ИМЯ И СЛОВО
Виктор Лихоносов: «Пронзительности – вот чего не хватает сегодня русской литературе»
Нет, какая ностальгия! У меня же с детства, с войны, плохо со слухом, и мне было трудно работать в школе. К тому же я не знал и не любил методик. Я заставлял ребят учить наизусть строчки из летописей «Се повести временных лет, откуда есть пошла Русская земля…». И за то, что прочитали, ставил пятерку.
Вообще быть учителем – страшно тяжелая штука. Потому что ты должен иногда шесть часов подряд рассказывать. И так всю жизнь! И можно быстро потерять чувство свежести. Я вообще не люблю повторяться. Когда встречаюсь с ребятами, каждый раз стараюсь искать другой ход, другой ключик.
– А где же учителю каждый раз находить ключик?
– Это неимоверно трудно. Вот вспоминаю нашу учительницу литературы Антонину Ивановну Гитченко. Она вдобавок к программе читала нам «Флаги на башнях» Макаренко. То читала, то пересказывала. И нам почему-то было так интересно...
– Хотя это не очень большая литература…
– Зато живая. Извините, это в некотором роде неумирающая книга, вечная. Там нет намеренного сочинительства. Художественно… сочиняла сама жизнь. В наше время много талдычили про социальный протест. А это детям неинтересно совершенно – кто чье зеркало, кто что отражал, кто кого притеснял, типические черты…
– А как лучше сейчас составлять программу по литературе – тематически или хронологически?
– Идти надо от родного. Прочитайте на уроке отрывок о матери из «Жизни Арсеньева» – помните?.. «Мать была для меня совсем особым существом среди всех прочих, нераздельным с моим собственным, я заметил, почувствовал ее, вероятно, тогда же, когда и себя самого. С матерью связана самая горькая любовь всей моей жизни…» Но перед этим надо сказать несколько слов. Поговорить надо с ребятишками: ну как у вас, бабушки у всех есть, мамы?.. А вот Иван Алексеевич уехал, Родину потерял, тосковал. Думал: где там могила матери, ее и не найдешь теперь. Вот посмотрите, как он писал и сколько в этом музыки, грусти, нежности, поздних слез. «В далекой родной земле, одинокая, навеки всем миром забытая, да покоится она в мире, и да будет вовеки благословенно ее бесценное имя…»
Важно не просто вспомнить биографию Бунина, а душой приклониться к тому, о чем пишет Бунин, вызвать в детях это изумительное чувство родства. Учитель на уроках русской литературы должен стать родителем. Поменьше долдонить, а побольше вслух детишкам читать, просто представлять эту красоту художественной литературы, этого мира русского. Если сам учитель не обладает таким талантом, то можно призывать на помощь технические средства – теперь и диски есть замечательные.
А таких строк чудных, как у Бунина, очень много в русской литературе. Они и у Толстого, конечно, есть. И если говорить о любви, то, может, из «Двух гусар» страницу-полторы прочитать.
А чтобы говорить с детьми про «Горе от ума», надо прочитать то, что писал Вяземский о грибоедовской Москве. Это старозаветная Москва, где даже Скалозуб кажется приятным человеком. А как ставят сейчас Грибоедова? Там Фамусов – вроде Жириновского. Режиссеры не сочувствуют той Москве.
Вы заметьте: сейчас даже во МХАТе или Малом нет старух. Таких, какими были великие Варвара Рыжова, Вера Пашенная, Евдокия Турчанинова, Вера Шатрова... А они ведь являли собой Замоскворечье.
В «Волках и овцах» Варвара Николаевна Рыжова просто сидела на сцене весь спектакль. Ну поворчит на кого-то, пожует что-то. А Николай Иванович Рыжов! – он же просто ходил, шаркал ногами. Но это было гениально, оторваться нельзя: перед тобой живая купеческая Москва! А сейчас – одни «режиссерские находки». Но зачем мне эти находки, если жизни нет? То же и в литературе…
– Литература рассыпалась на модернистскую и традиционную, продвинутую и задвинутую, на православную и не православную…
– Так всегда было. Вопрос в том, чего больше. Так вот сейчас, как это ни парадоксально, православной литературы стало меньше.
– А как можно определить – что это за православная литература?
– Это определяется сердцем. Ты читаешь и чувствуешь что-то затаенно чистое, тихое, крепкое духом. И это вовсе может быть не о Церкви и не о священниках. Ну вот прочитайте два абзаца о матери в «Жизни Арсеньева» – это же чисто православное русское чувство. Столько души… Я думаю, в западной литературе нет такой музыкальной нежности. Вот с этого все и начинается – с музыки.
– С колыбельного звука…
– Да, есть что-то, чего не объяснишь.
– Чувство тайны – оно очень творческое. Может, и не надо все объяснять, все раскладывать, все анализировать...
