однажды он осмелился просить ее руки, но мать Наташи, властная Евдокия Александровна, решила, что поэт не ровня дочери.
Альбом, стихи, липовые аллеи, позапрошлый век… Как все это далеко, как невозвратно! Вот уже и вздохи об этом не слышны. Но бывают в жизни моменты, когда вдруг понимаешь: от того, что казалось ветхозаветной далью, тебя отделяют всего одно-два рукопожатия.
Зима 1996 года. Командировка в Нижний Тагил. Я сижу в гостях у Натальи Григорьевны Завалишиной. В Царском Селе, где она родилась, ее рисовал когда-то Петров-Водкин (портрет «Девушка у окна» и сегодня украшает Русский музей), дарили ей стихи Николай Клюев и Андрей Белый, говорил комплименты Алексей Толстой. Училась Наталья Григорьевна у В.Томашевского и Г.Гуковского.
И вот рассказывает она мне об истории своего рода, и тут выясняется, что ее бабушка по материнской воронежской линии – та самая Наташа Плотникова, которой посвящал стихи Иван Никитин.
– А что же с тем альбомом? – спросил я с надеждой
– Да, я помню его: небольшой, сафьяновый, с золотым тиснением. Увы, он пропал в сорок первом году, сгорел вместе с нашим домом в Пушкине. В том альбоме были еще и карандашные рисунки…

И вспомню тогда я тревогу желаний
И жгучие слезы тяжелых утрат…

«Ах! Дайте мне коня…»

25 января 1825 года. Михайловское. Окна затянуты инеем. Тихий матовый свет погружает в задумчивость. Заскрипит дверь, влетят клубы мороза, стукнутся друг о дружку мерзлые березовые дрова – и снова тишина.
Начитавшись накануне допоздна свежих журналов, Пушкин садится за письма друзьям – К.Ф.Рылееву, П.А.Вяземскому, А.А.Бестужеву... До Сенатской площади еще одиннадцать месяцев, а в литературе уже одних венчают на царство, других казнят. И эта, пока еще словесная, баталия всерьез тревожит Пушкина.
Из его письма Рылееву обычно цитируют слова в защиту В.А.Жуковского: «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались?» Куда реже вспоминают те строки, где речь идет о К.Н.Батюшкове: «...Ох! уж эта мне республика словесности! За что казнит, за что венчает? Что касается до Батюшкова, уважим в нем несчастия и не созревшие надежды».
Константин Николаевич Батюшков в эту пору находился в больнице для душевнобольных в саксонском местечке Зонненштейн. Лет за десять до того, будто предчувствуя свое заточение в заграничной лечебнице, он написал стихотворение «Пленный», где есть такие нетерпеливые и горячие строки:

Отдайте ж мне мою свободу!
Отдайте край отцов,
Отчизны вьюги, непогоду,
На родине мой кров,
Покрытый в зиму ярким снегом!
Ах! Дайте мне коня…

В январе 1825 года Батюшков был уже безнадежно болен, стихов не писал, но литературные оппоненты продолжали отвечать на его статьи, молодые поэты разбирали его стихи, новое поколение без почтения рассматривало все им написанное. Само же имя Батюшкова произносилось с какими-то глухими оговорками и полунамеками. Никто не знал, как писать о Батюшкове, не нарушая врачебной тайны, как полемизировать с его взглядами, если ответа никогда не последует.
Пушкин предлагает решение столь же простое, сколь и нравственно безупречное: все суждения о Батюшкове и его творчестве должны предполагать уважение к его несчастьям.
Вот что совсем не привилось у нас: уважение к личной трагедии известного человека, будь то писатель, актер или политик. Подробности аварий, разводов, болезней – все беспощадно бросается в топку «рейтинга».
А Пушкин предлагал уважать еще и не созревшие надежды. Он считал, что надежда пестуется уважением, бережностью, а несозревшая, несостоявшаяся (как нам кажется) надежда требует особой деликатности.
В недавно вышедшей книге о Батюшкове филолога-исследователя Риммы Михайловны Лазарчук меня особенно тронуло одно место. Полемизируя с коллегой, известным ученым, позволившим себе иронически отозваться о «невозможной сентиментальности» писем отца поэта, автор напоминает, что сентиментализм был не только направлением в литературе, а выразителем души наших предков, живым языком их чувств и смеяться над этим грех. «Исторические эмоции, – пишет Лазарчук, – исторического человека не могут быть объектом иронии».
Пушкин бы эти слова подчеркнул или оставил бы на полях отметку резкую ногтей.

