Удерживающий тепло

…Я вспоминаю подростком и юнцом – себя. О, до чего для меня и подобных мне важно было присутствие старших – выходцев из поглощенной историческим катаклизмом Атлантиды, еще сохранявших на своих лицах ее отсвет! Какой понятной представала тогда мысль, стоящая, скажем, за традиционной библейской угрозой (Исаия. 3, 2), что у грешного народа Господь «отнимет и прозорливца и старца»! Страшно, страшно остаться в равной себе, замкнувшейся в себе современности без прозорливца, который видит будущее, и без старца, который помнит прошлое!

С.С. Аверинцев, слово на 90-летний юбилей Д.С. Лихачева (ноябрь 1996 года)

О Лихачеве я узнал, как это ни странно, в армии. Шел 1985 год, зима, я попадаю в больницу, и единственная книга, которая оказывается со мной, – это только вышедшие тогда «Заметки о русском» Лихачева. За две больничные недели я прочитал ее раз пять, наверное.
А больница была, с одной стороны, обычная – бедная, давно не видевшая ремонта, с запахами хлорки и карболки, а с другой стороны, я знал, что во время войны здесь был госпиталь и в нем лежал раненый Давид Самойлов – один из моих любимых поэтов.
И вот январь, холод собачий, пронзительное сиротство больничных стен, а я сижу у поста медсестры, завернувшись в казенное одеяло, и медленно читаю книгу Лихачева – главу за главой. Читаю и огорчаюсь, что книга тает.
В армии как-то быстро отвыкаешь от изысканности обращения, а тут, со стороны этой книги, я вдруг чувствую: меня приглашают к диалогу, к размышлениям. Какая же это, оказывается, роскошь: думать об истории в себе, об истории вокруг! Какая радость – вдруг понять, ощутить каждой клеточкой своего существа, что ты не принадлежишь целиком этому мгновению. Не весь ты в этой больничке, ты где-то длишься – и в веках, и в пространстве. Ты благодаря своим предкам можешь ощутить себя и деревенским подпаском, который гонит скотину в летних сумерках и вдруг выбредает к Болдину пушкинскому, и питерским студентом конца ХIХ века, и тобольским мальчишкой 1918 года, который вместе с приятелями видит в щелку высокого забора, как царь Николай II пилит дрова…
И вот в таком возвышенном настроении я решил написать письмо Дмитрию Сергеевичу. У меня до сих пор сохранился его черновик. А предмет для письма я недолго обдумывал. Под впечатлением от главы «Экология культуры» я решил, что напишу о русском языке. Угодив в армию после университета, я попал под шквал сквернословия, и мне показалось, что литературный русский язык обречен. Тогда я не знал, что первая научная работа Дмитрия Сергеевича называлась «Черты первобытного примитивизма воровской речи». Письмо свое я так и не послал. Во-первых, не знал точного адреса, а во-вторых – постеснялся.
Но – неисповедимы пути… и через одиннадцать лет, зимой 1996 года, а именно – 22 февраля, я сижу не с книжкой, а с настоящим, живым Дмитрием Сергеевичем в его кабинете № 203 в Пушкинском Доме и беседую о судьбах русского языка*! И высокое окно, как и в больнице, затянуто инеем. И так же еле-еле, как в провинциальной больничке, теплятся батареи. И поэтому мы сидим одетые. Лихачев ставит на стол маленький рефлектор и все время нашей беседы следит за тем, чтобы тонкая струйка теплого воздуха текла в мою сторону.
Через час разговора я почувствовал, что голос его слабеет. «Да, я замерз...» Уходим. Вешаем замок – здоровый такой, амбарный.
Лихачеву как академику была положена машина, и вот на этой машине мы тихо едем по Петербургу и Дмитрий Сергеевич рассказывает о каждой улице, каждом храме родного города.
Тут надо вспомнить, что предки Дмитрия Сергеевича по линии отца, солигаличские купцы, поселились в Петербурге в конце восемнадцатого века. Прапрадед Дмитрия Сергеевича обосновался в столице – поближе к своим заказчикам. Дело в том, что Лихачевы занимались не только продажей, но и производством золото­швейных изделий.
Мастерская Павла Петровича Лихачева в начале ХIХ века находилась на Невском проспекте – прямо против Гостиного двора. Здесь изготавливали форменные вещи для элиты русской армии. Это очень важная подробность для понимания истоков мировоззрения и традиций семьи Лихачевых. Все предки Дмитрия Сергеевича отличались деятельным патриотизмом, выражая его не какими-то верноподданническими речами, а поступками, делами. К примеру, в 1829 году Павел Петрович Лихачев пожертвовал три тысячи пехотных офицерских сабель Второй армии, освобождавшей Болгарию. Многим нынешним предпринимателям, я думаю, такой поступок совершенно непонятен: как это – вкладывать деньги в армию? Платим налоги, и с нас довольно.
