Один на один с государством

Вопрос о современном отношении общества к политическим репрессиям в СССР нельзя отделить от вопроса об их воздействии на общественное сознание. Воздействии, эффект которого заведомо – и в разы! – продолжительнее самих репрессий. Сегодня отношение к репрессиям не существует как общественная проблема; 30 октября к Соловецкому камню на Лубянке придут, дай бог, несколько сот человек. А это означает, увы, что в плане сознания репрессии оказались действенными.

Продолжительное, затронувшее почти каждую семью действие системы советского уголовного правосудия, формально осуществлявшееся в рамках закона – репрессированных судили по нормам права, – но этически беззаконное, привело к нравственному вырождению общества.
В обычном случае уголовное правосудие четко обозначает тот перечень действий гражданина, которые расцениваются как преступные. Также существует – не в праве, но по факту – граница между маргинальными общественными группами, для которых преступление – способ жизни, и остальным обществом, где преступление – чрезвычайное событие.
Политические репрессии в СССР сделали все общество одной маргинальной – уже по отношению к государству – группой; каждый гражданин в силу своей способности мыслить, высказывать суждения, давать оценку советской действительности стал потенциальным преступником. А отсутствие в советском уголовном праве понятия презумпции невиновности закрепило и усугубило это положение.
Общественные представления о правде и справедливости, то есть о том, насколько правда и справедливость представляют собой действенные силы настоящего времени, оказались не просто условными – они исчезли. И не случайно «сквозной» сюжет репрессий – уверенность арестованного в том, что лично он невиновен, а всех остальных органы посадили правильно. Это лишь отчаянная, самоспасительная попытка сознания назывным образом утвердить то, чего в действительности не существует.
Но ситуация, когда искать правды и справедливости в принципе бессмысленно, когда текущий момент становится этически неопределенным, ведет к внутреннему отчуждению человека от любых форм общественной жизни.
Эти формы в их нормальном состоянии – суть механизмы достижения через совместное усилие бо?льшей правды, бо?льшей справедливости (таких, какими они представляются человеку и группе людей), чем есть сейчас. И если представления о возможности правды и справедливости утрачены, общественная жизнь переходит в страдательный залог – не она сама себя оформляет, а ее оформляет власть, вводя те институции, которые считает нужными. Но эти институции производят, как продукт, лишь симуляцию общественной активности, совместного делания, хотя и служат кому-то средством разрешить сугубо частные проблемы (как, например, проф­союзная касса взаимопомощи).
Общественная же нравственность, общественная этика как некая, условно скажем, материя, не представляет собой суммы «нравственностей» членов общества. Всегда есть «зазор», возникающий из-за того, что необходим некий передаточный и одновременно кооперирующий механизм, чтобы нравственные установки конкретного человека проявились, соединившись с другими, как общественное явление. Чем этот механизм – вся совокупность форм общественной жизни – более разветвлен, тонко и «чутко» настроен, чем менее заформализован, тем «зазор» меньше.
И обратное: в стране, где общественная жизнь подчинена государству, безупречность нравственности является личным достоинством, даже подвигом, но в масштабах общества роли не играет; она – обещание возможности иного, свободного будущего; сила в большей степени для будущего, чем для всеобщего настоящего.
Но беда еще и в том, что паралич общественной жизни сразу делает обстоятельства нравственно экстремальными; личная нравственность не охраняется общественной, этот защитный слой, служащий буфером, снят, и каждый человек остается с государством один на один, не рассчитывая на помощь, и те вопросы, которые могли быть разрешены безопасно, существуй эта защита, или вообще бы в этом случае не возникли, становятся в буквальном смысле вопросами жизни и смерти.
Когда люди разобщены, главным способом выживания становится сознательная, а потом уже и бессознательная, вошедшая в привычку поведения безучастность, ведь участие в судьбе друг друга всегда есть косвенным образом апелляция к общим этическим ценностям. В общественно-политическом измерении безучастность называется лояльностью, то есть отсутствием какого бы то ни было этически окрашенного отношения к действительности социума и государства при вынужденном принятии этой действительности.
Страна, в которой установилась лояльность как определяющий принцип общественного поведения, может даже вы­играть в ближайшем развитии, благодаря мобилизации и планированию выполнить глобальные проекты, которые в ином случае потребовали бы значительно большего времени и затрат. Но такая страна теряет долгосрочное будущее.
Ближние перемены зримы, наглядны – собственно, перечень таких достижений и предъявляется как доказательство успеха государственной политики СССР: построили Днепрогэс, запустили спутник и т.д. Отдаленные, скрытые последствия – последствия в общественном сознании. Однажды приведенное в состояние лояльности, то есть пережившее регресс до некой начальной точки, в которой человек еще не общественное, не политическое существо, сознание будет тяготеть к этому простейшему существованию.
Два последних десятилетия нашей истории не породили ни устойчивых ценностей, ни желаемого образа страны, который разделяло бы большинство граждан; возникло новое государственное устройство, практически полностью обновился политический словарь, но общественный уклад изменился не слишком: в части общественных отношений мы до сих пор живем в СССР, только из этих отношений изъята идеологическая составляющая.
Вполне вероятно, что в начале девяностых мы пережили высвобождение не для гражданственной, а для сугубо частной, атомизированной жизни, которую государство перестало регулировать; а лояльность как качество общественного сознания никуда не делась – что и проявляется тогда, когда необходимо этически определиться по отношению к прошлому, а значит, и к самим себе.