МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Цирк Ронкалли

Когда мне исполнилось шесть с половиной лет, мать записала меня в цирковую школу.
Так назывался заурядный цирковой кружок в полуподвальном физкультурном зале 101-й школы на Пресне в Москве, в десяти минутах ходьбы от дома в горку.
Звучало важно: цирковая школа.
Раздевалка, пыльные отопительные трубы, лампы дневного света, баскетбольные сетки, футбольная разметка на затоптанном полу, пыльный след подошвы китайского кеда на груде вытертых матов, которые отвечали на удар кулаком или кувырок усталым диванным «ппумм!» и оставляли на ладонях кисло-сладкую отдушку семи акробатических потов и школьной мастики.
Помню слова «эквилибр», «анкор» и «вит, вит, вит!» – то есть, быстрее, быстрее, быстрее… Помню лакированные копытца спортивного безголового коня, на хребет которого я неумолимо прибывал пахом.
В школе учили отталкиваться от пружинной доски и ходить колесом. Меня, плюгавца, выдергивали за русую челку из шеренги сверстников, ставили на плечи высоченного парня из десятого класса. Атлет поигрывал буграми на загривке. Потные ладони прилипали к моим лодыжкам. Гулливер спрашивал: «Боишься? Боишься?»
«Не знаю…» – отвечал я ему. Я очень боялся. Пугала не высота, а тик-так пульса в жиле на его плече, биение проникало сквозь подошву чешки. Болиголовное жужжание стеклянной трубки дневного света под потолком так близко, что жарко макушке. Я боялся.
Сделать ему больно.

* * *
Я не стал гуттаперчевым мальчиком. После Нового года я провалился в подледную стынь и беспредметный бред обыденной хвори. Не то грипп, не то воспаление легких, не то ангина.
Папирусы компрессов, холодок рыльца стетоскопа на ребрах, люголь, люголь, люголь, обертывание мокрой простыней, клюквенный морс. Мама, не закрывай дверь, ма, не закрывай дверь, ма, не гаси большой свет.
Переплеты библиотечных книжек, формуляр порван. Подушка горячая. Вороной безголовый конь идет ко мне на липовых ногах, на четырех вежливых копытцах, туп-туп-туп по узору ковровой дорожки.
Синий мамин «бюлютень» по уходу за ребенком, треугольный штамп поликлиники.
Ячменек вскочил на глазу. Раздвинули шторы. Потушили свет. В комнате блекло и гулко, звук поливальной машины за окном, шорканье дворницкой метлы.
Пошел первый трамвай с надписью на лбу «в депо». Вспоминаю, как гадали на «трамвайных сообщениях» – если вагоновожатый буркает: «Следующая остановка – Ваганьковское кладбище», день – никудышный, черновик; если вожатый смилостивился, протянул: «Следующая остановка – Ваганьковский ры-иинок…», все наоборот – день беловик, хорошист, у кошки заболи, у собаки заболи, у меня заживи и все тут.
Весна. Осложнения, каникулы, тяпляпные клавиши производственной гимнастики из радиоточки по утрам, сохнет вымытый паркет, нам поставили новый счетчик электричества. Я пропустил занятия, отстал, ослабел, застеснялся, в цирковую школу меня больше не повели, абонемент не продлили.
Я хотел быть клишником – человеком без костей, воздушным гимнастом, прыгуном на батуте, китайским жонглером, шпагоглотателем или униформистом. Я не любил укротителей хищных зверей, мотоциклистов в сетчатом железном шаре и фокусников с гирляндами носовых платков.
Никогда не играл в цирк. О цирке я только читал.
Французские «Братья Земганно» и чешский «Цирк Умберто». Шамбарьер, балансир, шпрехшталмейстер. Слова совершенно теряли смысл и не завораживали. Они просто были. Я повторял их, не думая, по-граммофонному, учил небывалый язык. В «Братьях Земганно» бродячие гимнасты запекали в глине ежа и запросто ужинали печеной ежатиной.
В «Цирке Умберто» старик-араб работал дрессуру лошадей на свободе, поднимая плюмажных шахматных липпицианов на дыбы, напевал «Суру коней» из Корана о конях мчащихся, конях скачущих, конях настигающих… (и безголовых…) – вторил я ему, пугался и закидывал книжку от греха за диван. Потом прощал книжку, выуживал ее палкой от швабры из щели и снова читал о конях мчащихся, о конях, конях, конях…

