ПОД ДИКТОВКУ ДЕКАБРЯ

Вкус зимы

И каждую ночь – Новый год

Стоит выйти после восьми – улицы тонут в полумгле, в тусклом свете фонарей все вокруг имеет нечеткие очертания. Фонари помигивают разными цветами, и это слегка координирует время. Если бы они рассеянно и растерянно пульсировали желтым, это была бы глухая полночь. Время, когда все уже угомонились, поели салаты, что-то пьют, может быть, даже спят.
Зимой густой разреженный воздух видим, осязаем. Он так заметен, что мы невольно сторонимся тех, кто проходит мимо, обдавая нас паром своего дыхания. Человек уходит вперед вполне себе пароходом, оставляя выдох, а ты машинально отворачиваешься. Летом это просто не пришло бы в голову.
И от каждого белого клуба пара хочется побыстрее нырнуть куда-то, где хлопнет деревянная обледенелая дверь, впустив с тобой зиму с глухим, но гулким звуком. И такое деловитое топанье валенок друг о друга! Это с детства: комья снега – на рейтузах, на валенках, на варежках... особенно на варежках! Их всегда хотелось выкусывать по-собачьи, зубами, но торопливая взрослая рука бьет не больно, но сердито: «Не смей! Тащишь в рот всякую заразу». И в продолжение взрослой ненависти к невыкусанным комьям, запаху мокрой шерсти варежек и подтаявших льдинок на штанах: зимой на батареях в детских садах никогда не хватает свободного места.

Горка – рифма для елки

В глубинах дворов елки, худые, хмурые. Воображение могло бы срифмовать «волки», но нет, елка, даже вырастающая из глухой и густой тьмы, зловещей быть не может. Неподвижно висящие лампочки, кое-как выкрашенные красной и зеленой краской, бумажные чудовища, которые тихо поворачиваются туда-сюда, шевеля бумажной бахромой бород и перьев. Это, конечно, колдовство, но доброе. Проще – волшебство. А рядом деревянный каркас горки. Это восторг и замирание где-то под ложечкой. И не важно, сколько ушибов, порезов, рассаженных подбородков и бровей... и рев! Рев, поднимающийся над темным двором к холодным звездам. Горка – это первая наша общая драма.
Лед горки по цвету напоминает мясо свежего или подсоленного омуля, серебристо-голубовато-розоватого изнутри. К оттепели лед похож на холодец из вареного омуля, уже с желтизной.
Каркас горки – рыбий хрупкий скелет, замороженный зимой, закаленный водой, расшатываемый топотом ног.
И сколько же раз эти взвизги – вниз! Это сопящее дыхание – вверх! А потом вдруг, посреди двора, посреди века, детства и зимы мысль: и это все? Зачем это? Скучно.
Тряхнув головой, смеешься и бежишь опять, но, может быть, чуть подустав и охладев. Как и все занятия, не отягощенные головой, прискучивают, так и занятия, поглощающие интеллектуально, вдруг отрезвляют: не хватает... чего-то не хватает.
Позже были какие-то масленичные катания гурьбой, когда еще более важно, чем раньше, чью руку ты зажимаешь неловкой варежкой. Пытаешься разглядеть лицо сбоку, отдуть прядь, прилипшую к уголку рта, поправить тыльной стороной руки наползающую шапку ли, челку, опушку капюшона. Но уже нет того детского шарфика, которым завязывают рты всем местным Пятачкам взрослые Винни-Пухи. Концы длинного «шарфа до сапог» (по той моде) надо подобрать, плюхнуться как-то мягче, легче, но щиколотку, зажатую сапожком, непременно прижмут, локоть вывернут, шубка распахнется, кудряшка в рот забьется... И вся эта орущая и вопящая куча-мала юнцов несется с ледяного склона. А потом ты торопливо отползаешь, торопливо оправляешь одежду и второй раз только качаешь головой: нет, я больше не хочу. Отходишь и пристукиваешь каблучком о тротуар: черт, холодно!

