КНИГА НА ПОЛКУ
Ромен Гари: "Обещание на заре"
Название этого самого знаменитого, пожалуй, произведения Ромена Гари я знал давно: «Обещание на рассвете». Но как-то получилось, что прочитал сначала другие его романы, а этот попался недавно, в переводе Леонида Ефимова, и назывался в этой переводческой версии «Обещание на заре». С предыдущим названием сжился слух, новое я воспринял настороженно, но именно оно оказалось точным. Потому что в книге речь идет не о рассвете перед боем, например, как почему-то казалось, и не о трагическом расставании влюбленных, а о детстве и юности, которые по жизни сами есть обещание.
Я отступаю от правила говорить в статьях этой рубрики только о книгах документальных. «Обещание на заре» – роман, со всеми присущими художественному тексту выходами в общие смыслы. Но вместе с тем автор строго и честно придерживается собственной биографии, оставляя герою и его матери их собственные имена. Даже театральный псевдоним матери назван без утайки, чтобы мы ни на секунду не засомневались в подлинности истории.
Мать, по традиции Серебряного века не видящая разницы между жестом театральным и бытовым, в тридцать лет всю свою страсть «великой трагической актрисы» перенесла на сына. Идея жизнестроительства, исходя из которой, жизнь строится по законам художественного произведения, стала для сына роковой и благотворной одновременно: «…я гробил себя, желая пережить то, о чем в крайнем случае можно было только спеть. Я блуждал, гоняясь за тем, что заставляло жаждать искусство, но не могла утолить жизнь».
Она разыгрывала жизнь с такой истовостью и готовностью к жертве, что язык не поворачивается назвать ее страсть выспренной. Сюжет строился вопреки обстоятельствам или по крайней мере мимо них. Вера – плод парадокса. Так покинутая женщина верит в рыцарское достоинство мужчины. Так русская эмигрантка в Польше мечтает, чтобы родиной сына стала Франция, о которой она ему рассказывала, «как другие матери о Белоснежке или Коте в сапогах». Так обожающая мать над нищей колыбелью младенца перебирает варианты его необыкновенной судьбы.
Варианты подбирались наобум, благо в романтическом арсенале их было множество: скрипач-виртуоз, великий поэт, великий артист, великий жонглер, великий летчик, французский дипломат, лауреат Нобелевской премии…
По мере того как за отсутствием явных способностей отпадали скрипка, балет, вокал, живопись, оставалось с уверенностью предположить, что судьба приберегла для сына литературную карьеру. К тому же литература не вызывала у матери тех суеверных опасений, какие внушала живопись. Напротив, «она смотрела на нее вполне благосклонно, как на весьма важную даму, принятую в лучших домах. Ведь Гете осыпали почестями, Толстой был графом, Виктор Гюго президентом Республики – не знаю, откуда она это взяла, но стояла на своем».
Все категоричные прогнозы о великой будущности сына, которые не слишком удачливая актриса Нина Борисовская громогласно произносила в виде монологов на улице, в кругу знакомых, в лицее сына, на рынке и в приемных высоких чинов, вызывали, естественно, лишь грубый хохот «мещанских клопов». Поэтому, краснея, автор спешит рассказать нам то, в чем мы и сами практически не сомневались: «Может, лучше сразу сказать для ясности, что сегодня я генеральный консул Франции, участник Освобождения, кавалер ордена Почетного легиона, а если не стал ни Ибсеном, ни д'Аннунцио, то не потому, что не старался».
Такие признания, хотя в них нет и тени хвастовства, даются трудно. Может быть, поэтому Ромен Гари не упомянул, что получил крест «За Освобождение» из рук самого генерала де Голля и стал единственным во Франции дважды лауреатом Гонкуровской премии.
Сбылось все, о чем мечталось, когда он обнимал плечи матери и думал обо всех битвах, в которые ввяжется ради нее, «об обещании, которое дал себе на заре жизни, – воздать ей по справедливости, придать смысл ее жертве и вернуться однажды домой, победоносно отбив власть над миром у тех, чью силу и жестокость так хорошо научился распознавать с первых своих шагов». И хотя отбить у жестокости власть над миром всегда удается лишь на время, как это было и в победе над фашизмом, главное не в этом. «Если все мои книги полны призывов к достоинству, справедливости, если в них так много и так громко говорится о чести быть мужчиной, то это, наверное, потому, что я до двадцати двух лет жил трудами старой, больной и измотанной женщины. Я на нее очень сержусь».
* * *
Этот роман ни в коей мере не является книгой рецептов по педагогике. Напротив, все время ловишь себя на том, что результаты такого «воспитания» могли быть весьма плачевны. «Нехорошо, когда тебя так любят, так рано, таким юным. Это прививает дурные привычки. Думаешь, вот оно, случилось. Думаешь, что сможешь найти это снова, где-то еще. …Вместе с материнской любовью жизнь дает вам на заре обещание, которое никогда не исполняет. …И если потом любая другая женщина заключает вас в объятия и прижимает к сердцу, это всего лишь выражение соболезнования. Вы вечно возвращаетесь на могилу матери, повыть, точно брошенная собака».