* * *
Австрийский цирк Ронкалли приехал на гастроли в Москву. Шапито установили на задворках Краснопресненского парка, недалеко от пустырей Экспоцентра. Я любил эти сквозные запущенные пространства, дутые ангары, безлюдные проходы к «москварике», балалаечное бренчание пустых флагштоков на набережном ветру. Туда мы ходили после школы собирать скрипучих червячков упаковочного пенопласта из выставочных контейнеров, иногда попадались иностранные банки из-под пива и газировок. Дотрагиваться до желтого пенопласта было категорически запрещено. Все знали, что он отравлен. Более опасной субстанцией, вредоносной эктоплазмой была только стекловата из выброшенных на помойку холодильников. Спекулянты посыпали стекловату сахаром и продавали в зоопарке по воскресеньям.
О цирке Ронкалли мы узнали случайно на прогулке, афиши по району не были расклеены, никто не предлагал билеты втридорога из-под полы, не зазывал в мегафоны, не гудел на дудках.
Были темные полотнища шапито, перелетные вагончики для жилья и реквизита, автолавка. С грузовичка продавали пластмассовые свистульки, плакаты, коробочки медовых акварельных красок, ленты и бумажные колпаки с надписью «Roncalli».
Мы пришли на первое выступление, стояли в очереди. Мама отходила курить, я маялся возле кассы. Цирк был ненастоящий. Циркачи не ели ежей, не балансировали на шарах, коней не было в программе вовсе – посчитали слишком рискованным делом везти животных из-за границы, зато обещали китайцев и воздушных акробатов под куполом. Всем входящим детям билетер дарил леденец и палочкой грима рисовал на щеках сердечки.
Зря мы стояли в очереди. Оказалось, что минут через пятнадцать после начала выступления опоздавших детей пускали в шатер задаром. На остальные представления я ходил один, пользуясь волшебной уловкой. Благо вначале все равно были фокусники.
Тут начинаются лакуны памяти, провалы в котлованы долгостроев, засвеченная пленка.
Китайцы. На арене были китайцы.
Вертелись фарфоровые блюдца на бамбуковых тростях, кивала голова тибетского льва или дракона – тысяча приплясывающих человеческих ног, Мёбиусовы километры алой и золотой бахромы, кумач, шелк, масляные косицы ниже лопаток?
Нет, не было этого, я сейчас дорисовываю подробности в полусне.
Гимнасты. На арене были гимнасты.
Под куполом, в белом. Девушка и юноша. Соль номера состояла в том, что ближе к финалу гимнаст «промахивался», терял партнершу, под аханье зрителей акробатка срывалась с трапеции и ввинчивалась в головоломное падение, как платок с привязанным золотым кольцом. А страховочную сетку натянуть забыли. Конечно, выяснялось, что к ее ногам мудро прикреплены надежные лонжи. Конечно же не к ногам, как-то иначе, не помню, не разбираюсь в тонкостях трюкаческой механики.
Она улыбалась, танцорка-грациоза, Жанна д’Арк, Жизель, пролетая вниз головой над пронумерованными рядами. Спираль вращения сужалась, музыка таяла, гимнасты прощались, делали «комплименты». Salto mortale превращалось в Salto vitale, нужно было идти домой, ужинать, укладываться спать.
Под ногами путались мятые целлофановые пакеты, навощенные бумажные стаканчики из-под мороженого или сока, я всегда нервно жустрил зубами их одноразовые окоемы.