Морозец знатный

На обледенелых досках прилавков – восстающие из снега рыбьи головы и хвосты, оранжевые плоды хурмы, чуть тронутые инеем. Краснолицые женщины, перевязанные пуховыми платками крест-накрест. Руки в перчатках с подрезанными кончиками-пальчиками. Эти примитивные митенки наводят на мысль об обмороженных пальцах, красных, распухших, о носе, щеках в детстве, какие они нечувствительные, как пылают нездоровой зарей, а после – спелой свеклой.
Теперь на зиму строят ледяные дворцы, которые охраняют наряды милиции. Шпили и впрямь выглядят заманчиво: отломить бы верхушку у макушки маковки и лизнуть. И льдистые хрустали, подсвеченные лампочками изнутри. Лимонно-желтые и нежно-розовые цвета высвечивают водоросли внутри, домики кажутся марципановыми. Мы все читали «Щелкунчика» и мечтали о Божественном Марципане. Через двадцать лет он разочаровал меня, как разочаровывает сбывшаяся мечта.
Неуклюжий ребенок-медвежонок забирается с родительской помощью на льдистое сооружение, подминая его теплым шерстяным животом, обхватывая варежками, а в руке у него ледянка. Ребенок же варвар, как же он без своего нехитрого оружия из пластика? Он испускает победный клич, его осаживают: «Не кричи на морозе, горло застудишь. Ну-ка слезай вообще. Штаны, наверное, промокли, иди сюда!» Бесцеремонные руки спускают с вершин, а ребенок, неловко вывернувшись, смотрит на сверкающие ледяные копья, пилястры, кристаллы и мостики. Какие штаны, мама, опять этот треклятый ваш быт. Не промокли ноги, а и промокли – что с того, не сахарный.
Нет, пойдем, еще в гастроном на Ленина зайдем, успеем. Надо сахар, молоко кончается. Тигренок слушает в пол-уха, ему жарко, неудобно, все чешется нестерпимо... хочется повернуться – но только всем телом, шапка наползает на глаза, кусает лоб, натирает под подбородком. Ребенок припадает к витрине, закрыв глаза, прижимаясь открытым ртом, щекой, носом. Остается след, как на зимнем окне. Его поднимают за шиворот и энергично встряхивают. Нет нужды озвучивать, нам это надоело еще тогда. Но мы забыли и завязываем рты своим детям, чтобы было неповадно собирать грязь с праздничных витрин. Хотя и у нас в душе что-то замирает, когда слышим в песне «по сладкому поту румяных витрин». Это душевное движение уже не оформить мыслью.

Зимние сны

В тускло освещенном магазинчике на фоне голубых толстых стен заманчивыми начинают казаться брикеты киселя. Мало того, зимой я всегда хочу купить кисель, чтобы готовить десерт. Пакеты с сахаром зимой похожи на сникших птиц, по форме – тушки белых голубок. Дома молоко льется в белую чашку, наполненную горячим варевом рыжего или розового цвета, льется и расцветает тонкими узорами соцветий, как иней на окне. «Пей, а то остынет, будет невкусно. Ложку, может, дать?»
В сонном мареве, умиротворенном детском осоловении, наступает момент, когда сверкающая ледяная карусель из фильма про Мэри Поппинс начинает раскручиваться назад. Голубая краска магазинчика уже напоминает о холодном зале филармонии, где сидишь, топаешь валеночками об пол, ковыряешь вытертый бархат кресла, зеваешь и... вдруг обрадованно вскидываешь голову. Это хотя бы знакомо – вступают мечущиеся и тревожные скрипки Вивальди – зима!
Да, в детстве эта музыка была совсем не зима. Тогда хватало тебя на минуту-две, а потом – снова озираться, считать грязно-белые полукружья в шторах-маркизах, изучать лепнину вокруг герба над головой. Смотреть на женщину с тонкой белой рукой с полоской часиков. Рука взлетает в тех местах, где музыка тебе нравится. Смычок опускается, время заполняет густая и тяжелая виолончель, но ты мучительно ждешь только взлета смычка, и конца-то этому не предвидится.