«Только там остался синий цвет…»

Однажды командировка занесла меня в маленький городок на берегу Волги. Прячась от дождя, я оказался в районной библиотеке. Думал – на полчаса, час, а просидел до вечера. Ненастье хлестало по окнам, а я рылся в старых, еще дореволюционных журналах. Они были приготовлены на списание и лежали рыхлой стопкой у потрескавшейся кафельной печки.
В одном из журналов я увидел стихи Бунина «В пустом доме»:

Синие обои полиняли,
Образа, дагерротипы сняли –
Только там остался синий цвет,
Где они висели много лет.

Позабыло сердце, позабыло
Многое, что некогда любило!
Только тех, кого уж больше нет,
Сохранился незабвенный след.

(31 января 1916 года)

В восьми строчках – маленький роман о памяти, о расставании с родным домом, о вине перед близкими, о невеселом возвращении в покинутые стены...
И отчего нам так понятна эта печаль – оттого ли, что Бунин – гений, или оттого, что у нас в детстве тоже были чудесные, единственные на свете обои? А может, все оттого, что мы, каждый в свой час, переживаем такое же прощание, а потом и возвращение?
«…Никогда не возвращайся //В прежние места. //Даже если пепелище выглядит вполне, //Не найти того, что ищем, – // Ни тебе, ни мне…» Это Геннадий Шпаликов, середина 1960-х. В его детстве не было ни старой усадьбы, ни образов с лампадками, ни липовых аллей, а лишь керосинки да черные тарелки репродукторов. После похоронки на отца – суворовское училище.
И вот вчерашний суворовец Гена Шпаликов (лет через десять после смерти Бунина в Париже) доводит бунинскую сокровенную мысль до высшей прозрачности, до чистого императива:

По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места…
Я прошу тебя, как брата…

А Бунин-то и не знал, что где-то в России живет такой мальчик. Но, быть может, надеялся, предчувствовал. Ведь он многое предчувствовал: и революцию, и приход к власти людей, лишенных чувства родного, и свою эмиграцию, и свою ностальгию. «Засинеет даль воспоминаний…» – это он еще мальчишкой написал.
У Ивана Алексеевича есть рассказ «Последний день» (он написан в 1913-м, за три года до того, как появилось стихотворение «В пустом доме»). Там тот же быт, предметы, та же история, что и в стихах, но следы от дагерротипов на обоях ни о чем не говорят герою рассказа, прокутившему, пропившему отеческое гнездо. Перед отъездом из усадьбы, уже проданной с молотка, он с остервенением рвет синие обои и бьет окна в доме, где прошло его детство.
«В большой угловой комнате обои были синие с золотом. Они поблекли, выцвели, но много было на них темных овальных кружков, квадратов: эта комната всегда была увешана дагерротипами…»
Маленькое отступление о дагерротипе. В середине ХIХ века это весьма нелепое на слух, дребезжащее слово так быстро и органично вошло в русский язык, что В.И.Даль включил его (правда, с одной «р») в свой «Толковый словарь живого великорусского языка». «Дагеротип – от имени изобретателя Дагера… изображение на металлическом листе».
Да, это вовсе не фотография в нашем понимании, а пластинка, покрытая слоем йодистого серебра, с изображением портрета или пейзажа. Развешанные по стенам дагерротипы были такой всем понятной приметой усадебного быта, что и Бунин не мог обойтись без них. И удивительно: как по-домашнему мягко и даже нежно начинает звучать это слово у Ивана Алексеевича!

Синие обои полиняли,
Образа, дагерротипы сняли…

Впрочем, не в дагерротипе здесь суть, а в интонации. Из нее родится потом у Бунина «Жизнь Арсеньева» – густая и звучная, как летний сад, книга о детстве, о разоренном гнезде, о синем небе, которое всегда у нас линяет к середине августа.

…А дождь прошел. Покидая свой приют, я попросил разрешения забрать с собой старый журнал с Буниным: «Все равно же выбрасываете…»
Библиотекарь вздохнула:
– Вы не подумайте, мне не жалко. Просто не положено.
Так и остался этот старый журнал лишь у меня в памяти. А назывался-то как хорошо: «Северные записки».