«Свобода — это очень простые вещи...»
– У вас в стихах живет много художников – Рембрандт, Рубенс, Брейгель… Можно подумать, что вы выросли в семье художника или рядом с картинной галереей.
– Да, художники ходили к нам в гости живьем. Были такие братья Китайка – Константин и Михаил, живописцы. У мамы всегда было все очень интересно расставлено, и я помню, дядя Костя восхищался: у вас куда ни глянь – везде натюрморты! Он сам приносил цветы, мольберт, раскладывал краски и работал. Писал не только натюрморты, но и мою маму, и отца. Это был замечательный человек, в то время совсем молодой художник. А так как я еще танцевала и вообще почему-то подавала родителям самые разнообразные надежды, они часто совещались, куда меня отдать. Мама очень хотела отдать меня в балетную школу, и вот дядя Костя говорил: «Ни в коем случае, ее там испортят, в актерской среде такие нравы!» Он ратовал за то, чтобы меня отдать в художественное училище. Никто ведь не знал, что будет война и все пойдет кувырком.
– Получается, вы могли быть художницей, но этому помешала война?
– Да, война… Те довоенные работы, которые хвалил дядя Костя, потерялись. Очень многое пропало. Было много иллюстраций к прочитанному: к Шарлю Перро и Арсеньеву, Гейне и Гете, Алексею Толстому и Гюго, Метерлинку и Ростану, вплоть до Шекспира… Особенно мне жаль своего рисунка «Жасмин», ведь я была сызмала помешана на этом растении.
– А что там было на рисунке?
– Там улыбающийся человечек-Жасмин стоял около ветхой стены, рядом был настоящий жасминовый куст, сквозь который просвечивали лунные участки неба со звездами. До сих пор мне кажется, что на этом рисунке больше всего мне удался лунный свет. Говорю это с запоздалой, а потому, наверное, извинительной гордостью…
– А вы помните дни, когда вы рисовали эти рисунки?
– Кажется, это была зима. Выводя ту или иную карандашную линию, я напевала что-то про себя. Рисунки-то и являлись, наверное, моими первыми песнями. И это не были песни, где-либо слышанные мной, а было это, подозреваю, какое-то уже личное сочинительство…
– И песни пришли на смену рисункам?
– Нет, я бросила рисовать, потому что понимающих меня художников мне больше не встречалось. Хотя время от времени родители возобновляли попытки проторить моим рисункам дорогу. Как-то одна дама сказала мне, что у меня свет падает не оттуда, и это замечание навсегда убило во мне рисовальщика. Потом прошло много лет, я вышла замуж за поэта Ивана Семеновича Киуру, и однажды он обронил: «Свет падает, откуда хочет». «Ой! Кто это сказал?» – встрепенулась я. «Это сказал Гойя», – ответил он.
– Я шел к вам сейчас с Пушкинской площади, постоял там у Александра Сергеевича и вдруг, как в первый раз, увидел строки, последними отлитые на пьедестале: «…и милость к падшим призывал». И подумалось: любезно ли сейчас это народу – пушкинская доброта, милость, милосердие… Кажется, этого уже никто не ждет ни от Пушкина, ни от литературы вообще.
– Так ведь для этого надо, чтобы народ был. А ведь его почти перебили – где в войне, где в перестройках, где в перестрелках. Очень мало его осталось. У нас если где в толпе увидят кого-то, похожего на человека из народа, его могут и оскорбить, и посмеяться над ним. На работу таких не берут, а если берут, то не платят. У нас сейчас даже писатели могут написать об этих обездоленных людях презрительно. Такого никогда в нашей словесности не было.
– Традиционную для русской литературы ноту заступничества сейчас трудно найти, ее стали будто стыдиться. Может, оттого, что мы уже далеко не самый читающий народ в мире? Недавно по каналу «Культура» услышал: «Наконец-то чтение книг стало аристократическим занятием вроде верховой езды».
