Об открытости и уязвимости

Когда про человека говорят, что он сохранил в себе что-то детское, под этим обычно понимается светлая наивность, что-то неизбывно щенячье, лопоухое.
Но это мы из взрослого возраста так видим подлинно глубокие и трагичные вещи детства.
«Детское» – это ахиллесова пята, способность быть уязвимым; уязвимость как трагичная открытость жизни, без которой человек умирает; «я не более чем животное, кем-то раненое в живот» – это про это. Уязвимость.
И чем больше площадь «пяты», тем меньше человек заслонен от жизни, тем большее в ней он способен воспринять. Не беззащитность – но уязвимость как знак обнаженности чувств и чувствования, знак способности к переживаниям, несоизмеримо большим, чем то, что их вызвало, и то, что могут испытать в этой ситуации другие, чьи чувства как бы сами себя сдерживают.

«Я родилась с поставленным от природы голосом, и окружающим странно было слышать такой сильный грудной звук, воспроизводимый горлом совсем маленькой девочки».
Чтобы понять, что за образный сюжет здесь заключен, нужно ответить на странный вопрос: что такое женский голос?
В голосе великих оперных певиц есть составляющая, которая не имеет отношения собственно к пению, к выпеваемому слову. Это музыка голоса, но отнюдь не в смысле мелодичности: это сама способность чувства звучать, минуя посредство слов. И когда голос умолкает, что-то, что было в нем как бы внутри звука, остается в воздухе. И это присутствие вне формы, само себя поддерживающее, столь явственно и столь необъяснимо, что кажется: звук еще длится в недоступном для слуха регистре, заставляя отвечать ему на самой границе восприятия и за ней, будто нам доступна лишь часть наших чувств; напряжение, возникшее на месте ушедшего звука, раздвигает пределы восприятия, открывая нам, сколь глубока была бы печаль и велика радость, если бы мы могли испытывать их такими, какими они уже в качестве возможности есть в нас.
Но в опере мы охранены от воздействия этих сил в их полноте; сюжет оперного действа, программка с либретто, номер кресла, близость других людей образуют незаметные заслоны, вводящие восприятие в канву подчеркнутой этими привычными деталями условности и тем самым делающие его безопасным. И лишь совсем редко музыка и пение все же берут верх – и мы выпадаем
в мир, где чувства материальны не в тех ощущениях, которые они в нас производят, а в своей отдельности от нас, словно весь мир – длящееся переживание, и то, что мы называем чувствами, на самом деле лишь преломление в нас чувственности высшего порядка.
«И вот я в первый раз слушаю оперу. Звуки оркестра, несущиеся из патефона, красота голосов, волшебные стихи рождают во мне неведомые до сих пор эмоции, ошеломляют меня, потрясают. Я как в лихорадке. Ничего не замечаю вокруг, забываю поесть, не бегу на улицу играть с ребятами, а только сижу дома и верчу ручку изумительной машины, заставляя ее снова и снова повторять мне любовные признания Татьяны, Ленского, холодные нравоучения Онегина…»
Вот эта высшая чувственность есть в детях, которым жизнь открывается не так, как взрослым: то, что нам кажется простым подарком, для ребенка может оказаться откровением, способным определить и направить всю дальнейшую жизнь. Но это откровение не случилось бы без возможности ему предстоять – без уязвимости и открытости, без внутреннего слуха на драматичность жизни.

Сергей Лебедев