– Вот почему по радио не читают рассказ «Косцы» Бунина? Два-три абзаца хотя бы. Там как раз об этом – о том, что когда есть чувство тайны, – то ничего и не надо объяснять словами. Помните, косцы поют: «Ты прости-прощай, любезный друг!» И как Бунин пишет дальше! «Они пели, сами не замечая того. И мы стояли и слушали их, чувствуя, что уже никогда не забыть нам этого предвечернего часа и никогда не понять, а главное, не высказать вполне, в чем такая дивная прелесть их песни...»
Почему же самое заветное у нас в школе пропускается? Освещается в основном внешний, общественно-политический, слой. Но даже у того же Белинского я бы нашел в статьях о «Евгении Онегине» или о Лермонтове строки светлой душевной высоты.
– А что вы перечитываете, кроме Бунина?
– «Два гусара», «Войну и мир», не целиком, а кусочки.
– А поэзия?
– Тютчев, Баратынский...
– Но ведь и современное читаете – хотя бы по обязанности. Вы же сами редактор литературного журнала. Читали, наверное, и Варламова, и Гуцко, и Прилепина?..
– Варламова я среди них всех выделяю – талантливый человек. Он умный, лобастый писатель… Но я почему-то не вижу в них сочувствия жизни. Они – книжники. Сейчас мало накручивать сюжеты или пересказывать биографии знаменитых людей.
– Вы имеете в виду жезээловские книжки? Это же труд огромнейший – сколько надо архивов перелопатить, чтобы такие тома написать. Это нелегкий хлеб. А семью кормить надо. Через это не перепрыгнешь.
– Ты не понимаешь, как мы выросли. Русская литература не может строиться на лукавстве.
– В чем же тут лукавство? Люди зарабатывают деньги…
– Так это еще хуже. Ну никогда на этом не строилась литература!
– А разве Достоевский не зарабатывал деньги?
– Достоевский был в нужде и честными идеями зарабатывал, страданиями зарабатывал. Достоевский возник от необычайной боли и честности. Сейчас нужна щемящая литература! Не мудрствуй, а что есть на сердце – то и пиши. Врачуй души.
– Да, у писателей вашего поколения это получалось. И может быть, еще получится?
– Нет, наше поколение устало, состарилось, от нас уже ничего не ждите.
– Но ведь не закончилась русская литература?
– Нет, конечно. Должны прийти новые мальчики, последние, быть может, русские люди, которые восплачут над Россией. Хотя иногда думается, что литература сопереживания закончилась.
– И с ней все надежды на то, что литература в России больше чем литература?
– Да, мир книги не спас ничего. Ну как, казалось бы, любили литературу при советской власти, как собирались на вечера, на дни поэзии – и все рухнуло в один миг! Ведь не строй только рухнул, а жизнь, ее ценность рухнула.
– Но люди, наполнившие храмы, – они же не с Луны свалились…
– Я думаю, это как раз те люди, которые наших книг не читали, и слава Богу. Они просыпались и засыпали с Евангелием, со старцами Оптиной пустыни, их сильнее всего тянуло не в литературный Коктебель, а на Соловки, в Саров, на Афон. Эти читатели выше тех, которые, помните, собирались в телестудии «Останкино» на вечера «острых писателей»…
– И все-таки я убежден, что зерна в душах людей были посеяны еще в 1960–70- е годы, и прежде всего деревенской литературой.
– Люди от несчастий, от горя стали в церковь ходить. А литература просто провалилась. Не провалилась лишь та, которая учила отрицанию, будоражила, она победила, хотя такого уж прямого воздействия не имела. Она просто потихоньку разлагала. А я был воспитан на другом. Меня Паустовский, Пришвин, Сергей Никитин, Юрий Казаков приучили со студенчества, что искусство – это красота.
…Я иногда вдруг думаю: если бы Чехов уехал, как Бунин, в Париж и прожил бы, как Бунин, то в 1947 году он был бы еще жив. Боже мой, что бы они написали!
– Вот и вернемся в 1947-й, где вы сидите с книжкой у окна. Круг своего детского чтения вы помните?
– Какой круг? Я в футбол играл, книг не читал. Я был тупой до девятого класса. Театром интересовался, а книги – так…
– А где вы театр-то там видели?
– Как где?! У нас «Красный факел» был – лучше Вахтанговского! У нас Евгений Матвеев играл! А спектакли какие: «Чайка», «Варвары»!
«Я люблю вашу ко-о-ошку, // Что сидит на око-о-ошке… // Хотя, может быть, это и ко-о-от. // Ваш петух на плетне, // Вечно кажется мне, // Голосистее всех петухов…» Спектакль «Белая акация». Пятьдесят с лишним лет прошло, а все помню! «Вей, ветерок» латышского драматурга Яна Райниса мне нравился с Евгением Матвеевым в главной роли.
Потом только этим багажом и жил – «Красным факелом» и Оперным. С ним и приехал на Кубань, где в театр уже не ходил. То есть сходил несколько раз, но все это была ерунда.
– Вас мама привела в театр?