– А где они увидели аристократию? В какую лупу? Да подлинной аристократии не осталось, кажется, даже в Британии. Торгаши могут купить все, но как раз аристократизм они купить не могут. В девятнадцатом веке купцу не приходило в голову требовать себе дворянства, каким бы богатым он ни был. Купечество ценило свою сословность. А у нас нахапавший лавочник объявляется аристократом. Так не бывает. Это совмещение несовместимого. Но у нас сейчас время несовместимостей. И самое печальное – захапывается пространство. Вот у нас на Сходне теперь гулять негде. А когда-то мы с Иваном Семеновичем ходили там в «кругосветки»: через мост на другой берег, там тропинка, там поля, там была котловина с соснами над ней… Теперь там чей-то красно-кирпичный городок, все застроено частными владениями. Знаете, с бойницами такими, амбразурами. Я помню, когда все это еще строилось, по нашей дороге пробегали совершенно очумелые парни, щелкали автоматами на ходу. И приближаться теперь туда нельзя – спустят собак.
Вот много говорят о свободе, а мне это непонятно. О какой свободе? Для кого? Все это очень фальшиво. Свобода – это очень простые вещи. Свобода пройти по тропинке в лес. Свобода от мата. Свобода не смотреть того, чего ты не хочешь смотреть…
– Вы не боитесь, что стихи по конкретному поводу останутся в своем времени? Стоит ли поэту отзываться, к примеру, на Ирак…
– Нет, это очень важно. Ирак, Афганистан, Сербия… Ведь уже приготовились забыть, что был Багдад – с минаретами, город «Тысячи и одной ночи», арабских сказок, удивительной архитектуры. Древнейшую культуру просто смели, превратили в пепел. И потом новые поколения спросят: а что такое Багдад, а что за Сербия?..
– Одно из первых ваших стихотворений, опубликованных в центральной прессе, было в защиту греческого коммуниста Манолиса Глезоса*. Теперь молодым трудно объяснить такую «всемирную отзывчивость». Они справедливо могут сказать: чужим странам помогали, а свою потеряли.
– Наверное, какая-то часть нашей помощи не была оправданной. Но для русского человека всегда было естественно помогать. От тебя не убудет, говорили. Господь помогает тем, кто помогает другим. В советское время это называли пролетарской солидарностью, но суть не менялась. Возможно, при этом кто-то в верхах поступал неискренне, но мы-то были искренни.
– А вы встречали в жизни таких людей, которые не называли себя аристократами, но вы их такими чувствовали, видели?..
– Марина Цветаева как-то сказала: крестьянин, который любит свою кошку не за то, что она ловит мышей, уже аристократ. Замечательно, правда? Бескорыстие и благородство – главное, что отличает аристократа. Вот дядя Костя Китайка был настоящий аристократ. Уж не знаю как по происхождению, а по поведению – точно. И дядя Миша, и вся их семья.
– А Иван Семенович?
– Я уж молчу об Иване Семеновиче – своих не хвалят… Спасибо, что вы о нем вспомнили. И он, и отец мой, и дедушка – они были во многих своих чертах и поступках настоящими донкихотами.
– Чтобы любить и понимать вашу поэзию, надо тоже быть немножко донкихотом. Вам еще встречаются такие читатели?
– Как ни странно, иногда появляются люди, которые что-то читали мое, но это исключительные, конечно, случаи. Вообще я никогда конкретно своего читателя не представляла, никогда.
– Но вы же много выступали, особенно в шестидесятые годы, и перед вами были живые лица, глаза…
– Вот когда я училась на Высших литературных курсах, я пела для своих однокурсников, и это было для меня одно удовольствие. Мы жили тогда в общежитии… Женя Носов, Инна Варламова, Володя Сергеев… Сейчас всех не припомню. Это были чудесные люди, они приходили ко мне в комнату на каждую новую песню, слушали, записывали на магнитофон.
– А для вас это было очень важно – увидеть, услышать реакцию на новую песню?
