МЕМУАРЫ ДЕТСТВА
Огненная миндалина
Окончание неба
Двор казался всем миром. В этом огороженном деревянным забором пространстве постигались законы природы и законы жизни, и загадки загадывали природа и жизнь: откуда летит снег? где начало, где ладонь, которая его сыплет? почему Вика загрустила и ушла, а у меня все в руках горит и хочется доделать наш шалаш, да не с кем?.. почему я иногда тоже, как Вика, грущу, и ни шалаш, ни мячик, ни качели вдруг не занимают мои мысли?..
…Вот она стоит перед нами – соблазнительная банка полузасохшей краски «Эмаль». А еще есть наши железные мрачные качели, которые можно перекрасить в летний цвет вишни... Кисточек у нас не было, поэтому мы решили – руками… Сначала с боязнью, а потом уже со всей страстью творцов мы надели вишневые перчатки из краски по самый локоть. По-настоящему страшно стало уже по окончании работы, когда поняли неминуемость возвращения домой с такой обновкой на руках – ведь, к нашему удивлению, водой это не смывается. Что сейчас осталось от того страха и отчаяния? Ничего.
…Сарай. Как знакома мне эта красная дверь с маленьким окошком! В детстве из всякого старья я сделала куклу в мой тогдашний человеческий рост. Жила она у меня в этом сарае. До этой вот самой ручки я часто дотрагивалась лет пятнадцать назад, когда заходила к ней поговорить. Сначала каждый день, потом все реже, и чем дольше я у нее не появлялась, тем страшнее было открыть эти двери. Я ее стала бояться и в конце концов однажды, пересилив страх, отнесла в овраг. Я не могла потом несколько лет спокойно ходить поблизости от этих мест, этот овраг был для меня чем-то живым, я постоянно чувствовала недобрую связь с ее душой – ведь она есть, она до сих пор лежит там под грудами мусора. Если я имела власть над ее физическим телом, то она властвовала над моей душой, она, мое создание, сильнее и злее меня. Были мысли найти ее среди хлама и сжечь, но я не решилась, а потом и забыла про нее совсем.
А вот на этом заборе поздней осенью, помню, мы сидели и жгли спички. Было совсем холодно, ветер мешал нам, но мы строили домик из ладоней для нашей огненной миндалины. Нравилось не только перемещение огонька по деревянной палочке – дымок, который мы вдыхали, приносил с собой фантомный вкус горячих пирожков и уютные картины теплой кухни. Сейчас это как-то само собой разумеется, что человеку нужен дом, нужно безветрие со всех четырех сторон. Или это потому, что в детстве больше было привязанности к воздуху. Даже в холодную погоду.
Наиграешься в снегу до изнеможения, ноги еле передвигаются от усталости. Но Вика пойдет домой без меня, потому что мне нужно остаться одной на немножко, я знаю зачем! совсем на чуть-чуть! Я отдам ей только сырые от снега и пота варежки и скажу, чтобы шла в дом, а я вот-вот тоже приду, следом за ней. Мне надо непременно отойти подальше от окон, чтобы никто не помешал стуком в стекло и вечным «А ну быстро домой, заболеешь!».
Вот эта загадка, которую надо постигать в одиночестве, лежа на снегу лицом к небу, раскинувши в стороны руки как птица: надо смотреть в небо и пытаться увидеть его окончание. Но не получается, все растворяется в мелких точках и уходит дальше, выше. Почему же оно остается голубым, хотя должно потемнеть, как глубина воронки? Убираю с глаз выбившуюся из шапки челку. Но еще мешают ресницы. Стараюсь как можно шире открыть глаза. Вот-вот, кажется, теперь ничего не разделяет глаза с небом. Проходит минута, две. И теперь мне уже страшно моргнуть. Боюсь, из этого ничего не выйдет, боюсь, меня уже нет. И страшно взгляд оторвать от голубой бездны – ведь а вдруг, посмотрев вниз, я не увижу своего тела, как сейчас не вижу ни одной частички себя? Вдруг кругом теперь только небо? Не только вверху, а повсюду, в каждую сторону, в каждую точку уходит по бездне? Нет ни домов, ни мамы, ни нашей Мурки, одна голубая бесконечность… Но вот какой-то шум, и через секунду перед моими глазами серая, как мамин воротник на пальто, шерсть нашей дворняги Герды. Я чувствую ее теплое дыхание, пытаюсь увернуться, но она лижет мне щеки, а это значит, что я все-таки существую.
Миф о Сизифе
Что-то разбудило, какой-то звук. Но он был, пока я еще спала, поэтому я даже не могу его объяснить. Может, прыгнула кошка. Открываю один глаз – на часах семь. Через приоткрытую дверь слабый свет – это в кухне. Там окно, наверное, черное (темно еще), а в моей комнате синий квадрат окна. И как же хорошо! Было такое желание – повторить как-нибудь в выходной день школьное утро, специально проснуться пораньше только ради того, чтобы вдоволь понаслаждаться этой особенной теплотой пододеяльного пространства. Но обычно в воскресенье просыпаешься, когда все предметы слишком освещены и отчетливы, и за стеклом уже не разлит красивейший темно-синий цвет зимнего утра!