– Мама была малограмотная женщина, корову держала. Она мне говорила: «Ты чего, в артисты собрался? Это разве дело?» А я во Дворце пионеров играл Хлестакова, Аркашку Счастливцева, Бобчинского и Добчинского с Юрием Назаровым…
Ну было еще радио, радиопостановки – Малого, МХАТа, Театра Советской Армии, Театра Сатиры. Причем и на местном радио были спектакли хорошие.
Новые фильмы шли раза четыре в год, и каждый раз это было столпотворение. Если появлялся «Небесный тихоход», так его сначала ждали месяца три, на трамваях плакатики были: «Скоро “Небесный тихоход”!»
А сейчас все есть – и ничего нет. Жизнь такая сорная, что открытая детская душа быстро забивается всяким мусором. А главному, заветному там уж и места нет.
Вот мы с внуками завели амбарную книгу, просто записываем что-то про домашние события, чтобы хоть что-то не утекло бесследно. Я как-то набрел душой на это.
И на встречах в школах всегда прошу ребят: ведите дневнички, хоть пустячковые. Мамы, бабушки – они же стареют. Пишите-пишите, пока они живы! Что бабушка рассказывала, что она попросила, как она ругала вас. Вот ты набегался, вернулся домой, бабушка тебя чаем напоила, так ты так и запиши просто: «пили чай с бабушкой». Пройдет время, и любой пустяк трогателен и дорог будет. Вот этому надо учить…
– Когда вы выступаете в школах, что читаете в глазах молодых людей?
– Да что читаю – милые, хорошие ребята, особенно девочки. Мне даже не надо, чтобы они откликались как-то словами, говорили что-то, – я все по глазам вижу. Как они слушают! Эти дети гораздо чище, чем те, которых показывают по телевидению, или то, что пишут о них в газетах.
– А что-то от русской литературы они еще ждут?
– Не знаю, чего они ждут. Я только что ездил на родину Константина Леонтьева, в Калужскую область, где родился этот великий человек. Выступал в Калуге в институте, рассказывал, как ездил к Бунину в прошлом году. Про Бунина они слыхали по крайней мере. А о Леонтьеве, который родился с ними на одной земле – великий человек! – понятия не имеют. Я считаю, что в школе надо больше говорить не об отрицателях русской жизни, а о людях, которые хотели Россию сберечь – к примеру, о славянофилах. Это же родные, поистине родные люди. Они даже в критике страны, общества, императора оставались глубоко родными этой тысячелетней русской жизни. И вот детям надо это все рассказывать, этих созидателей Руси приближать.
– Но если ребенок начнет ностальгировать с такого возраста…
– Не начнет. Он просто никогда не уйдет из родной семьи, от папы, мамы и бабушки. И тем самым не уйдет от родной России. Вот о чем я говорю, а не о какой-то там тоске безумной. Ребенок не должен, как в космос от Земли отрывается ракета, отрываться от своей родины, от семьи, от понимания того, что родное, а что нет. Он должен чувствовать эту длинную дорогу жизни своей страны через своих же родителей, дедушек и бабушек, через великих людей России.
– А будь вы сейчас учителем, что бы вы давали детям в первую очередь?
– Я читал бы детям «Поучения Владимира Мономаха». Я бы ввел в их душу этот напев родной. Не хватает этого напева. Тем более сейчас, когда нет напевной музыки, той, что я слышал в детстве. Про уральскую рябинушку и всякие нежности. «Услышь меня, хорошая, услышь меня, красивая…» Ну кто запретил исполнять эту песню Исаковского? Во дворе у нас всегда крутили пластинки: Лемешев, Русланова… Вот надо ввести в душу этот родной напев с помощью строк, разговоров, с помощью музыки и видеоряда. Я не понимаю, почему сейчас, когда такое разорение, отчуждение от своей земли, это надо внушать взрослым людям.
Недавно я выступал на съезде писателей и сказал: прочитайте рассказ Даля «Уральский казак» и обратите внимание на последние два абзаца. Какое величественное и горькое ощущение судьбы русского народа. Это не знаю что – Гомер, Толстой… но есть ощущение великого эпического чувства. И почему его не стало?..
А сейчас так нужны щемящие строки, абзацы, страницы и, может, целые произведения. Пронзительности – вот чего не хватает сегодня русской литературе.
Борис Константинович Зайцев, бежавший из России от большевиков и живший в Париже, один из самых светлых русских писателей, все время повторял: «Грешны, грешны перед Россией...» А мы считаем: грешен кто-то, но не мы. У нас во все эти последние годы нет покаянного чувства перед своей Родиной.
Я как-то со смущением всегда относился к тому, что я писатель. Я не мог этого нигде сказать. Даже в кассе на вокзале. Я почему-то не мог выдавить это слово из себя. Сейчас, когда на проходной в департаменте культуры меня спрашивают: «А вы кто?», я хочу сказать, что писатель, но не говорю. Говорю, что я из Союза писателей.
Беседовал Дмитрий ШЕВАРОВ