– Очень, очень важно! Но потом, когда я стала выступать в больших аудиториях, лица как-то расплылись. Я и в зал-то боялась смотреть.
– Вы всегда писали для многих людей – или для немногих? А может быть, и для одного человека?
– Сочинять – это в какой-то степени значит мечтать. А для кого человек мечтает? Наверное, ни для кого. Другое дело, если эти мечтания потом и другим пригодятся.
– Кто вам близок в современной культуре?
– Я очень высоко ценю пианиста, дирижера и композитора Михаила Плетнева, он гениальный музыкант, а его замалчивают. Конечно, Татьяна Васильевна Доронина, замечательная актриса. Назову еще моего соседа по дому Владимира Николаевича Крупина – это очень совестливый человек и писатель.
– Кстати, о соседях. Вот если представить мировую литературу как дом, то кого бы вы в таком доме хотели иметь соседями?
– Ну, это, боюсь, прозвучит нескромно. Тут ведь вопрос в том, захотят ли эти великие люди моего соседства… Конечно, назову Пушкина, Гоголя, Диккенса, Ростана, Достоевского… Вот к ним бы я ходила за солью и спичками. И они бы не отказали.
– Вы говорите о них так, как будто они живы…
– А для меня они живы. Они-то и живы.
– У вас сохранилось чувство праздника – так, как это было в детстве?
– Да, немножко бывает. Особенно когда снег и мороз, под Новый год.
– Всем понятно, для чего рождается врач, пирожник, сапожник… А вот для чего рождается поэт? Ведь жизнь и без него может быть вполне благополучной, во всяком случае, внешне. Какой замысел у Господа, когда он посылает в мир поэта? Зачем? Для чего?
– Наверное, все-таки для пробуждения совести в людях. Чтобы человек помнил о своем бессмертии и о Нем, о Боге, помышлял. Поэты, если они настоящие поэты, – они где-то близки к священникам. Они торопят нас к добру. Помню, у отца на столе под стеклом были разные изречения на маленьких листочках, и на одном из них я прочитала слова доктора Федора Петровича Гааза: «Спешите делать добро». Другие изречения не так запомнились, как это...
...Задавая последний вопрос, я бестактно забыл о том, что Новелла Николаевна давным-давно ответила на вопрос о назначении поэтов – в песне «Поэты»:
Когда потеряют значенье слова
и предметы,
На землю, для их обновленья, приходят
поэты,
Их тоска над разгадкою скверных,
проклятых вопросов –
Это каторжный труд суеверных
старинных матросов,
Спасающих старую шхуну Земли.
Свои дни рождения, даже юбилейные, она не выделяет из череды других дней и проводит его, как обычно, затворницей, в компании кошки Репки, старой пишущей машинки и радиоприемника. Над головой ее – старый абажур, а по стенам – книги, книги до самого потолка.
Из окна видны крыши соседних старых домов. Не черепичные, как в ее песнях, но тоже по-своему симпатичные. Особенно когда на них ложится первый снег.
Первый – он потому и тает, что его торопит второй. Вот этот второй снег, быть может, и ляжет. А третий наметет холмы у чердачных окон и нахлобучит шапки на давно не дымившие печные трубы.
А пока – черновик зимы.
* Манолис Глезос – национальный герой Греции, поэт, историк, лингвист, геолог и эколог. Во время Второй мировой войны Манолис Глезос работал в Греческой миссии Красного Креста. В ночь на 31 мая 1941 года вместе с товарищем забрался на Акрополь. Юноши сорвали установленный на нем нацистский флаг, который находился под усиленной охраной. Это был первый акт сопротивления нацистским оккупантам в Греции. Гитлеровцы заочно приговорили Глезоса к смертной казни. В 1959 году Манолис Глезос по ложному обвинению оказался в тюрьме. Благодаря вмешательству международной общественности был освобожден в 1962 году. До недавнего времени Манолис Глезос был старейшим депутатом Европарламента.
Записал Дмитрий Шеваров