Потом пробегает внутри холодок: сейчас придут будить в школу… И глядишь на желтую полоску света из кухни, где уже голоса родителей, позвякивание посуды (кажется, разливают чай). У них оживленный разговор, а у тебя слабая надежда: а вдруг забудут разбудить? А как спохватятся, будет поздно. Секунды идут, минуты идут, и надежда все крепнет, вот-вот, думаешь, еще минут пять, и уже точно поздно будет. Но приближающиеся шаги (лишь бы мимо!). Нет, не мимо… Меня будят, я долго сопротивляюсь…
Еще через несколько минут будет школа с ее особенным запахом, волнующим, как аромат зубной поликлиники, будут одноклассники с заспанными глазами, будут проверки домашних работ. Но будет и обратный путь! Эти следы мои на хрустящем снегу, направленные сейчас в одну сторону, примерно через пять часов будут направлены в противоположную. Ничего! Катил же Сизиф вверх свой камень, а камень скатывался вновь с горы. Но была и дорога, был путь Сизифа вниз, когда он был абсолютно свободен. И меня ждет такая дорога (не понимаю тех, кто ездит на автобусе до дома, если дом не слишком далеко). Только я и мои мысли. Дома будут родители и уроки, но прежде чем Сизиф вновь взялся за свой камень, у него был путь!
Даль и межпечь
А пятница всегда была любимым днем. Тревога наступления понедельника ждет где-то в таком далеком-далеком будущем, что и думать об этом не стоит, впереди два выходных, и это не считая пятничного дня с обеда! Тем пятница и хороша, что она как бы не входит в счет выходных, и это время можно потратить так, на что угодно, как выигранные случайно, а не заработанные деньги: могу промечтать весь вечер, могу рисовать, могу зайти за Викой и пойти на горку – никто слова не скажет, ведь выходные-то еще даже и не начинались! Но вот уже вторую пятницу я знаю, чем займусь. Ко мне с ночевкой придет Вика и принесет с собой старую кассету с интересными песнями-историями. Мы слушаем их ночью. Кровать в темном углу, мы друг друга не видим, только иной раз на глаза попадает свет с улицы, и видно, как маленькие светлячки блестят в темноте, исчезают и вновь появляются; оттуда же, где светлячки, и шепот Викин слышишь. Темно, и только в середине, между потолком и полом, комната чуть седая – от окна, от луны и снега. Магнитофон на полу, его тоже, как и нас, не видно, а звуки льются… Кто был исполнитель и о чем эти песни, я не помню, но помню, что из всех было любимых две, а какие-то строчки особенно нравились, казались верхом совершенства и всегда с волнением нами ожидались. Какие-то потрясающие, меткие и красивые рифмованные слова, скорее всего романтические. Может, там было про звезды, может, про любовь или про шипы и розы, я не знаю (да скорее всего про звезды!).
И конечно, нечего удивляться, что нами в то время овладела страсть к сочинению стихов. Были обрезаны тетрадки для придания им вида блокнотиков, было выбрано и место сочинения, ведь мы смутно понимали, что просто так, за чаем, стихи не пишутся, что для этого нужно вдохновение. Тогда-то в нашей жизни и появилась даль… И это слово надолго стало для нас священным.
За огородами есть чужой забор и развалины. Там пустынно и можно туда легко забраться. Вид на две-три улицы, дальше – река, но эти две-три улицы сливаются с горизонтом и потому достойны быть воспетыми. Несколько раз мы даже ходили в те места, где располагалась наша «даль». Естественно, дома там казались особенными, улочки у`же обычных и больше, чем везде, деревьев. И на самом деле, не было такого «дального» дома, перед которым не росло хотя бы одно дерево, в основном березы и ели. Случайно ли это? Ну конечно, нам казалось все неслучайным, все, все имело язык, все жило, волновалось, чувствовало и о чем-то говорило. Чувствовали дома и деревья, и фонари возле домов.
И раз уж речь про даль и звезды (живые и электрические), естественно, мы выбирали переходное время суток – утренние и вечерние сумерки. Начинают зажигаться звезды на небе и на далеких фонарных столбах – и даль становится волшебной, только успевай записывать чувства и мысли в блокнотик на коленях. Да и рифма откуда берется! Хоть и неудобно писать, хоть почерк неровный, но это все потом, дома перепишется красиво и с цветным заголовком, а пока надо впитывать в себя то, что видишь, и успевать передавать на бумагу, ничего не упустив из невидимых сетей своих мыслей.
Но вот жаркие комнаты дома, и мы читаем, что написали. Вика сочинила стихотворение-историю. Сначала я даже подумала, что где-то списала, но нет, кажется, сама. Лучшее решились показать им – взрослым.
Не скажу, что запомнила Викино творение наизусть, нет, я нашла этот листок уже намного позже, лет в 15. Нашла случайно, перебирая бумаги и выкидывая хлам. Так, часто в поисках какой-то вещи случайно натыкаешься на коробок с елочными украшениями; за окном знойный июльский день, а ты останавливаешься, садишься перед этими блестящими игрушками, голубыми снежинками, миниатюрными домиками с заснеженными крышами, улыбаешься, и странным почему-то кажется, что они существуют в это время… Хотя что тут странного, не появляются же они из серебристого морозного воздуха в середине декабря… Вот таким трогательным был тот листочек с детским почерком. Сейчас его уже нет, но тогда я выучила наизусть его содержание, и очень жаль, что теперь не все помню:
Поле колосится, поле цветет,
Вьюгу ненастную ветер несет.
Поле посеялось, ветер унес
Все колосистые хлебный колос.
Что же хозяину, что теперь есть?
Выйдет на поле он, на нас посмотреть:
«Что же, колосьица, это межпечь!»
И ясно помню последнюю строчку: «Ветер, он добрый, колосья несет». Взрослые долго смеялись, особенно над словом «межпечь». «Это значит – не скоро теперь печь!» – объясняла Вика. Их смех мне казался оскорбительным, а Вика в моих глазах была почти гением – ей открылось такое слово! Как можно было придумать подобное! Сейчас Вика улыбается, когда вспоминаем это стихотворение, единственное из выживших, но тогда для меня оно казалось равным по силе строчкам из той песни, которую я уже не помню.