* * *
Я ходил в цирк всю гастрольную неделю, вечер за вечером.
В шапито ничем не пахло. Не было зверей. Прохладно.
Работали вентиляторы? Тайные продушины? Подкупольные щели с волшебной машинерией?
Свет рассеянный, не чересполосица эффектных осветительских изысков, а именно – рассеянный, с улицы Бассейной – свет не поспевал за силуэтами артистов. Коверный ловил прямой луч бумажным цилиндром.
Жонглеры, манипуляторы, девушка с хула-хупами, булавы, оклеенные фольгой, безалкогольный клюквенный глинтвейн, имбирные пряники в буфете.
Немая фильма.
Исключены запахи и звуки, которые я привык гладить, как слепой – лестничные перила в знакомом подъезде.
Во время последнего представления детей посылали к циркачам за автографами. Мы блуждали между вагончиками, я выбрел на набережную и случайно нашел ту, белую, которая падала из-под купола и улыбалась, мою Сальту Витале.
Она была вовсе не молодая, в приталенном пальто, сухопарая, коленчатая, как соломина. Курила на набережной, сгорбившись у ограды, смотрела в нефтяные разводы очистительного затона. Я протянул ей плакат, поклонился. Она развела руками, виновато выговорила: «Кя-ран-даш…» Ей нечем было расписаться. Я застыдился и убежал.
Если бы я подобно мультипликационному мальчику разыграл сюжет «дитя и цирк» и влюбился бы в воздушную гимнастку, то не в ту, классически лилейную, летунью из нитей мулине, а в приталенное пальто с хлястиком, желтоватые кисти рук, в сигаретный дымок против речного ветра и беспомощную картавость оправдания с немецким акцентом «кя-ран-даш…». Обидно. Я не влюбился ни в ту, ни в другую.

* * *
Почему они всплывают из полумрака, нарядные субмарины, колесные пароходы на Миссисипи, пламенеющая готика шапито и солидные поплавки стационарных куполов?
Барнум и Бейли, Чинизелли, Ронкалли, Старый на Цветном, Новый с ледяной, водной и песчаной аренами. Всплывают пленкой мыльных пузырей – парады-алле и гала-представления. Никогда не знал точно, что такое «гала-представление». Гала-Галарина Дали? Морозный круг вокруг лунного диска? Нет, метеорологи называют его «гало».

* * *
Подростком узнал о серьезной цирковой школе в Москве, где-то на Серебряно-Виноградных прудах. Выпытал по 09 телефон, хотел звонить, пытать счастья, набрал номер. Повесил трубку. Снова снял, послушал, как гудит, спрятал под подушку, как змеелов – голову кобры в мешок.
Цыц.
Абонемент просрочен. Меня не пустят на Серебряно-Виноградные пруды. И поступят совершенно правильно, потому что я сторонюсь безголовых коней, боюсь высоты, не могу подтянуться на турнике даже единожды, не умею делать «комплименты» и откалывать кульбиты, да и не нужно мне это, мне ли балансировать на проволоке над Серебряно-Виноградными прудами. Я умею читать «Суру коней» по-русски, о конях мчащихся, о конях настигающих. Да и то несколько строк.
Сейчас я пойду спать. Лягу на спину и усну. Буду стоять на набережной и курить.
Я увижу бензиновые разводы, поливные иероглифы солнечных бликов, белокровие облаков, флаги, заводские трубы на «той стороне», шпиль сталинской высотки гостиница «Украина» – тренога уэллсовского марсианина с синими сигнальными огоньками на башне.
Мимо меня по течению левее, левее, почти наяву, вперемешку с дольменными плитами ледохода великолепно поплывут старинные цирки, кувшинки, программки, плакаты, целлофановые пакеты, серебряно-виноградные женщины в приталенных пальто с лицами Саломей и сомнамбул, автолавки, головоломки, вагончики, многогранники дискотечных зеркальных шаров, голубятни, гирлянды арлекинских платков, фольговые булавы и большие безголовые лошади.