Лихачевы и живя в столице не утрачивали лучших крестьянских и купеческих качеств. Это были люди сметливые, но при этом и глубоко верующие, сострадательные. Михаил Михайлович, дед Дмитрия Сергеевича, был старостой Владимирского собора. Рядом жил Ф.М. Достоевский, и когда он умер, тесть Михаила Михайловича, Иван Степанович, обеспечил похороны писателя по первому разряду.
Были среди родных Дмитрия Сергеевича и люди поэтической натуры, чуждой ремеслам и торговле, – например, его дядя Гаврюша, надолго уезжавший на Афон в поисках высшей правды и истины. Или дядя Василий – философ по складу ума, глубоко религиозный человек.
Сергей Михайлович, отец будущего академика, также был оригинально одарен: окончив Электротехнический институт и став талантливым инженером Главного управления почт и телеграфов, он был в молодости одним из лучших в Петербурге бальных танцоров. Так что осанка, изящество манер, так поражавшие нас в Дмитрии Сергеевиче, – они вовсе не от какого-то особого аристократизма происхождения, а от Сергея Михайловича.
Мать Дмитрия Сергеевича была тоже из купеческой среды, но уже старообрядческой – федосеевского согласия. При этом ее отец, второй дед Дмитрия Сергеевича, был весельчаком и азартнейшим бильярдистом, игравшим на деньги.
Родители Дмитрия Сергеевича были театралами, на зиму всегда снимали квартиру поближе к Мариинскому театру. Дмитрий Сергеевич вырос под музыку Пуни и Минкуса, Чайковского и Глазунова, и вообще удивительно, как он не стал балетным танцором или актером – все данные для этого, кажется, были.
В раннем детстве главным воспитателем Мити Лихачева была няня Катеринушка. Как вспоминал Дмитрий Сергеевич, она вносила в беспокойный дом «тишину, благопристойность, порядок, тихую грусть». Катеринушка напоила душу Мити сказками, песнями, поговорками и прибаутками. Она, очевидно, и разбудила в своем воспитаннике то филологическое чутье, которое потом определило круг научных интересов будущего великого ученого.
Когда люди впервые увидели и услышали Дмитрия Сергеевича по телевидению в конце 1980-х, многие узнали в нем учителя, увидели в нем этот образ интеллигентного и доброго сеятеля. И странно было потом узнать, что Дмитрий Сергеевич никогда не занимался преподавательской деятельностью. При этом он, безусловно, чувствовал себя русским учителем. Отсюда его способность говорить просто и образно на самые сложные темы. Отсюда его стремление обращаться прежде всего к детям. Отсюда и людская любовь к нему.
И ведь совершенно не случайно Лихачев оказался на пике общественного внимания именно в годы смуты и распада, мучительного прозрения и всеобщей тревоги за завтрашний день. Это было время революционного помрачения рассудка у нашей научной и творческой интеллигенции. И все упреки в «популизме», «хождении в народ», адресованные старому академику, были проявлением элементарной ревности и снобизма.
Помню, как году в 1995-м я увидел по НТВ репортаж из Петербурга. Забыл уже, какое было событие. Камера, дожидаясь высоких особ, скользила по лицам и вдруг показала Дмитрия Сергеевича, который стоял одиноко у стенки, сжимая в руках свое очередное заступническое письмо. Корреспондент подлетел к нему с микрофоном. Дмитрий Сергеевич отвечал односложно, мучительно вглядываясь туда, откуда должен был выйти президент. Как горько было это видеть!
Потом Дмитрия Сергеевича и вовсе отодвинули от реального влияния на ситуацию. При этом ссылались на его старость и немощь, а на самом деле он просто раздражал власть, как раздражает, кстати, и сейчас, после своего ухода. Раздражает, конечно, не как ученый-академик, а как нравственный камертон. Лихачев был тем чеховским молоточком, который стучал в кремлевские стены. Стучал, быть может, излишне робко, деликатно, но уж очень настойчиво.
А время-то менялось, «элита» все больше походила на стаю. И главная беда была в том, что под напором этой стаи уходила та начитанная, совестливая и памятливая страна, которая была способна слышать тихий голос Лихачева, понимать, о чем он говорит, о чем печалится.
Тиражи книг Лихачева и сегодня микроскопические. Доходит и вовсе до абсурда. У меня есть «Письма о добром» Дмитрия Сергеевича, изданные в 2006 году в знаменитой серии «Литературные памятники». Там стыдливо не указан тираж, а на обратной стороне титульного листа написано: «Продаже не подлежит»! Хорошо еще, что не поставили гриф «сов. секретно», но, похоже, и до этого доживем...
И все-таки я верю, что семена, которые сеял Дмитрий Сергеевич, не все упали на укатанный «мерседесами» и «хаммерами»

---

*А оказался я в Пушкинском Доме благодаря Сигурду Оттовичу Шмидту – он в соответствии со старинными правилами приличия дал мне в дорогу рекомендательное письмо. Сигурда Оттовича и Дмитрия Сергеевича связывало очень многое