К счастью, Гари воспринял любовь матери не только как обещание, но и как требование. Он говорит о ней с подчеркнутой иронией, но это тот случай, когда ирония не разъедает любовь, а охраняет ее от чужой пошлости. Чудесное свойство этой любви было в том, что она являлась насильно переданным даром и при этом, в отличие от залетавших в голову идеалов, была застрахована от уничтожения. «Позже, гораздо позже, после пятнадцати лет соприкосновения с французской действительностью, в Ницце, где мы наконец обосновались, теперь уже морщинистая и совсем седая, постаревшая – приходится все-таки сказать это слово, – но так ничему и не научившаяся, ничего не заметившая, она все с той же доверчивой улыбкой продолжала живописать эту чудесную страну, которую принесла с собой в узелке с пожитками. Что же до меня самого... то я сперва долго озирался и ошеломленно тер глаза, а потом, повзрослев, вступил в гомерическую и безнадежную битву с действительностью, дабы исправить мир и заставить его совпасть с наивной мечтой, которой жила та, кого я так нежно любил».
Любовь обладает уникальным свойством реализовать метафоры. С детства Гари чувствовал, что он призван быть happy end матери. «В системе мер и весов, которую человек безнадежно пытается навязать вселенной, я всегда рассматривал себя как ее победу». Так вот, именно это в буквальном смысле его поддержало и спасло в дни войны, когда, раненого и умирающего, его уже успели соборовать, и призванные врачами сослуживцы в парадной одежде ждали момента, чтобы стать в почетный караул у его гроба. Но Гари должен еще был предстать перед матерью в форме лейтенанта, увешанный боевыми наградами. С ним под руку она должна была пройтись перед постояльцами гостиницы и торговцами на рынке Буффа. Иного конца у сюжета не было, и умереть он не имел права.
* * *
Все могло сложиться иначе, если бы дело сводилось только к эксцентрике обожания. Вообще если уж определять жанр, я бы назвал его эксцентрической трагедией.
Первое предчувствие своего призвания Гари ощутил в тринадцать лет. «Уже тринадцать лет одна, без мужа, без любовника, она стойко боролась, чтобы заработать нам на жизнь: на масло, на обувь, на кров, на одежду, на бифштекс к обеду – тарелку с этим бифштексом она ставила передо мной каждый день, чуть торжественно, словно символ своей победы над невзгодами». Сама мать к бифштексу не прикасалась, уверяя, что любит только овощи, а жиры ей строго противопоказаны. Но однажды мальчик вышел на кухню, чтобы выпить стакан воды, и увидел, как мать тщательно вытирает жирное дно кусочками хлеба и жадно их глотает. Он разрыдался, выбежал вон и спрятался от всех под железнодорожной насыпью. Мысль броситься под поезд от бессилия сменилась дикой решимостью исправить мир и положить его к ногам матери. Он плакал в траве, когда мать подошла к нему: «Не плачь. Я прошу у тебя прощения. Ты теперь мужчина. Я сделала тебе больно».
В Польше Роман постоянно твердил, что скоро они с матерью уедут во Францию и он будет учиться в настоящей французской школе. Одноклассники потешались над этим романтическим бредом выходца из России. Однажды старший из группы бросил издевательски: «А бывших кокоток туда не пускают». Эти слова застали Гари врасплох, его удивление походило на малодушие. Дома он обо всем рассказал маме и впервые в ее лице не увидел нежности и любви. Утром, когда он собирал книги и тетрадки, чтобы идти в школу, мать подошла к нему: «Послушай меня хорошенько. В следующий раз, когда случится, что твою мать оскорбляют в твоем присутствии… в следующий раз я хочу, чтобы тебя принесли домой на носилках. Слышишь?»
Голос ее срывался, она почти кричала. «Даже если тебе все кости переломают, слышишь? …Иначе незачем и уезжать… Незачем туда ехать.
Здоровенная оплеуха обрушилась на меня, потом еще и еще. Я был так ошеломлен, что слезы пропали будто по волшебству. Это был первый раз, когда мать подняла на меня руку. А она ничего не делала наполовину».
* * *
Он исполнил обещание. Он вернулся в Ниццу живой, в форме лейтенанта, с крестом «За Освобождение», автором книги, сделавшей ему в Европе славу, с официальным письмом из министерства иностранных дел, в котором ему предлагалось выставить свою кандидатуру на должность секретаря посольства. В последних письмах матери был нежный, не слишком ему понятный юмор. Он пытался разгадать его, думал, уж не вышла ли она снова замуж. «Все, что я делала, я делала потому, что ты нуждался во мне. Не надо на меня сердиться. Чувствую себя хорошо. Жду тебя».
От друзей он узнал, что за несколько дней до смерти мать написала около двухсот пятидесяти писем, которые сумела переправить к своей подруге в Швейцарию. Он получал их регулярно до самого возвращения.